И вот тогда получилось очень интересное событие, которое я никак не думал, что оно будет. Они начали ко мне приходить с особой просьбой. И видно, что уже сами сговорились: «У нас нет никого, кто бы нас повел, кончается война. Мы должны быть готовы, чтобы наша деревня выжила. Можете вы взять руководство нами как деревней?»
То есть, другими словами, можете взять на себя ведение нас всех, чтобы нам всем не погибнуть. Потому что в это время в Югославии были титовские партизаны – часто жуткие головорезы, остатки хорватских усташей, которые были просто созданием фашистской Германии. Тут же Драже Михайлович[135] и королевская армия, которая там осталась, и так далее. Вот такая склока, понимаете. Там убийства были все время на этой почве.
А крестьяне говорят: можете вы быть нам отцом в полном смысле этого слова. Я спрашиваю: «Что вы имеете в виду?» – «А то, что уйдут немцы, но вы не уходите! Кто возьмет нас под свое покровительство?» Я говорю: «А что вы думаете, я могу что-то сделать? Что я могу сделать?» – «Но мы вместе с вами, вместе».
ЮР Чем закончилось?
ВР Коротко говоря, мы с ними вместе освободили наше село до того, как пришел сюда кто бы то ни был другой. Просто я пошел разговаривать с немцами. Никакого оружия у меня не было, только ряса и крест, ничего больше. Знаете, конечно, меня могли взять тут же и расстрелять, это я отдавал себе отчет. Когда немецкий отряд в нашем селе обосновался, первое, что они сделали, – поставили пулемет, направленный на церковь и на церковный дом. И у входа в этот дом немцы и мадьяры в начале войны расстреливали людей для острастки.
Я иду туда через дорогу, в то, что называется комендатура. Ну, значит, парламентарием таким иду от имени сербов. Стараюсь разговаривать с ними на человеческом языке. И тот факт, что я русский эмигрант, по-видимому, помогает. Я на этом упора никакого не делал, но факт есть факт. Значит, можно с этим немецким офицером разговаривать. И он мне совершенно открыто и со страхом в глазах говорит, что они получили сообщение, что на реке Тисе уже советские войска, и там народ кричит: «Жыве Сталин». Он мне говорит: «Вы успокойтесь, наша цель защищать население». Посмотрим. Проходит часа два, и вдруг быстро-быстро они снимаются. Берут пулемет и уходят в направлении, противоположном Тисе.
ЮР И сколько лет вы после этого в этом селе были?
ВР Я там был до 49‐го года.
ЮР То есть в титовские времена?
ВР Да. Я потом был арестован, надо мной был суд, я был в тюрьме, в лагере, в сербском ГУЛАГе.
ЮР И когда же вы освободились из сербского ГУЛАГа, уже после смерти Сталина?
ВР Нет-нет, в 51‐м году, в самом разгаре ссоры между Сталиным и Тито.
ЮР Когда между нами оказался не железный занавес, а железобетонный.
ВР Тогда мы были совершенно отрезаны, и Сталин потребовал от Тито, чтобы он не преследовал русских. Тогда Тито сказал: берите всех ваших русских белых эмигрантов – и всех нас выпустил. Меня в том числе.
ЮР Я надеюсь, вы не поехали в Россию?
ВР Если бы даже хотел, не мог… Нет, я тогда вряд ли бы поехал, хотя кто его знает.
ЮР Вы рассказываете о своей жизни, которая целиком была окружена войнами. Что такое война? Почему человек так стремится убивать? Вот сейчас вы видите, та же Сербия, Хорватия, Чечня, Босния. Это что, в природе человека? Это какая-то ошибка в какой-то программе человеческой, что-то заложено такое, что не учтено?
ВР Да, да, это программа. Это программа зла, принятая нами по выбору. Мы все в этом виноваты, все без исключения люди. Бог сотворил нас в том, что мы называем Рай. Нам предлагалась райская жизнь, мы ее отвергли во имя себялюбия, эгоцентризма и эгоизма. Это то, что описано в первых главах Библии, верите вы или не верите, но лучше дать ответ на ваш вопрос никто никогда не мог. Вот это искушение и потом падение. Падение человека первого и в нем всех нас, всего человечества.
ЮР Если это заложено, то непреодолимо?
ВР Нет, даже очень преодолимо. Вот тут-то и есть тот выбор, который может человек взять именно против этого. Это избрание Христа. Вместо того, что нам дал Адам.
Слава Богу, теперь мы живем уже в христианское время, и вот тут действительно оказывается возможность нам выйти из всего этого.
ЮР Владыко, эта идея прекрасна, ее надо принять. Но пока эта идея разовьется, люди будут убивать друг друга.
ВР То, что мне удалось сделать, я вам рассказал. Мы спасли наше село от ужасов, которые творились в окружающих селах, где были сотни людей убиты так просто. Мы не дали совершиться этому в нашем селе. Потом, правда, я попал под суд и так далее. Но все это…
ЮР Это как раз возвращение выбора.
ВР Это уж так. Но тем не менее мы постарались все-таки что-то сделать, и жизнь человеческая идет.
ЮР Значит, в пастырях вопрос? Кому довериться, кому доверить свою жизнь? Ведь в этой ситуации, в которой мы живем, человек думает, что он может очень мало, и поэтому он не может ничего. Если бы он чувствовал уверенность, что он может многое, возможно, что-то изменилось бы в лучшую сторону.
Мне кажется, вся современная история нашей страны – это история угнетения человеческих возможностей. Угнетение человека не в том смысле, что его заставляли сидеть под ружьем, а в лишении его веры в собственные силы.
В советское время литература, по-моему, отчасти заменяла нам эту духовную жизнь, в которую ваша семья была погружена до революции. Она выполняла, кроме своей прямой функции, еще и функцию такого нравственного возвышения. Человек обращался к литературе в поисках ответа на те вопросы, которые он в старом обществе задавал, так скажем, церкви и Богу. И поскольку вы для меня русский интеллигент высокого класса, я хотел бы вас спросить: в какой степени литература помогала или не помогала вам в эмиграции?
ВР Я уже вам сказал о том, что у нас была замечательная библиотека, собранная нашим старшим поколением в большом количестве, именно русской классической литературы. Самой разнообразной. Среди наших преподавателей большинство были профессора русских университетов, потому что им больше нечем было заниматься в Югославии. Профессоров было больше, чем мест профессорских в университетах Сербии и в Югославии.
И знакомство у нас было очень широкое с русской литературой, конечно, в основном дореволюционной, надо это учитывать, потому что нас боялись заразить советской идеологией, понимаете. Даже «Тихий Дон», хотя мы его знали, казался нашим воспитателям слишком опасным для нашего правильного понимания России. А уж о Горьком говорить не приходится. Хотя мы его тоже знали именно потому, что не очень любили. Но было интересно знать, кто он, что он, и читали «На дне», да и не только.
И вообще, надо сказать, что у нас не было того настроения, которое иногда, к моему удивлению, я встречаю здесь, в России, что истинно церковный человек не должен увлекаться светской литературой. Понимаете, это мне странно просто. Потому что есть разная литература. Может, и в церковной литературе найдешь также то, что совсем не следует читать. Это другой вопрос. Но о том, чтобы художественная, даже не буду говорить классическая, литература могла кому-то навредить в его взглядах, будь то политические, патриотические, националистические какие-нибудь, религиозные… Это мне просто было непонятно и сейчас непонятно.
Потому что хорошая литература читается совсем не для того, чтобы с кем-то бороться. Это не литература, если хотите, это такая особая журналистика, которая снижается очень и идет по низам. Но литература!.. Что, например, может быть плохого, если вы прочитаете «Записки охотника» Тургенева?
ЮР Я думаю, плохо, если не прочитать.
ВР Вот именно, потому что потеряешь очень много. Или «Дворянское гнездо». Хотя я считаю, что когда люди здесь не читали или не говорили, что они читали «Дворянское гнездо», потому что они совсем не стоят за дворян, – это можно было понять. Но, во всяком случае, Тургенев – замечательнейший человек, который дает нам знакомство с настоящим, с тем самым русским языком, о котором он говорил, что это для него единственное утешение.
Ну, конечно, Достоевский был на более высоком уровне, чем Тургенев и, конечно, Толстой. Хотя в некотором отношении Толстой и Достоевский для нас были на одном уровне, то есть они человеческий дух анализу подвергали каждый по-своему, но тем не менее все-таки, конечно, очень глубоко. И мы понимали разницу между языком Достоевского и языком Толстого и отдавали себе отчет, что Достоевский потому и может написать то, что он написал, что ему совершенно было неважно, каким языком он это отображает. А Толстому было очень важно, и поэтому его бедная жена восемь раз переписывала все это, и он марал опять.
Но для меня лично в то время очень большой интерес представлял живой представитель, если можно так сказать, Достоевского, которого писатель знал лично, когда он еще был «Алёшей». Ходили слухи, что Достоевский под Алёшей Карамазовым изобразил молодого Храповицкого[136]. Сам он это отрицал и говорил, что «писатель не знал меня слишком довольно, чтобы мог так изобразить». Ho, по существу, если вы знали Антония, уже в старости, правда, то нельзя было не заметить чего-то общего. Потому что и у того, и у другого отличительная черта была в том, что они заботились о людях и о человеке как таковом.
Помню, однажды пришел к митрополиту Антонию, у меня к нему был такой доступ, потому что святитель Иоанн Максимович познакомил меня с ним. Я служил в алтаре, и когда только первый раз прислуживал, ему принесли после причастия просфору. Он вдруг взял эту просфору и говорит: «Вот мы новенькому дадим» – и передал ее мне. Я никогда не мог забыть этой замечательной просфоры, она мне показалась очень вкусной. И этой удивительной любви к детям, которая была у митрополита Антония, так же как у Иоанна Максимовича.
И вот, помню, было большое собрание в Белграде в день восьмидесятилетия императрицы Марии Фёдоровны, она еще была жива, в Копенгагене. И там был митрополит Антоний. И потом помню, как отец Иоанн мне рассказывал, что там исполнялись арии известными певицами – белградскими, русскими – из «Жизни за царя». Он мне как раз очень интересно говорил, и я даже удивился, что такой строгий монах вдруг заговорил вот об этих ариях, которые пели женщины, и как они пели. И это мне запомнилось, и я подумал тогда: вот он монах, ушел из мира, а как он к этому относится, с каким пониманием, что такое русская культура и русская история. И это тоже на меня очень произвело впечатление, и поэтому потом я старался читать как можно больше, знать как можно больше, и все эти образы Достоевского, и Толстого, и Тургенева, они давали пищу для размышлений и ответы на самые существенные вопросы.