ЮР Вот ты, собственно, определил круг тем нашей сегодняшней беседы. Поскольку ты сказал о родителях, то я сейчас же расплывусь в любящей улыбке, потому что маму Крайнева – несравненную Илю Моисеевну – мы все любили. И друзья, и ученики Владимира Всеволодовича. Я думаю, что она совершила некий подвиг. Она растила сына одна, а время и послевоенная жизнь были тяжелые. Я думаю, что основная профессия Илечки была…
ВК Мать. И друг.
ЮР Может, ты расскажешь, что она с тобой делала?
ВК Чего она только со мной не делала! Ребенок я был тяжелый: только в десять месяцев оправился от паралича… Меня заразили в Сибири, в Красноярске, при переливании крови. Война, 44‐й год. Те еще санитарные условия были. Короче говоря, у меня был сепсис, который перерос в паралич. И вот где-то в течение трех с половиной месяцев – ни голоса, ни движения рук-ног, ничего. И когда потом привезли меня в Харьков, я стал лечиться и выздоравливать с невероятной скоростью и энергией. Начал бегать сразу. И до сих пор я бегаю. Энергичен, и реакция невероятная у меня до сих пор сохранилась, хотя я уже старенький дедушка, в общем, профессор. Это, очевидно, в течение тех трех месяцев я накопил энергию, и теперь она у меня все еще не закончилась.
Мама, в общем, как-то с моей болезнью справлялась. Я ее обожал. Может быть, волею судеб. Отец-то с нами не жил практически сразу. Официально-то он был, мы даже жили во Владивостоке вместе, но я его, в общем, не запомнил. Смутные какие-то воспоминания раннего детства. А мама была основополагающей фигурой. Причем я уже тогда понимал, что она невероятно цельный человек. Я понимал с детства, что мне ей не соврать. У меня все равно ничего не выйдет, настолько она прозорлива, настолько мудра была.
В двадцать пять лет она меня родила, так что она выглядела очень юной, прелестной, с очаровательной фигурой, с голубыми глазами, с ножками замечательными, со всем. И на все это наплевала. Она рассказывала, что я страшно хотел папу, но понимала, что я хочу его только как физическую данность, а потом я его уничтожу, потому что характер у меня в этом смысле в маму.
И вот надо сказать, она была, она и есть, она остается. Было очень трогательно: в Ганновере 1 декабря была презентация моего фонда помощи юным пианистам. Он открылся в Киеве, он открылся во Франции, он открылся в Ганновере. И в Киеве в последний день мне привели изумительную девочку одиннадцати лет. Ну, это просто само воплощение таланта. Причем таланта человеческого, не только пианистического, не только музыкантского. И мы ее пригласили (фонд заплатил) в Ганновер. Вопрос: где ей жить? Естественно, у нас дома. И естественно, это падает на плечи семидесятидевятилетней женщины. И мать этой девочки, которая приехала с ребенком все-таки, буквально через два дня уже называла ее Илечка.
ЮР Мы все ее так называли.
ВК Ну мы-то с ней сколько лет общаемся, живем вместе, дружим все.
ЮР А как она тебя открыла?
ВК По рассказам очевидцев, как только я начал двигаться, сразу запел.
ЮР Сразу побежал.
ВК Нет, нет, этого не было даже близко. Я родился в бедной еврейской семье. Именно бедной. Еврейской, но бедной. Дедушка был бухгалтером; Мура, это тетя, была студенткой, вернулась из армии, она прошла, кстати, войну с 41‐го по 44‐й год, тоже была хрупкой девочкой. Илечка тоже воевала военврачом на передовой. Вот. И я начал сразу петь. И у меня слух был идеальнейший, как только я начал.
ЮР Но голос неприятный.
ВК Нет, это результат курения.
Ну, мама сама невероятный меломан, причем очень хорошо знающий классическую музыку, оперу, симфонии, оперетты, легкую музыку. То есть она жила этим. И, естественно, она хотела, чтобы я пошел по этому пути, тем более у меня еще был эпизод в парке Шевченко, в Харькове: когда заиграл оркестр, я затанцевал точно в ритм. Кто-то сказал: «Какая музыкальная девочка», а я был в платьице, да еще с длинными локонами, с голубыми глазами. И практически я их не поменял. Илечка сказала: «Во-первых, это мальчик».
И еще что произошло. В коммунальной квартире жили тридцать девять соседей, и одна из соседок была доцентом Харьковской консерватории. Пианистка, но она работала в оперном классе. Ну, естественно, я там дневал и ночевал, я слушал ее студентов, и она меня привела к педагогу, с которым я и начал заниматься в пять с половиной лет. Это была одна из выдающихся детских педагогов Харькова – Мария Владимировна Итигина. Мама до шестого или седьмого класса продолжала бывать на всех уроках. Два раза в неделю урок, и два раза в неделю мама – она детский врач и постоянно бегала по вызовам – распределяла их так, чтобы присутствовать на уроке. Она записывала все и потом меня контролировала. Оттуда, очевидно, и пришел мой педагогический лозунг «Никакого доверия Временному правительству». А Временное правительство – это были ученики. Причем я вот уже за десять лет моей официальной педагогической деятельности каждый раз убеждаюсь – как только я их отпустил, тут же получаю в лицо.
Так вот, результаты стали проявляться буквально еще в нулевке, это подготовительный класс.
ЮР Ты сразу сел за рояль или попробовал скрипочку?
ВК Это тоже было, потому что, когда меня привели в класс, я спел, не зная нот, аккорд спел, потом я хлопал любые ритмы, и на меня набросились педагоги скрипки. Потому что там был выдающийся такой педагог скрипки Козловичев, у которого был просто, я не знаю, ну, питомник выдающихся детей. Но мама сказала: «Я не знаю, будет ли он профессионалом, и поэтому для себя, конечно, нужно играть на рояле, а не на скрипке. В компании вряд ли кто-то захочет слушать скрипку в его исполнении».
Я всегда своим детям говорю: «Рояль считается королем инструментов, потому что это самая естественная позиция человека – сидеть и извлекать звуки». Мамина настойчивость привела меня к роялю и к Марии Владимировне Итигиной. И скоро пошел бум по Харькову – там пяти с половиной лет мальчик играет «Танец маленьких лебедей».
ЮР Но вундеркиндом ты не был?
ВК Был сразу. Уже потому, что в восемь лет я играл концерт Гайдна с оркестром Харьковской школы. Это уже был вундеркиндизм. Я был небольшого роста и очень худой. Всю жизнь худой до женитьбы на Татьяне Анатольевне.
ЮР Я помню, когда ты сватался, ты был совершенно худой.
ВК А потом я, наконец, приобрел хорошую, богатую русскую семью. Вошел. Меня впустили, можно даже так сказать. И я действительно за какой-то год, просто мгновенно взлетел, на два размера больше стал. А тогда в Харькове я был очень тщедушный, и обком партии сказал: «Надо, наверное, помочь семье». А дедушка был очень толстый и очень большой. И он меня ставил между ног и кричал мне: «Ты позоришь мои седины! Будешь кушать, мерзавец?»
Я скоро стал знаменитостью города, играл сольный концерт с Михаилом Борисовичем Гусманом, главным дирижером Харькова. Потом концерт Гайдна, Третий Бетховена, концерт Листа. Это все были открытые концерты в филармонии. И уехал в Москву.
ЮР К Москве мы вернемся. А пока скажи: сейчас ты профессор, у тебя своя школа, и есть дети, которые играют блистательно, намечаются выдающиеся пианисты, но получил ты их от первых педагогов. Какова их роль в судьбе солиста, который их неизбежно покинет?
ВК Невероятная.
ЮР Они же потом почти исчезают из памяти нормальных учеников?
ВК Только самые талантливые ученики остаются нормальными. Которые проносят талант на протяжении всей своей творческой жизни. Эти всегда помнят о своих корнях, о своих первых учителях. Любого одаренного ребенка можно отвратить от игры. Технические приемы, звукоизвлечение, свобода рук, умение привить ребенку воображение с детства – это все очень важно.
Я боюсь маленьких детей, потому что понимаю, какая невероятная ответственность лежит на человеке, который берет совсем неокрепшее существо, росточек, и должен его куда-то довести. И я очень люблю своих детей, тех, которые очень преданны. И они меня любят, надеюсь, слушаются и боятся как огня. Случайно услышал, что они идут ко мне на урок как на Голгофу.
ЮР Я помню, когда мы с тобой познакомились, это было действительно уже довольно давно…
ВК Почти двадцать лет.
ЮР …И я все хотел сделать фотокарточку твою… А ты меня попросил снять не твой портрет, а пойти к Анаиде Степановне Сумбатян[92] и сфотографировать…
ВК Меня с ней.
ЮР Итак, ты прибыл в Москву.
ВК Да. Мы прибыли в Москву и сняли подвал. Я поступил в ЦМШ, Центральную музыкальную школу, в 9‐й класс, мне было пятнадцать лет. Ну, естественно, у мамы прописки нет, значит, работы нет. Как ты помнишь, был замкнутый круг: если нет работы, не дают прописку, а нет прописки, не дают работу. Но маму взяли все-таки, потому что была острая нужда в детских врачах. И дали временную прописку. Я, как учащийся, тоже был временно прописан где-то у кого-то.
Когда я пришел, шум был большой обо мне в ЦМШ, мол, появился необыкновенный виртуоз. Помню, иду я, очень маленький, по коридору, на меня надели форму впервые в моей жизни и еще дали эту дурацкую форменную фуражку. Я стесняюсь со страшной силой, естественно, фуражку держу за спиной, и вдруг две кобылы ко мне подлетают и говорят: «Слушай, а ты случайно не Крайнев?» Я говорю: «Крайнев». Дикий хохот. Я ничего понять не могу. Потом, спустя уже много времени, они узнали, что такое Крайнев, какой веселый террор устраивал он всему классу! Они мне рассказали, почему смеялись: за два года до меня в ЦМШ поступил Алик Слободяник[93], высоченный красавец, мальчик, в которого была влюблена вся школа, и они решили, что раз следующий с Украины, то это тоже должен быть какой-то высокий, красивый. Да еще играет концерт Листа, этюды Листа, Шопена. Тогда это был тот пик, на который взбирались очень и очень немногие.
И, естественно, они ожидали привлекательный экстерьер. А увидели они новое довольно хлипкое лицо и с издевательской иронией спросили, думая, что я, там, иду в четвертый класс, а я уже в девятый шел. По росту мог идти в четвертый спокойно, но по энергии и силе рук…