А потом врывался по ступенькам на сцену… Вообще весь репетиционный процесс – это было такое счастье, такое наслаждение! Прямо, знаешь, на глазах он творил спектакль вместе с актерами, он от них питался, что-то хватал, тут же развивал, какие-то экспромты. Но и жестокое было время, потому что у кого-то что-то не ладится, предположим, и он мог тут же сказать: «Почему вы не можете, там, Иванов? Петров, идите сюда, попробуйте». И мог человека так снять с роли, и более того, часто бывало так, что и дальнейшая судьба этого человека уже была под вопросом.
Он очень любил импровизацию в актере и легкость восприятия его задач. У него каждая репетиция превращалась в спектакль. Всегда в зале сидели свободные актеры, которые просто приходили смотреть на репетиции, потому что это был спектакль, фейерверк творчества.
Вот он просит что-то сделать, и ты должен сразу выполнить, хотя бы попытаться выполнить. Вот тут, сейчас, сразу игра, игра, игра. И он такой заразительный был и такой потрясающий какой-то, обладал умением убеждать в своей правоте, потому что у каждого актера, ну, возникает вдруг что-то свое, какие-то видения, свои предложения, и если они попадают в струю его замысла, то он с удовольствием мог взять и принять что-то. А если нет, он тебя убедит в три минуты, и ты понимаешь, что ты полный идиот и, конечно, все, что ты предлагал – это бред собачий, а его предложения только действительно истинные.
ЮР А были, скажем, звания твои или твоя всенародная популярность некой защитой?
КЛ Где, здесь?
ЮР Да.
КЛ Никогда. Никогда. И я надеюсь, что по сей день. Хотя в последнее время всеобщая, так сказать, атмосфера в обществе не может не сказываться и в театре, и она уже как-то несколько разрушает наши этические, что ли, «законы Товстоногова». Но когда мы все здесь, на площадке, – никаких званий. Кто ты, где ты, лауреат ты, герой ты или кто, точно такие же требования, точно такое же к тебе отношение, как к только что пришедшему в театр молодому актеру. Никакой разницы, никакой скидки на прошлые заслуги.
ЮР Да. Кто-то даже снял замечательно, есть же целый фильм о репетициях.
КЛ «Три сестры»[105], да. Очень хорошая картина, кстати, очень точная. Они сумели как-то втереться, про них забыли, и они снимали по ходу весь этот процесс.
А когда мне исполнилось шестьдесят лет, мне рабочие наши вырезали кусок пола со сцены и подарили.
ЮР А вообще, что это такое – актерские юбилеи? Вот я знаю, что в прошлом году ты отменил свой юбилей, потому что он совпал с уходом из жизни замечательного актера Стржельчика[106]. Вообще, что для актера юбилей? Это тоже спектакль, или актер просто нуждается в том, чтобы постоянно ему напоминали, что он хорош?
КЛ Ну, это, в общем-то, очень изматывающая процедура. Актерские юбилеи, в силу профессии, становятся спектаклями. Публика скупает билеты на эти юбилеи, смотрит. А я вообще очень не люблю этого, честно говоря. Hу, конечно, все мы люди, и приятно, хотя ты понимаешь, что половина вранья во всех этих вещах. Приятно сидеть в кресле и слушать, потом уже надоедает, коль ты уже понимаешь, что это все чушь собачья.
А у меня действительно какие могли быть юбилеи, если на этой самой сцене лежал Владик Стржельчик, замечательный артист. Ну а потом как-то мои друзья, товарищи, время проходило, и стали: «Давайте все-таки отметим». И когда прошло сорок дней после его смерти, мы здесь своей театральной семьей собрались и пошли в буфет, сели и попили водки немножко.
ЮР Мне очень приятно, что ты в свои немаленькие годы замечательный действующий артист и художественный руководитель этого театра. Кстати, как тебе в этой функции, к которой ты наверняка не был готов? В чистом виде актер осуществляет руководство таким прославленным театром. Это, наверно, труд нелегкий, ответственный.
КЛ Это такая тяжесть! При этом я ведь понимаю, что не могу быть полнокровным хозяином в театре. Мое глубочайшее убеждение, что лидером может быть только главный режиссер. То есть человек, который практически делает театр своим вкусом, своим тактом, своими педагогическими способностями, умением раскрыть актеров, думать об их дальнейшей судьбе. И конечно, идеальным лидером был Товстоногов.
Но, с другой стороны, как я мог не согласиться, если труппа вся единогласно за меня голосует тайным голосованием. Причем два раза даже. В прошлом году у меня кончался контракт с министерством, и они предложили продлить мне контракт.
И снова я собрал наш коллектив и сказал, что я устал, что пускай кто-то другой этим занимается. Ну, короче говоря, опять было голосование, и опять я настоял на тайном голосовании. Ну и опять выбрали меня.
И я очень признателен, хотя я чувствую, что я – компромисс. Хотя я делаю много, только не ночую в театре. Я здесь с утра до ночи каждый день. Я пытаюсь найти режиссеров, которые интересны театру и которые соответствовали бы каким-то уже установившимся еще при Товстоногове творческим принципам, чтобы они были близки этому.
Все мы уже не юноши, все мы не молодые. Я иной раз чувствую некий разрыв между тем, что происходит в подвальчиках, в молодежных театрах. Там где-то какая-то жизнь, какой-то авангард возникает. И хоть мы стремимся не быть ретроградами, но все равно, все равно поколение есть поколение.
И я жду, я ищу, я хочу найти этого лидера, который пришел бы сейчас сюда. Взял бы вот эту удивительную труппу, уникальную, которая еще сохранилась с тех пор, хотя и сильно постаревшая.
Молодые совсем актеры не знают Товстоногова, не видели его, не работали с ним. Но все-таки мы стараемся, чтобы товстоноговская закваска в этом театре оставалась во всем, понимаешь.
Сильно разрушаются нравственные, генетические какие-то принципы наши. В силу опять-таки полного бардака, который творится за стенами нашего театра. Конечно, это все проникает сюда, и спрятаться за этими стенами невозможно.
Юрий Любимов[107]: я видел в ВТО – собрали полный зал Лениных – всех, кто играл Ленина, со всего Союза. И они все ходили, картавили, обменивались опытом
Юрий Петрович Любимов из этих. Он вторгся на территорию советской театральной культуры, огражденной вышками с наблюдателями и надзирателями с агитпроповскими собаками, и стал строить жизнь, одолевая свой страх, который испытывал, как все живое, хитря во имя спасения свободы и демонстративно отвергая кормление с руки.
Разделив свою и нашу зрительскую жизнь на «до» и «после» Таганки, мужественно путая художественное обаяние с гражданским деспотизмом, он творил из слова и образа нравственный укор обету общественного молчания в то время, когда простое неучастие в хоре мы полагали поступком.
ЮР Юрий Петрович! Как мы живем?
ЮЛ Вроде просится сказать – плохо, но, к сожалению, для многих очень плохо. Сейчас ситуация похожа на ту, при которой мы начинали этот театр. Стала опять такая советская страна.
ЮР Стала?
ЮЛ Осталась советской. Соус изменился, приправа другая, но суть-то вам понятна. Люди – те же. А они трудно меняются. Трудно.
ЮР Но сейчас будто бы люди уже просвещены. В те времена, когда вы начинали театр, они еще нуждались в некоем эмоциональном, политическом образовании. Сейчас этого достаточно, могли бы разобраться?
ЮЛ Я думаю, нет. Вы считаете, эти семьдесят лет не оставили след? Он остался даже на подрастающих. Родители воспитали их в этой же советчине.
ЮР К тому же сегодняшний зритель опять пришел в старое здание. Получилось, что опять с ничего начали[108].
ЮЛ Для меня ничего не изменилось. Здание отобрали. Суды бесконечные были. На меня так же орали коммунисты. И поэтому это какая-то чертовня, какой-то дикий сюрреализм. Целый круг прошел, и опять, как Высоцкий поет: «…все вернулось на круги своя, и над кругом распятый висел». Потому что те же люди. Те же. Как могло получиться, что их опять чуть не допустили к власти? Как это могло получиться? После стольких злодеяний, стольких безобразий, стольких истреблений лучшего, что было у нас. Что же мы за интеллигенция такая подлая, что мы все позволяем над собой делать?
ЮР Устраиваемся.
ЮЛ Да, я понимаю, надо дачку, надо подкормиться, но, как говорят, не до такой степени-то.
ЮР Степень одна.
ЮЛ Какая? Так или так? Нет, бывает, наверное, все-таки по-другому. Знал, например, Петра Леонидовича Капицу, он на том свете, но давно отказался от привилегий, то есть не стал брать пайков у них, ничего.
ЮР А вы у Капицы бывали, да?
ЮЛ Весьма часто, даже дружил.
ЮР Английский дом, камин… Замечательно.
ЮЛ Все замечательно, а главное – люди замечательные.
ЮР У него ведь в институте были семинары, где они как раз, кроме выяснения научных проблем, занимались воспитанием духа. Я помню один семинар в институте, Петр Леонидович в клетчатой рубашке, с галстуком, в мягком пиджаке…
ЮЛ А я вот без галстука, но даже Демичев[109] меня прощал. Неожиданно вызывал, я удивлялся и прежде всего говорил: «Извините, но вы неожиданно». – «Идите, садитесь». У меня была заповедь только по вызову приходить. Другое положение: он вызвал – я сижу.
ЮР Режиссер по вызову?
ЮЛ Да. Я тогда могу ждать вопроса. А так я должен просить, и другая совсем ситуация. Казалось бы, простое распределение таких элементарных штук дает полное преимущество. Я сижу под Швейка, бравого солдата, и хлопаю глазами.
ЮР Ну, искусство блефа в СССР – великое искусство.
ЮЛ О, великое, великое. Западных мы много за нос водили.
ЮР Да и своих.
ЮЛ Ну, своих-то всю дорогу.
ЮР Начальники легко поддавались, они были такие. Сами играли в эту игру, наверное.
ЮЛ Вы знаете, к сожалению, мы преувеличиваем их возможности. Большинство не играли. Потому что я выяснял на таких встречах, что не играли. Меня потрясли некоторые вещи. Вызвал Гришин – первый секретарь Московского горкома, член Политбюро. На столе мое дело, он листает его. «Говорили?» – «Говорил». – «Мало вас наказали… Надо помнить, чей вы хлеб едите». И смотрит на меня. Я ему отвечаю: «Не ваш». – «Как это не мой? А чей же?» – «Я работаю с четырнадцати лет, могу вам принести трудовую книжку». – «А, ну ладно, вычеркнем этот пункт». И вычеркнул. Я поражен, как можно эту бессмыслицу нести. А мы часто приписывали им какую-то, так сказать…