И я, в общем, что делал? Я брал с собой лучших на гастроли по Союзу тогда еще. Они со мной ездили, они со мной играли, с оркестром. То есть я их начал крутить уже в филармонической жизни, готовить, потому что жизнь артиста ведь адская, тут нужно быть талантом в выносливости. Ведь когда ты выходишь на сцену, никого не интересует, что ты прилетел, что ты не выспался. Они пришли тебя слушать.
Они видели, что я недосыпаю, но с ними репетирую, потом уже сам выхожу на сцену и играю. Надо быть профессионалом.
В 90‐м году я привез на конкурс двух своих учеников, и профессор из Ганновера, услышав их, сказал: «Сейчас все едут к нам, почему бы тебе не приехать? У нас освобождается место высшей профессуры». Я говорю: «Да я никогда не думал, мне и так хорошо. У меня там дети». Он говорит: «Ну приезжай. Просто сыграй концерт и сделай мастер-курс».
Я приехал, сыграл свой сольный концерт, на следующий день провел мастер-курс с двумя студентами на английском, потому что в то время не знал немецкого, и уехал радостный. А оказывается, они уже после этого закрыли конкурс на профессора, ничего мне не сказав. Значит, им уже больше никто не нужен был.
И к этому времени у меня собирается большой класс, уже лауреаты международных конкурсов появляются, причем это очень быстро, за три года, с 87‐го по 90‐й. Знаешь, другие, когда приходят, начинают зарабатывать себе имя, потом начинают красть хороших учеников у коллег, еще чем-то занимаются. Мне этого ничего не надо было, я, наоборот, говорил: «Подождите, не ходите ко мне, не надо, я очень занят», и всё.
А в 91‐м году мне позвонили из моего родного Харькова и сказали, что есть идея организовать «конкурс юных пианистов вашего имени». Ну, ты меня знаешь. «Простите, – говорю, – но я еще жив. Подождите немножко, я вас долго не заставлю ждать». Они говорят: «Нет, нет, есть такие прецеденты», назвали мне действительно выдающиеся имена, ну, там, например, клиберновский конкурс[99], дай бог ему долгих лет жизни.
Первый же конкурс привлек сто шестьдесят детей, которые приехали из разных стран СНГ, из Финляндии, Германии, Франции, и сразу стал международным. Первый блин оказался совершенно не комом, были замечательные результаты, талантливых детей мы обнаружили.
Потом у меня сложились прекрасные отношения со многими фестивалями и толковыми людьми. Эта вся затея переросла в фонд помощи юным пианистам. У нас бывают вливания от многих людей, которым я очень благодарен, но основные деньги идут от меня, потому что теперь все, что я зарабатываю здесь, прямо перечисляется на счет фонда, и за счет этого в основном мы и живем.
ЮР Володя, вот ты уехал в Ганновер, а эти ребята, которые здесь у тебя уже были, они где?
ВК Они уехали со мной в Ганновер. Те, кто хотел. Даже не столько кто хотел, а кто мог. Их было семь человек. Значит, четырех мальчишек, которые не имели ничего, я поселил просто у себя дома, другие были аспирантами, они могли наезжать и останавливаться опять-таки у меня в доме. У нас в течение двух лет постоянно жили четыре мальчика. Потом они уже обросли возможностями, но все равно двум я снял еще на полтора года квартиру. Я им снимал, потому что мама уже этого не выдерживала, она становилась старше, энергия заботы у нее не уменьшалась ни на йоту, а здоровья не прибавлялось. Поэтому я решил, что мне гораздо дороже сохранить маму настолько, насколько это возможно. Я им снял квартиру, вот сегодня утром был звонок из Ганновера – трое сидят дома, занимаются на рояле, готовятся, так что все продолжается.
ЮР Скажи, какие-то пики своей пианистической карьеры ты можешь мне назвать?
ВК Ой, ты знаешь, я считаю, что в юношестве у меня был пик второго тура конкурса в Англии в 63‐м году. Это был пик, к которому я потом шел еще очень долго. Это было собрание всего, может быть, даже взгляд в будущее, которое совпало именно с этим выступлением. Потому что вот сейчас, в 96‐м году, я сидел на этом же конкурсе, но уже в качестве члена жюри, и двое членов жюри, которые сидели тридцать три года тому назад, когда я играл, сказали мне: «А вот все-таки бемольную сонату, как ты играл тридцать три года назад, никто не играет». А потом: «А Третий концерт Прокофьева так никто до сих пор не играет, не слышим». Был пик такой.
И потом следующий творческий пик у меня был на первом туре конкурса имени Чайковского. Вот это был действительно пик, когда от первых нот Баха до последних нот Чайковского, «Подснежника», это был, понимаешь, высочайшего класса эталон. Почему конкурсы? Потому что это концентрация всех сил человека. Конечно, может быть и провал, но когда ты совпал и вышел, то ты к этому потом еще очень долго идешь.
И потом были довольно крупные этапы. Вот этап, когда я поставил перед собой задачу сыграть все концерты Бетховена, потом у меня был этап, когда я сыграл все двадцать семь концертов Моцарта. И я думаю, у меня возникло и развилось то, что я называю дыханием. Я смотрю сверху сейчас. Мне кажется, что я стал обладать временем. Всем остальным я уже обладал. Звуком от Стасика, виртуозностью от природы, и энергией, и темпераментом. Это все было. Но взгляд сверху, когда я уже начинаю философствовать, но еще не засох, мне кажется важным.
«Нужно пролить капельку свежей крови». Это говорил Артур Рубинштейн, который и в восемьдесят с чем-то лет играл невероятно ярко, огненно. Если ты вышел на эстраду, ты обязан рассказать что-то людям. А иначе чего ты вышел?
Кирилл Лавров[100]: жили в землянках, которые еще плененные японцами американцы построили в свое время
Вот этой судьбы мне хотелось: я мечтал выйти на сцену и поклониться. Но мне так и не удалось ни разу, хотя я родился в театре и рядом с театром прожил всю жизнь. Мой отец был актером, и в эвакуации в Грозном я был с театром, и первые мои воспоминания были связаны с именем замечательного актера Юрия Сергеевича Лаврова. Он мне сделал маленький игрушечный автомат, ППШ, который даже трещал. А когда мы после эвакуации вернулись в Киев и поселились в театральном доме, я познакомился с его сыном Кириллом Юрьевичем Лавровым. Через несколько лет после войны.
Этого человека я вам представлять не буду, вы его знаете замечательно и видели в огромном количестве фильмов. Кому повезло побывать в Ленинграде, в зрительном зале прославленного товстоноговского БДТ, тот наверняка помнит его роли. Но как-то за все прожитое время нам не удавалось поговорить. Сегодня представилась такая счастливая возможность.
ЮР Я рассказал, что я тебя знаю очень давно. И знаю, что ты пришел в театр необычным путем: из военной авиации.
КЛ Ну, если в двух словах, то последние пять лет из почти восьми, которые я провел в армии, с 43‐го по 50‐й год, я служил на острове Итуруп. Это один из тех островов, вокруг которых сейчас идет баталия: отдать – не отдать, продать – не продать.
ЮР Откуда японцы, кстати, летали бомбить Пёрл-Харбор.
КЛ Да, там был аэродром. Вот на этом аэродроме мы и стояли, наша дивизия и наш 581‐й бомбардировочный полк. Но кроме всего этого, замечательного и романтичного, там была обычно очень плохая погода. Климат страшенный, вечная пурга, ветры. Жить было очень сложно. Жили в землянках, которые еще плененные японцами американцы построили в свое время.
В общем, жизнь была такая, что требовалась духовная, что ли, поддержка. И у нас возникла самодеятельность. Причем возникла она как внутренняя потребность, а не по приказу какому-то, не по инструкции. Самодеятельность была очень хорошая, потому что попался удивительно талантливый парень, Сеня Монахов, который руководил этим делом. Ну и тогда вот как-то прорезалось мое генетическое наследие, наследие моих родителей. И с тех пор я решил твердо, что стану актером. Я постарался, чтобы мне не присваивали офицерское звание, и когда демобилизовался, я пошел в театр.
ЮР Без всякого образования.
КЛ Без всякого. Мне всегда было ужасно и стыдно это говорить, потому что я до войны не успел закончить десятилетку. И когда после армии я пришел в Ленинградский театральный институт, Леонид Фёдорович Макарьев, профессор, у которого я был на консультации, посоветовал мне поступать. Но потом, когда я ему сказал, что у меня нет аттестата зрелости, он развел руками и сказал: «Нет, молодой человек, так не может быть. Кончайте среднюю школу на вечернем отделении, а потом поступайте в театральный институт». А мне уже двадцать пять.
ЮР Ну да, уже взрослый человек.
КЛ Взрослый человек. И безумно хотелось уже играть. И думаю, еще учиться, сидеть за партой… Ну, короче говоря, пошел в театр. Почему-то выбрал, это судьба какая-то, театр Ленинского комсомола, где был Георгий Александрович Товстоногов в то время. Я не видел еще ни одного его спектакля и о нем не знал вообще. Просто даже не знаю, отчего пришел туда. Может, оттого, что ближе всего к дому моему был этот театр.
ЮР Ты просто открыл дверь и вошел?
КЛ Открыл дверь и вошел. Я был странный парень после восьми лет армии. Какой-то достаточно наивный, ортодоксальный, все-таки восемь лет каждый день политзанятия. Да и потом у меня, я тебе скажу, с детских лет как-то в семье была такая атмосфера, когда не было расплывчатости. Я знал, что хорошо, что плохо, что добро, что зло. То есть была семья, не утратившая идеалов и внутренних убеждений своих, понимаешь?
Хотя я отнюдь не был до войны пай-мальчиком. Нет, совсем нет. Даже у меня был такой трудный период, когда мама очень страдала из-за меня и писала письмо отцу. Они с папой разошлись, когда я был совсем маленький. Папа был уже в Киеве тогда, а мы жили в Ленинграде. У меня до сих пор лежит отцовское письмо – ответ на этот материнский вопль. Ну, возраст такой, пятнадцать-шестнадцать лет – самый опасный мальчишеский возраст. И я не миновал этого.
Но тем не менее все-таки какое-то внутреннее благородство, что ли, достоинство у нас в семье существовало. Вероятно, в силу еще корней, деда моего, бабушки.