Я еще вначале, в молодости моей, первый раз была в Сибири, потом еще раз была в Сибири. О, я видела, и не только бывшие лагеря, уцелевшие изгороди. Это я помню, помню. Скажем, в Новокузнецке, бывшем Сталинске, он очень похож на Сталинск, ему это подходит.
И вот там вблизи я видела знаменитое производство КМК – Кузнецкий металлургический комбинат. Я видела этих людей и видела, как они работают. И видела, как они живут. У них даже считалась относительно неплохая зарплата, у сталеваров. Но в магазинах бутылки продавали, а колбасы там никакой не было. Никто даже как-то и не грезил.
И также я еще видела в молодости – сейчас много пишут и говорят о гибели Байкала, не дай бог, чтобы это случилось, – но и тогда там были здравомыслящие, любящие свою землю, воду люди, которые всё это говорили. Только их никто не слушал, и продолжали вредить самому священному Байкалу и омулю, который там, как известно, прежде обитал обильно. Все это было.
И поэтому те, которые скучают по какому-то прошлому времени, непрестанно участвуют в каких-то митингах, чушь вредоносную болтают, есть такие – эти люди не любят своего народа. Вот которые много говорят о его благе, – нет. Я знаю: которые любят, те меньше говорят. И флагами не размахивают, которые мне всегда напоминают только беду, всенародную трагедию. И эти люди преступны. Другое дело, когда люди просят своей зарплаты или своей работы.
ЮР Беллочка, ты подарила нам день, но мы мало читали твоих стихов. А очень хочется. Я настаиваю на том, чтобы ты прочла. Надела очки и прочла.
БА Очки мне затем, что, видишь, я Галактиона без очков читаю, а свое нет – я же не из тех, кто на ночь читает свою книгу. Ну, просто я тут заложила кое-что в книге, мы с тобой говорили о том, что у меня есть такой герой, да?
ЮР Да, да.
БА А вот это стихотворение, которое называется «Гусиный паркер». Тут как бы два героя, слившиеся в один силуэт. То есть я как бы иду, и как будто еще кто-то другой идет. А называется «Гусиный паркер», была у меня такая авторучка, я очень любила ею писать. Она была «Паркер», а «гусиная» – уж я ее так звала.
И тут видно, что я могу себя принять за какого-то человека, который может быть мне ближе, чем я. Кто-то, кто мыкается на белом свете. Живет тяжелее и хуже, чем я.
ГУСИНЫЙ ПАРКЕР
Когда, под бездной многостройной,
вспять поля белого иду,
восход моей звезды настольной
люблю я возыметь в виду.
И кажется: ночной равниной,
чья даль темна и грозен верх,
идет, чужим окном хранимый,
другой какой-то человек.
Вблизи завидев бесконечность,
не удержался б он в уме,
когда б не чьей-то жизни встречность,
одна в неисчислимой тьме.
Кто тот, чьим горестным уделом
терзаюсь? Вдруг не сыт ничем?
Униженный, скитался где он?
Озябший, сыщет ли ночлег?
Пусть будет мной – и поскорее,
вот здесь, в мой лучший час земной.
В других местах, в другое время
он прогадал бы, ставши мной.
Оставив мне снегов раздолье,
вот он свернул в мое тепло.
Вот в руки взял мое родное
злато-гусиное перо.
Ему кофейник бодро служит.
С пирушки шлют гонца к нему.
Но глаз его раздумьем сужен
и ум его брезглив к вину.
А я? В ладыжинском овраге
коли не сгину – огонек
увижу и вздохну: навряд ли
дверь продавщица отомкнет.
Эх, тьма, куда не пишут письма!
Что продавщица! – у ведра
воды не выпросишь напиться:
рука слаба, вода – тверда.
До света нового, до жизни
мне б на печи не дотянуть,
но ненавистью к продавщице
душа спасется как-нибудь.
Зачем? В помине нет аванса.
Где вы, моих рублей дружки?
А продавщица – самовластна,
как ни грози, как ни дрожи.
Ну, ничего, я отскитаюсь.
С получки я развею грусть:
и с продавщицей расквитаюсь,
и с тем солдатом разберусь.
Ты спятил, Паркер, ты ошибся!
Какой солдат? – Да тот, узбек.
Волчицей стала продавщица
в семь без пяти. А он – успел.
Мой Паркер, что тебе в Ладыге?
Очнись, ты родом не отсель.
Зачем ты предпочел латыни
докуку наших новостей?
Светает во снегах отчизны.
А расторопный мой герой
еще гостит у продавщицы:
и смех, и грех, и пир горой.
Там пересуды у колодца.
Там масленицы чад и пыл.
Мой Паркер сбивчиво клянется,
что он там был, мед-пиво пил.
Мой несравненный, мой гусиный,
как я люблю, что ты смешлив,
единственный и неусыпный
сообщник тайных слез моих.
Андрей Битов[11]: вел я себя достаточно скромно, но внутренне уже ожидал победы
Он был одним из крупнейших и умнейших писателей второй половины двадцатого века. Он писал, дружил и любил Пушкина. Андрей постоянно представлял его нам, чтобы мы понимали нашу удачу – родиться в одном языке с ним. Имя Александра Сергеевича присутствует и в главном романе Битова «Пушкинский дом», и в музыкальном ансамбле «Пушкин-джаз», где Андрей в сопровождении выдающихся джазменов исполнял пушкинские черновики, и в хеппенинге «Битов показывает Пушкину прародину» с борта проплывающего мимо Африки теплохода. И среди многих его книг «Человек в пейзаже»[12], которую мы вспоминаем, как повод поговорить.
ЮР Вы, конечно, не видите, какой странный пейзаж я спроецировал на стену Конюшни из волшебного фонаря. Я позаимствовал его из книги Андрея Битова «Оглашенные» – той части, которая называется «Человек в пейзаже».
Андрей, я знаю, что тебе знаком этот пейзаж Куршской косы, потому что я с твоей подачи туда поехал. Я хотел спросить тебя о пейзаже: что это? И что такое «человек в пейзаже» сегодня?
АБ Видишь ли, эту книгу я с пейзажа начал и писал ее от начала до выхода двадцать лет, так что все, что я мог сказать про это, я сказал там. Думаю, что и сегодня человек в пейзаже чувствует себя неуютно. Может, он впервые разглядел то, среди чего он находился. Это одна сторона, а другая – мы рассуждаем о пейзаже, а сидим-то в интерьере. Еще надо понять, что у нас внутри, а что снаружи. И вот до тех пор, пока пейзаж снаружи, мы будем продолжать его разрушать и потом будем удивляться безобразности пейзажа вокруг, не понимая, что мы разрушили свой интерьер. В принципе, вот об этом книгу я и сочинял. О том, что же внутри, а что снаружи.
Мы живем на границе двух сред. Мы ни то и ни другое, то есть не плаваем и не летаем, и у нас это напряжение имеет длинное историческое развитие. Поскольку мы воспринимали пейзаж как нечто внешнее и нам доставшееся, потом нам принадлежавшее, мы вели войны за это, у кого больше, чего больше. И никто ни разу не подумал о ценности дара, о том, чем мы одарены – жизнью, пейзажем, насколько это не внешняя вещь. Это во многом вовсе не беда нашего века, если говорить о принципиальном сдвиге сознания, который не произошел, потому что все время кажется, что люди безнадежны, что они только усугубляют, только ухудшают, только идут как-то садистически, мазохически навстречу всему плохому. Может быть, сейчас-то и происходит сдвиг сознания, который и объединяет внешнее и внутреннее.
ЮР Ты имеешь в виду эту страну?
АБ И эту страну в частности. Никто еще не оценил нашего вклада в это познание. Ведь это познание проведено собственным опытом, кровью.
Вот я могу сказать, что я почему-то вдруг счастлив третий месяц. Может быть, от слабоумия какого-то. Как-то жизнь целый год трудно давалась мне. Я старался, созидал, и потом, по-видимому, успокоился, решил, что положено мне вознаграждение. Я забыл, что мне оно авансом было выдано – возможностью трудиться, временем, предоставленным на это, довольно неплохими условиями.
И оказывается, что после этого я стал ждать. Вел я себя достаточно скромно, но внутренне уже ожидал победы. Я принял позу внутреннюю, что надо соответствовать тому, что происходит, что на тебя идет, а не тому, что должно прийти. Это обычная ошибка человеческая, от которой многие люди несчастны. И я стал как бы щепкой такой, я даже себе сказал: «У меня самосознание щепки».
ЮР Почти винтик.
АБ Винтик, извини меня, в машине, а я в потоке. Я никак не могу сказать, что сегодняшнее время у нас застойное. История идет – ты в ней барахтаешься наравне с другими. И вот понесло меня этим потоком: я то правой рукой подгребу, то левой, все время приходится работать, каждый день.
И вдруг наступил покой. Покой. А потом смотрю – удача за удачей. В том смысле, что что-то стало получаться. Например, после падения советской власти у меня не выходило ни одной книжки. Не вписался в рынок. Но и не гнался, не просил, еще гордыня. Тут стал раскидывать мозгами, что же не получается, продумал схему, и вот сейчас у меня выходит семь книжек. Не потому, что я светился – сами ко мне пришли. Пришли ровно те, которые нужны. Мне было важно, чтобы книги выходили здесь. Пусть не читают, пусть некогда, пусть еще живут с ложным политическим мифом, что я пишу слишком сложно или непонятно. Но пусть книга будет и пусть тот, кто захочет, сможет ее приобрести. И вдруг я стал смотреть, что все, что ни происходит, – все к лучшему. Кроме того, что происходит вне.