Обычно качество операции очень хорошо замечает анестезиолог или те, кто больного видит после операции. Они знают, что этот больной пришел от этого хирурга, у него будет более-менее все хорошо.
Но скорость важна на тот период, когда сердце выключено. Ты не можешь сердце выключить на беспредельный срок. Если у тебя больной, у которого функция сердца была резко нарушена до операции, то ты должен уложиться в очень короткие сроки. Потому что, когда ты выключаешь сердце, как бы ты не защищал, оно все равно в какой-то степени страдает.
Скорость не самоцель. Цель – это выживание. Скорость приходит с опытом. Некоторые не способны к этому. Нет необходимых мануальных свойств и способности. Это как в любом ремесле, потому что хирургия в большей степени – это все-таки ремесло. Красиво пришить, точно, чтобы все было чисто, аккуратно, не кровило. И ремесло это основано на большом опыте. Понял?
ЮР Понял.
ВМ Я не рассматриваю хирургию как науку. Наука – это все-таки какие-то фундаментальные вещи. Когда люди открывают какие-то новые закономерности, открывают явления или законы природы. А хирургия – это все-таки ремесло высокого класса, но оно в какой-то степени сродни и искусству, потому что творчески подходишь к вещам, которые ты делаешь.
ЮР Ты делаешь приблизительно триста операций…
ВМ В год.
ЮР Работаешь ты здесь семь лет. Значит, грубо посчитать, где-то около двух с половиной тысяч…
ВМ Детей.
ЮР Ты можешь сказать, какая выживаемость, какой процент детей ты сохранил?
ВМ Ну считай, что девяносто пять процентов. Они все живы.
ЮР А если не оказать им помощь, этим больным?
ВМ Если не оказать им помощь, то большинство из них умрет или же получат такие осложнения со временем, что станут неоперабельными, рано или поздно погибнут раньше времени. А так они переходят в категорию здоровых людей. И действительно, они практически мало от них отличаются.
То есть даже если перевести этот вопрос из гуманистической плоскости в экономическую, то обществу выгодно больных выводить из состояния болезни. Потому что обществу нужны – если речь идет о детях – потенциальные взрослые, которые могут учиться, работать, приносить пользу. Экономически это гораздо выгоднее, чем этих больных очень долго лечить и тратить на это колоссальные деньги.
В Соединенных Штатах возврат к работе бывших больных – почти восемьдесят процентов. У нас в России, как правило, они получают инвалидность, и очень многие не возвращаются в строй.
ЮР Почему?
ВМ Ну, потому – мало оперируем.
В свое время мы считали, что в Советском Союзе рождается сорок тысяч детей с врожденным пороком сердца. И практически половину надо прооперировать сразу после рождения, в ближайшие сроки. Оперировались тогда, ну, скажем, пятьсот, может быть, человек. Ну, максимум тысяча. Остальные или умирали, или становились неоперабельными. Они должны были годами ждать, потому что Бакулевский институт не мог всех прооперировать. На периферии было очень трудно, не могли сделать по различным причинам. Потом это требует больших материальных затрат, ты же видел, как эта больница оборудована, как все работает. Здесь же нет нагноений, здесь нет таких осложнений, которые возникают от нехватки медикаментов, материалов.
ЮР То есть мы пока обречены на то, чтобы терять…
ВМ Да. Мы обречены. И детей, и взрослых, и много, очень много. Я получаю столько писем, но я не могу этих больных сюда привезти. За все здесь надо платить, это же больших денег стоит. У людей этих денег нет, те, кто находят эти деньги, приезжают, мы помогаем. Но если даже все достанут деньги, это же невозможно, чтобы все больные ехали за границу оперироваться. Это все в своей стране должно происходить.
Сюда приезжали из провинции два врача. Не старые люди, зрелые, заинтересованные. Они приехали, жили очень скромно, они были на операции, что-то записывали, что-то делали. Конечно, эти люди что-то сделают.
А ты зайди к какому-нибудь начальнику в кабинет и посмотри, как все устроено, я говорю не только про Москву, зайди в провинции в кабинеты. Посмотри, какие стоят телевизионные установки, хрустальные люстры, кому это все нужно? Почему ты устраиваешь себе в кабинете Версаль, а у тебя в больнице грязь? Ты эти деньги потрать на то, чтобы халаты стирать…
ЮР Для тебя было неожиданностью, что в Москве от тебя отказались, когда ты решил поработать некоторое время в Сердечном центре в Берлине?
ВМ Не знаю, следует это говорить или нет. Я попросил продлить командировку, но вместо разрешения пришло письмо. Там было написано, что я давно мешаю работать, я тормоз прогресса, и они очень счастливы, что я от них уехал, что наконец-то от меня избавились.
Я проработал в Москве двадцать лет и прошел большой путь. Мы начали делать очень многие вещи, которые до нас никто не делал в детской сердечной хирургии. Получать такие письма, двадцать лет проработав, не очень приятно, но так было. И в конце концов, я же здесь работал, нет? Я же приехал не бизнесом заниматься, не водку в Россию продавать или сигареты. Нет. Я занимаюсь, в общем-то, благородным делом. У меня есть контакты с родиной, и я бы мог что-то дать полезное, потому что у меня опыт, которого ни у одного бывшего советского человека нет. Потому что я работаю в учреждении высшего класса, я работаю на очень высоком уровне. Я делаю операции, которые делаются во всем мире, то есть я делаю все, что возможно.
ЮР Практически нет операций, которые ты бы не делал?
ВМ Нет, у меня нет никаких ограничений в этом смысле. Так я мог бы научить или посоветовать. Но не хотят. Могли бы прислать сюда врачей, побыть здесь месяца три-четыре, посмотреть. Ну, у людей же мозги освежаются, они начинают понимать, как надо. Ведь можно очень много работать с утра до вечера и все делать неправильно, а думать, что делаешь как надо.
ЮР Но если, скажем гипотетически, тебе бы предложили работать так же профессионально в России, ты бы остался?
ВМ Здесь у меня уже налажено, работа идет по часам, меня здесь уважают. Куда я пойду? Да меня особенно никто не приглашает. Я могу как-то помочь советом. Могу принять здесь людей, показать все, что могу, научить. Объяснить все.
Юра, пойми – на эту клинику работает, если образно сказать, вся страна, да. Здесь меня ничего не заботит, кроме операций и больных, все функционирует. А там я должен за всем следить сам. Я тогда не смогу так работать, как здесь работаю, понимаешь. Не могу бегать, просить: дайте мне то, дайте мне третье, деньги – мне зарплату нечем платить. Бизнесом заниматься не могу и организовывать клинику-предприятие не буду. Я даже не смотрю в этом направлении. Уже не хочу. Раньше мне хотелось вернуться. Мне было обидно. Сейчас уже все прошло, понимаешь.
Если бы я остался в Москве, я жил бы гораздо лучше, чем сейчас здесь живу. Но знаю, с другой стороны, какие у людей там трудности тоже. Человек живет один раз, да? Я прожил двадцать лет в Тбилиси, потом я жил в Сухуми, потом я жил в Москве двадцать лет. Сейчас я живу здесь. Я же не могу где-то двадцать лет еще жить.
ЮР Тебе здесь комфортно жить?
ВМ В принципе, здесь нет среды для нас. Не потому, что мы какие-то особые люди. Сейчас ностальгией практически мало кто болеет. У тебя есть отпуск; если ты очень любишь свою родину, поезжай…
ЮР Тут может быть ностальгия другого рода. По среде может быть.
ВМ Да, не хватает друзей, не хватает той атмосферы, к которой я привык, в которой я вырос. Не хватает тех ассоциаций, которые у меня возникали там. Потому что здесь мы не в своей стране. Это не зависит от того, как ты живешь. Ощущения дома не хватает, ощущения того, что ты можешь в любое место пойти, и везде тебя поймут.
Мы никогда не станем немцами. Я лично себя не считаю эмигрантом. Я не собираюсь быть немецким гражданином. Мы мыслим по-другому, мы смотрим на вещи по-другому. Мы из другой культуры, с другим багажом.
Я каждый год бываю в Москве и вижу, как людям тяжело жить, действительно очень тяжело. И в то же время я вижу людей, которые смотрят на вещи гораздо оптимистичнее. Не наивно, но надеются на то, что будет лучше, любят свое дело, делают свое дело.
Конечно, Россия не погибнет, это большая страна, это великая страна. Но она потеряет многое, наверное. Любой человек должен быть самостоятельным, правильно? Так же, как страна должна быть самостоятельной. Пока же варится эта каша, и никто не знает, как надо. Те, кто говорят: «Обидно за державу», и хотят это силой быстрее исправить, у них тоже ничего не получится.
У нас упала продолжительность жизни в Москве, насколько я знаю. У нас детская смертность выросла, у нас рождаемость резко упала. Туберкулез резко подскочил, понимаешь. Так что о чем мы говорим? Если говорить о науке, какая наука может быть, когда люди разбежались все. В Союзе я опубликовал 160 работ. Я здесь нахожусь меньше половины того времени, что был в Москве, и опубликовал больше 120 работ в очень крупных и серьезных журналах.
Я слышал, не знаю, правда или нет, я слышал, что за границу уходят колоссальные деньги.
ЮР К тебе приезжают больные из России?
ВМ Они не только ко мне приезжают. Они приезжают в другие места, узнают что-то от родителей, чьих детей соперировал, потом от этих родителей узнают другие родители. И они знают, что результаты у нас хорошие. Из сотни детей, которые сюда приехали за эти последние четыре года, умерло два всего. Один был просто безнадежный, когда сюда приехали. И второй тоже был очень тяжелый новорожденный ребенок. А так все возвращаются обратно, для жизни. И учти, все-таки приезжают дети, которых признали неоперабельными.
ЮР В России?
ВМ Да. Но они операбельные. Есть, конечно, такие, у которых действительно изменения очень далеко зашли. Но многих удается соперировать.
ЮР Поддерживаешь потом с ними отношения, с больными?
ВМ Да, конечно, они письма пишут, звонят иногда. Понимаешь, в чем дело, это, как правило, люди, у которых не было никакой надежды. Конечно, они стараются поддерживать отношения. Я, когда приезжаю в Москву, всегда многих вижу.