И когда война уже кончалась, надо было что-то решать всей семье. Поскольку мы знали из прошлого и знали из современного, что эта семья была совсем не угодна тем, кто приходил исторически. И поэтому я не спорил, что моим родителям и с ними всем остальным надо было уехать из Сербии.
Но у меня была совсем другая проблема, которая выразилась в словах Христа, если это можно и в таком смысле понимать: «…видит волка грядуща и оставляет овцы и бегает, и волк расхитит их». А пастырь добрый не бегает, а, если нужно, «полагает жизнь свою за овец». Вот из Евангелия цитата, которая в этот момент противопоставилась призыву матери. Что делать?
ЮР To есть это уже и внутренний конфликт в семье?
ВР Не только в семье, но и в самом себе, что делать, как быть?
Это тянулось довольно долго. Тут еще случилось так, что вдруг у меня в этой деревне появился с двумя парами лошадей и двумя повозками наш близкий друг семьи, у которого в Бессарабии было имение. А это была Румыния, и он удрал оттуда, совершенно естественно, на этих лошадях.
И, проезжая через Белград, узнал, что я сижу в деревне. А уже совершенно никакого движения не было. Мы отрезаны от всех. И он решил, что он на этих лошадях поедет догонять моих родителей и подберет меня и мою семью. И вот появляется он в ноябре 1944 года – помню как сейчас его фигуру под дождем таким осенним, ноябрьским – и начинает меня уговаривать ехать с ним. И не только я, но и мои прихожане смотрят: батюшка уедет, а что будет с нами?
И тут мне становится совершенно ясно, что если я хочу быть действительно верным священником Христа Спасителя и если я чувствую, что я не могу оставить детей своих, то как же я поеду с ним сейчас?
И вы представляете, какое это было сильное переживание, не только во мне, но и в покойной матушке, то есть жене священника, и в ее родителях, которые тут же были. И кончается это тем, что становится мне совершенно ясно, что я не смею. Не смею! Если я вот так сейчас сдамся, то я буду не я. Нельзя!
И я тогда говорю ему, этому другу нашей семьи, – беседа у нас происходит в храме, уже с молитвой: «Ты уезжай, делай то, что ты считаешь нужным, у тебя есть возможность. Здесь у нас, в деревне, есть единственный русский эмигрант. Ему некуда ехать, у него ничего нет, бери его с собой. Я знаю, что ему будет лучше там, чем здесь сейчас».
И он берет его и его жену, и все они уезжают.
ЮР А вы остаетесь?
ВР А я остаюсь. И я благодарю Бога, что я принял это решение, оно оказалось в моей судьбе в полном смысле этого слова спасением в этой обстановке. Не только в том, что выжил мой приход, который мог распасться и уничтожиться, эти люди, но я сам тоже, и моя семья.
ЮР To есть оказалось, что решение, принятое по совести, по духу и против как бы человеческой выгоды, оказалось выбором правильным?
ВР Да. Могу сказать сейчас, оглядываясь назад, что, когда мне было четыре года, а моей матери уже что-то около тридцати, она то же самое почувствовала, но в противоположном направлении. Мой отец вообще был такой спокойный человек, он не стремился никуда, ни к чему. Когда в молодости встал вопрос выбора его профессии, он отказался идти по традиционному в нашей семье пути политической жизни, как мой дед, либо как его брат – военной. «Нет, я пойду на землю, – говорил он, – я буду с крестьянами, меня интересует это».
И вот он поступил на естественный факультет в Московский университет, получил от отца это имение, был своего рода управляющим этим имением на Украине. И ушел полностью в агрокультуру, в сельскохозяйственную жизнь, считая, что в тот момент это было нужно для России.
Я сейчас закончу о матери. И вот она приходит к моему отцу и говорит: «Нам надо уезжать. Немедленно, немедленно уезжать». Ну, долго рассказывать все подробности, кончается тем, что они садятся тоже на лошадей, в то время только это и было, на чем можно было ехать, и всё, уезжают, оставляя имение.
Теперь я уже имею право сказать после восьмидесятилетия, что это была долгая жизнь, иногда очень трудная, очень тяжелая, иногда неизвестно куда ведущая и так далее, но ужасно интересная.
И вот почему я стал священником? Как я уже сказал, у меня не было детства, и не только у меня – у всего нашего поколения, кто родился во время этих событий. Я думаю, что во всей России в каком-то смысле. Потому что детство – это нечто совсем особое в человеческой жизни, и когда его вот так сильно нарушают, оно перестает быть детством.
ЮР Вся ваша жизнь протекла в окружении войн. Что человеку, хорошо задуманному, так замечательно исполненному Господом, мешает мирно жить друг с другом, почему он без конца…
ВР Вы отвечаете сейчас на ваш собственный вопрос. Вот да, потому что эти самые мысли у меня, ребенка, уже появились тогда, только не в такой взрослой форме, как вы сейчас говорите. Но я же видел, что это за мир, в котором мы живем. О том, что идет война, революция, просто даже и не знал, но я видел плоды всего этого. Я их переживал.
Я видел до сих пор только какую-то человеческую злобу, только какие-то трудности и проблемы. И вдруг, уже в эмиграции, принимает нас в свою семью молодой батюшка с подстриженной бородкой, такой типично сербский. И я вдруг ясно вижу первый раз в своей жизни абсолютно другой мир.
ЮР Не войну, а мир.
ВР Мир в полном смысле этого слова. В этой семье и в этих людях, а ведь у них же тоже была какая война! У них на юге Сербии был фронт знаменитый, где вся сербская армия погибла. А тут священник с молодой матушкой, еще даже как-то детей у них не было. И вот я почувствовал: значит, есть что-то! Эти люди произвели на меня сильнейшее впечатление. И кто знает, не потому ли со временем я стал священником, и именно в сербской церкви.
Моя детская жизнь была в вопросе – для чего? Случались такие моменты, когда ребенок, шестилетний уже, просыпается утром: «Ой, опять я проснулся в эту ужасную жизнь». Может быть, не думал такими словами, но…
Так вот я жил, но не знал, для чего, и какой в жизни смысл, и где ее радости. И вот в этих условиях, уже постарше, я встречаюсь уже не с такой семьей сербского священника, о которой говорил, а с человеком очень горячим, необычным и любви такой, которую трудно себе представить. Не удивительно, если я вам скажу, что этот человек год тому назад был причислен к лику святых. Может, вы слышали – Иоанн Максимович[134].
Так вот, этот отец Иоанн переменил все в моей жизни. Просто показал мне другую сторону жизни, смысл ее, цель и интерес, радость. А имя всему этому вместе – любовь. Вот так я и попал, понимаете, в этот круг, и моя жизнь стала совсем другая. И после встречи с ним я уже знал, что я буду стараться быть таким, как он, хотя не смогу никогда дойти до него.
ЮР Это одна сторона жизни, которая вас формировала, вы ведь жили в определенной среде и были все-таки оторваны, скажем так, от материнской культуры. Но слушая, как вы разговариваете на дивном русском языке, я полагаю, что влияние русской литературы на ваше формирование было велико, и классическое, и, может быть, ваших современников?
ВР Знаете, мне повезло не только с тем, что я встретил такого человека, но что попал в тогдашнюю Югославию. Потому что между двумя войнами это был кусочек России, той старой, дореволюционной России. Она просто взяла и переехала. Там было огромное количество русской интеллигенции. Это были сливки в полном смысле этого слова, здоровые, хорошие, чистые сливки русской интеллигенции, и светской, и церковной. Что бы там ни говорили о политических и церковных проблемах, о спорах и так далее, но это были люди, которые дали очень много всем. И Сербии, той же самой Югославии, которая после Первой мировой войны оказалась перед лицом нехватки интеллигентного водительства в стране, русские эмигранты дали очень много.
И мне дали. Я никогда не забуду нашу первую русско-сербскую гимназию в Белграде. Вы знаете, что сейчас существует общество бывших гимназистов в Белграде? Оно охватывает все страны мира: и Австралию, и Северную Америку, и Южную Америку, и так далее. И мы собираемся иногда на съезды, на конгрессы и живем этой жизнью, которая нас создала там, в Югославии.
ЮР Это что такое, лицеизм, да?
ВР Да, если хотите. И мы держимся до сих пор через океаны и через страны.
ЮР А литература?
ВР Да, литература, у нас была чудесная библиотека, которая с большим трудом этими людьми была создана, собрана специально для нас, для гимназистов, для подрастающего поколения.
Нас создавали именно в том понимании, что мы пригодимся России. Это была наша задача. И мы стараемся, и до сих пор я стараюсь пригодиться России хоть в чем-то, в чем могу. И это наша живая связь с родиной. Конечно, тут у меня есть немножко идеализма…
ЮР То, что происходило здесь, разве можно было идеализировать?
ВР Но вы знаете, мы идеализировали в том смысле, что та Россия, которую мы видели в литературе… Да и литература тогда была не только односторонняя, как вы знаете.
ЮР Я думаю, как раз у вас была возможность читать больше, чем здесь. Я думаю, что и Булгаков до вас дошел раньше?
ВР Конечно.
ЮР И я думаю, что «Белая гвардия» – это просто тема вашей жизни.
ВР Ну да. Но, во всяком случае, кроме литературы, было вот это, мы чувствовали себя частью великой родины, которая была больная. Которая была в трудных условиях, многое мы знали.
ЮР Сколько вы прожили в Югославии?
ВР Двадцать лет. Если мы приехали в 20‐м году, уже в 41‐м году Вторая мировая война началась. Двадцать один год в мирных, спокойных, хороших условиях аграрной страны жили.
ЮР А дальше как сложилась ваша жизнь?
ВР Дальше уже война и все прочее, я вам уже рассказал, как я остался. А потом ко мне постепенно начали приходить мои прихожане-сербы и смотреть, что же я такое? Знают, что русский эмигрант, а многие русские эмигранты у нас ушли с немцами. Ну и постепенно поверили, что я остался по убеждению и из любви к ним тоже.