КЛ Театра Ленинского комсомола.
ЮР Где работал в ту пору Георгий Александрович Товстоногов.
КЛ Да. Он только что пришел туда, пробыл там очень недолго. И вот я кинулся прямо в этот театр. Открыл дверь, вошел в служебный вход. Сидел какой-то вахтер, и я сказал, что мне нужен Товстоногов, я хочу поговорить с ним. Он куда-то позвонил, и я стал ждать. Сидел-сидел, час, другой. Нет Товстоногова. Потом, значит, выходит кто-то оттуда: «А вы кого ждете?» – «Я к Георгию Александровичу». – «А он уехал. Он ушел через другой выход». Я так подозреваю, он узнал, что его какой-то молодой человек добивается, ему не до этого было. И в Театр комсомола я, таким образом, не попал. Но, видишь, судьба как обернулась: через шесть лет мы снова с ним встретились уже на всю жизнь.
После того, когда Товстоногов от меня удрал, я на него очень обиделся. А в это время в Ленинграде гастролировал киевский театр имени Леси Украинки. Почему я сразу не пошел в этот театр? Потому что отец мой – Юрий Сергеевич Лавров, один из ведущих актеров этого театра – очень скептически относился к профессии нашей вообще, зная, так сказать, все подводные камни и все сложности, и, видимо, хотел, чтобы у меня было что-то более основательное. Ему очень нравилось, что я в авиации служил, он думал, что я буду продолжать именно это дело. Он считал, и, в общем, не без основания, что это действительно настоящая мужская профессия. А актерская профессия – это что-то такое. Хотя он сам всю жизнь в ней и начинал, кстати, на сцене БДТ.
ЮР Я не знал этого.
КЛ Он в 19‐м году, когда образовывался Большой драматический театр, был сотрудником, статистом. Я повторил его путь абсолютно. Он тоже пришел без образования прямо в театр, и вот здесь, на этой сцене, он играл в массовках в «Дон Карлосе» и других спектаклях.
До сих пор в кабинете у Георгия Александровича висит эскиз Александра Николаевича Бенуа, который работал в этом театре, где написано «Эскиз костюма “Старик с арфой”», и внизу карандашом подписано «Лавров». Это вот мой папаша, который был здесь.
Правда, скоро он отсюда ушел, создал свой театр, у Мейерхольда работал, а потом в Киев переехал. Так вот, он не хотел, не нравилось ему, что я выбираю эту профессию. Поэтому я пришел в театр Леси Украинки, который гастролировал в Питере, к Константину Павловичу Хохлову, когда отца не было. И я почти втайне от него читал стихи, басню.
Забегая вперед, скажу, что Хохлов, который принял меня в Киевский театр, потом переехав в БДТ, начал новую жизнь этого театра, ужасающего в смысле атмосферы. В труппе жевали одного худрука за другим, никто не мог здесь ужиться. И Константин Павлович, прослужив здесь всего один год, умер. После Хохлова пришел Товстоногов.
Из Киева приехали сперва Олег Борисов, потом Паша Луспекаев, позже Миша Волков. Так что здесь, в общем-то, образовалась такая киевская диаспора.
ЮР А ты когда попал в БДТ?
КЛ В 54‐м в Ленинград приехал Константин Павлович, а в 55‐м он прислал нам с женой письмо, в котором приглашал приехать в этот театр. Ну, конечно, мы с радостью помчались. Потому что у меня уже были вконец испорчены отношения там не только с директором театра имени Леси Украинки Гонтарем[101], он был зятем Хрущёва, но и вообще с начальством.
Была такая молодая актриса Вера Улик[102]. И я дал ей рекомендацию в КПСС. Я-то в 45‐м году вступил в партию, в армии. Двадцать лет мне было. Когда я приехал в Киев, меня почему-то сразу назначили от партии руководить комсомолом. Секретарем комсомольской организации театра сделали.
Кстати сказать, я в армии никогда не занимал никаких общественно-политических должностей, а вот с тех пор, как меня в Киеве первый раз покрестили на такую комсомольскую работу, дальше уже все пошло каким-то самотеком. Знаешь, я никогда не рвался никуда, но, попав в общественную жизнь, долго не мог из нее выбраться.
Дал я рекомендацию этой Вере Улик. И меня вызывает Гонтарь Виктор Петрович.
ЮР Актерам это было зачем вообще – в партию?
КЛ А зачем всем было нужно? Я не знаю, так полагалось. Вот ты был комсомольцем, и в двадцать шесть лет тебе говорят: «Надо вступать в партию». Ну, надо так надо, пишешь заявление в партию.
Гонтарь нервно спрашивает: «Ты что, Улик дал рекомендацию? Она же еврейка». Я говорю: «Ну и что?» – «Ты что, не знаешь политики партии?» Я говорю: «Виктор Петрович, вы мне что говорите?»
ЮР А характер у тебя был всегда.
КЛ Ну, видимо. Я говорю: «Вы мне что говорите?» А кто я? Никто. Без образования, не сыгравший практически ни одной серьезной роли. Профессии никакой. Но тем не менее завод какой-то внутренний был всегда. Я стал ему бред какой-то нести: «Я был октябренком, пионером, комсомольцем. Меня всегда воспитывали в духе интернационализма». Он выслушал меня и говорит: «Ну что, жаловаться на меня пойдешь? Так я скажу, что я тебе не говорил. Мне поверят, а тебе нет».
Так закончился наш разговор. Я выскакиваю из кабинета и бегу в Ленинский райком партии, на Пушкинской улице тогда был. И пишу заявление, что я, значит, работать вместе с Гонтарем не буду. А я был членом партбюро. И там как-то странно стали меня уговаривать. Ну действительно, как я мог себя с Гонтарем равнять. Не будешь с ним работать? – Ну, пожалуйста, и не работай. К чертовой матери. Всё. Простой разговор.
Но не тут-то было. Почему? Да потому что я, член партийного бюро, хоть и молодой, написал заявление. Если бы это был просто разговор, это одно, а тут бумага. Короче говоря, через неделю меня вызывают опять в райком, потом в горком, потом в обком, и все в один голос уговаривают меня забрать мое заявление. Я ни в какую. И тогда, наконец, меня позвали в ЦК. Секретарем ЦК Украины по идеологии был такой товарищ Назаренко. Я вошел в кабинет. Там, вверху здания ЦК, огромный кабинет. Там ковры. Иду, а у меня ноги дрожат. Где-то в конце, в дымке, стоит большой стол, а за ним – маленький человечек цыганистого вида. Он усаживает меня и начинает расспрашивать о том, как дела в театре. Очень мило, ласково. И ни одного слова по сути дела. В конце он звонит помощнику и говорит: «Отвезите Кирилла Юрьевича в театр».
На этом все закончилось. Меня уже никто никуда не вызывал, никто мной не интересовался.
ЮР Георгий Александрович пришел в театр ведь, когда ты тут уже работал. Сначала ты пришел к нему в театр и не застал его, а потом он пришел к тебе.
КЛ Да, я в БДТ приехал в сентябре 55‐го. А он пришел сюда в феврале 56‐го. Но тоже ведь судьба чуть было не сыграла со мной злой шутки. Когда умер Хохлов, было очень одиноко и тяжело в этой труппе. Нас с женой называли «киевскими котлетами». Говорили Хохлову: «Вот, Константин Павлович, вы уподобляетесь скверной хозяйке, у вас полные холодильники продуктов, а вы выписываете какие-то киевские котлеты».
Ну и я собрался уходить, у меня уже и разговор был с Акимовым Николаем Павловичем[103]. Кроме того, я подал заявление в оккупационный театр в Германию, в Потсдаме был театр, когда пришел Георгий Александрович. И до сих пор для меня остается загадкой, почему он сказал мне: «Я получил право реформации труппы и намерен уволить из театра семнадцать человек. Своим заявлением вы облегчаете мне задачу на одну единицу. Но я в данном случае хочу вам предложить задержаться на год. Если через год вы ко мне придете и попроситесь из театра, я обещаю вам без всякого звука вас отпустить».
Почему он так поступил? Я, в общем, из себя ничего не представлял. Но благодарен судьбе, что так произошло, потому что в первый же год я сыграл три, по-моему, роли. И с тех пор я как-то попал в это товстоноговское ядро, в эту замечательную труппу с замечательными актерами, которых он пригласил уже к тому времени, взяв из старой труппы, скажем, Копеляна, Макарову, Стржельчика…
ЮР Полицеймако[104]…
КЛ Ну, это были корифеи. У Товстоногова была с ними и дипломатическая борьба, и интриги, и игра. Они были против него настроены, потому что тут, в театре, у каждого была своя группировка. Когда приходил новый худрук, они все объединялись и накидывались на него. И Товстоногов тогда произнес свою знаменитую фразу на собрании, когда его представляли. Он сказал: «Я слышал, что вы сжираете худруков, так я вам должен сказать, что я несъедобен». Вот с этого началась здесь его работа.
И Полицеймако он сделал своим яростным поклонником. Ему дали играть Эзопа, и он был благодарен. После читки «Лисы и винограда» на художественном совете сказали: «Да, пьеса хорошая, но у нас же нет Эзопа». А до этого был период большой борьбы Полицеймако с Товстоноговым. Он чуть ли не возглавлял оппозицию. И Гога тогда сказал: «Как нет? А Виталий Павлович Полицеймако? Да, по сборной Советского Союза это артист, который должен играть Эзопа». И Полицеймако встал на колени. Он был сражен этим благородством и жестом. С тех пор он стал одним из самых ярых его поклонников.
ЮР Ну, и спектакль-то был замечательный.
КЛ Так он актер был прекрасный. Да вообще, какие были здесь актеры! Был Сафронов Василий Яковлевич, Лариков, замечательный артист, Елена Маврикиевна Грановская – это вообще история русского театра, потрясающая старуха совершенно. Сильная труппа была. Но было несколько интриганов, которые мутили всю эту воду. И они как раз попали в число этих семнадцати, которых Товстоногов уволил сразу по приходу в театр.
А потом он стал еще коллекционировать, так сказать, со стороны. Пригласил Лебедева сразу из Ленсовета, Кузнецова, Шарко. Ну и пошло, пошло, пошло. И вот образовалась эта замечательная, легендарная уже сейчас товстоноговская труппа, в которую и я имел честь входить, и прожили мы с 56‐го и до 89‐го года, когда Товстоногова не стало. В общем, это счастливое время.
Конечно, последние годы Георгий Александрович был не тот уже, не было у него сил, он себя неважно чувствовал. Но вот 60–70‐е годы – это было такое пиршество, такой расцвет. Что он выделывал на этой сцене! В седьмом ряду всегда у него стоял столик, и на репетициях он курил одну сигарету за другой. Мы видели, когда репетировали, огонек и слышали сопение его знаменитое. Когда ему что-то нравилось, он начинал сопеть.