ЮР Как ты считаешь, доказал старикам МХАТа, когда решил не полемизировать, а привить ребятам высокое актерство?
ОТ Я тебе так скажу, вот мы играли «Провинциальные анекдоты» в Екатеринбурге. Большое возбуждение. Большое возбуждение в зале было, я по-другому не могу сказать. Выходим кланяться – они встают, каждый вечер, и долго с выкриками бьют в ладоши.
ЮР Но это к тебе привязанность просто большая.
ОТ Может быть, может быть. Но не только в этом дело. Принципиальная точка зрения – это моя любовь и преданность Александру Вампилову. Должен тебе сказать, что всё это болтовня и суесловие насчет там новых русских или кого-то еще. А если новые русские обливаются слезами над вымыслом, то они кто? Люди, люди, вот и все. Мой-то долг, чтобы они, как бы сказать, духовнее стали. У меня вообще со зрителем, Юрушка, любовь.
ЮР Ну да, более того, ты счастливый.
ОТ Я вот отыграл спектакль во МХАТе и сижу в грим-уборной. Я не люблю сразу выходить. Спустил штаны, распустил ремень. Кто чего делает, кто выпивает, а я так сижу, просто отхожу, пот сохнет, да. Поэтому позже выхожу, чем другие актеры. И вижу – стайка ребят. Лет по пятнадцать-шестнадцать, по-моему, ждут автографы. И у меня в голове заерзала мысль: «Господи, они же внуки тех девчонок, которые ждали меня сорок три или сорок четыре года тому назад».
ЮР Да, вот и я о том же. Любят тебя.
ОТ А ты знаешь, из чего она складывается-то, любовь? Она складывается из того, что ты их стараешься не подводить. Это очень важное условие. Вот у нас в Мирном переулке в Саратове был старик-сапожник Яков… Соломонович, что ли. Он брал три рубля за починку моих сандалий. Я стаптывал начисто, и мама давала мне три или пять в зависимости от качества набойки. А если еще подковку делал…
И вот, ты знаешь, «мы верили вам так, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Вот я так верил этому сапожнику, как даже товарищу Сталину не верил. Он делал из сандалий что-то немыслимое.
ЮР Профессионал.
ОТ Профессионал. Понимаешь, ну не подгадит. Отдашь – получаешь, вот это очень важно. И зрители, ты знаешь, помнят это. Я столько нежности получаю от людей, что просто горбиться начинаю, в том смысле, что – нет, я не верну вам до смерти.
Я знаю цену себе, но иногда бывает прямо как вот в Екатеринбурге. Ну что же, надо соответствовать, этому нельзя не соответствовать. Я же не шашлычник, так сказать, я не то, чтобы взял свое и пошел дальше.
ЮР Это, Лёлик, такое качество, когда действительно высоко ценишь свое имя и не можешь навредить себе.
ОТ Наверное, так. Я никогда, никогда в зал не смотрю, потому что мне интересно тут, на сцене. Ну, понимаешь ли, ведь в конечном итоге что такое взаимоотношения со зрителем? Вы утвердились впервые и не разочаровали друг друга. А потом увиделись вновь, и возникло желание видеться снова и снова. Наверное, обе стороны становятся богаче на это N плюс единица, как это писали мы в алгебре. Взаимопроникновение. Ну, кто богаче, кто не богаче, вопрос другой. Я не хочу сказать, что все то, что я делаю, совершенно, но вообще, я защищен любовью.
ЮР У тебя нет ощущения, что ты расходуешь очень много энергии?
ОТ Нет! Компенсаторные возможности профессии нашей – чудовищные. На сцене же проходит моя головная боль, радикулит проходит. Я играл те же самые «Провинциальные анекдоты», пришел на спектакль, думаю: всё, умру! Меня положили на раскладушке, думаю: нет, не встану!.. А потом надо было сказать первую фразу так, чтобы не осветить вставные зубы, потом вторую фразу сказал, третью фразу. Потом стал пинаться, бороться и так далее. И как только кончилось, отзвучали аплодисменты, откланялись, – а-а-а, думаю, сейчас умру. И Сашка Иванов опять меня подхватил с Серёжкой Сазонтьевым и непосредственно в скорую помощь снесли, где мне уже делали новокаиновую блокаду.
ЮР Вот вопрос личный. Самого волнует. Когда остаешься наедине с собой, не возникает ли у тебя тоска и ощущение одиночества, несмотря на обилие вокруг людей, которые тебя любят?
ОТ Ой, Юрушка, ты задаешь вопрос серьезный. Я тебе отвечу на это жизненной историей. Это было уже после того, как я перенес инфаркт, и прошло еще, наверное, года два. Что-то наступал очередной замот вихревой моей жизни: кончалась одна картина, начиналось много других, кончалась одна радиозапись, началась другая, премьера выпускалась. И мама еще заболела. Было лето, и был снимаемый дом в Малаховке. Это 72‐й, наверно, год. Я уже был директором, поскольку дача была (не думаю, что мне ее как актеру дали). Ну вот, значит, дождь, непогода, маму наконец удалось устроить в больницу к хорошему доктору, Саше Чучалину.
Из последних сил приезжаю за город в ливень. Антошка еще не спал, Саша спала уже. И я понимаю, что я помру сейчас. И не желая пугать Людмилу Ивановну, жену мою, начинаю ей объяснять, что есть две сберкнижки. На одну из них идут деньги за кино, за радио, за все, за халтуру. А на вторую книжку идут деньги за драму «Белоснежка и семь гномов», написанную в соавторстве со знаменитым драматургом Львом Устиновым. И от того, как конкретно и быстро я излагал ей это, видимо, Людмила Ивановна поняла мое состояние и заплакала, зарыдала. А я смотрел на нее и понимал, что она, наверное, хорошо и нежно ко мне относится, но наступит минута, когда я пойду дальше без нее.
ЮР Тогда ты это понял?
ОТ Да. Человек вообще умирает один. Вспомни «Смерть Ивана Ильича», «Скучную историю».
ЮР Ты и пошел дальше без нее.
ОТ Конечно. А теперь Пашка есть, Пашке два с половиной года. А может быть, завтра съезжу к Полинке в школу на большую перемену. Я в Японии был месяц, подарки им привез. Вот когда я прижимаю ее к себе, или она ко мне прижимается, или я беру на руки Пашку, или смотрю, как он говорит… Это, конечно, большой регенератор души и тела.
ЮР Ну что, значит, все правильно ты построил. Или оно само построилось?
ОТ Само. Нет, я не архитектор. Нет, Юрушка, я фаталист.
ЮР Ну? Хотя что понимать под этим словом? Судьба не наказывает. Предлагает, иногда предопределяет путь. Но принять судьбу или отказаться от нее – это тоже судьба.
ОТ Она вообще не мачеха. Судьба есть твой путь, проложенный штурманским отделением департамента высших сфер.
ЮР Когда зашел в театр, я хотел тебя спросить, как будешь развиваться и что вы думаете о перспективе. Потом решил не спрашивать. Сейчас думаю, что все равно.
ОТ Ребята мои выросли из этого подвала. Вот как я, размордев и растолстев, вырос из каких-то своих туалетов и сдал свой смокинг сыну Антону не так давно. Оптимальным сегодня для ребят, на мой взгляд, является зал на пятьсот мест. Артист сегодняшнего живого театра может своей живой энергией покрыть такое пространство. Дальше начинается иной театр, который состоит из многоступенчатой системы воздействия на зрителя.
А тот театр, о котором мечтал Немирович, – вышли два актера, коврик расстелили… – вот это волшебство. Наиболее человечное. Если у нас будет зал на пятьсот мест, мы станем первым российским независимым театром.
А если говорить о самом совершенном театральном зале, который я встречал в своей жизни, то это театр Корша (теперь Театр Наций) на улице Москвина. Там около тысячи мест. Но он волшебен по замыслу и по исполнению. Магический кристалл присутствовал, когда его сочинял архитектор.
Но важно, чтобы театр был живой точкой, понимаешь? Ну, скажем, неформальным пристанищем живого духа человеческого. Еще раз, я совсем не говорю ни о нашем совершенстве, ни об их совершенстве, но вот эти, как тебе объяснить, люди, соединившиеся по душевной потребности, они мне милее и ближе, нежели, так сказать, обитатели вольеров давних и стабильных.
Знаешь, есть намоленные церкви, намоленные иконы. А в нашем подвальном зале…
ЮР Наигранные стены.
ОТ Конечно, конечно. Ведь тут знаешь, что было? Тут был угольный склад, и незабвенной памяти ребята мои из первой студии разгребали все здесь наваленное… И Серёжа Купреев – секретарь райкома – очень поучаствовал в судьбе «Табакерки». Он просто считал, что я прав.
ЮР Ну, и еще любили.
ОТ Любили, да. Знали, что не под себя гребу. Я помню всех, кто помогал. И иногда, когда бываю один или когда самолет взлетает, я смотрю в окно и спокойно начинаю молитвы или не молитвы бормотать. Вспоминаю, начиная с мамы, с бабушек, всех, так сказать, кто…
ЮР Ты помнишь свое первое театральное потрясение? Если оно было.
ОТ Конечно! Лучший спектакль в своей жизни, который я видел, – «Три сестры» Немировича. Что ты, они уже вываливались из туалетов, не вмещались, им было за шестьдесят, но взаимосвязи их были столь сложны, о господи, какое это волшебство.
Я был привезен в Москву на пароходе «Анатолий Серов». Передовиков самодеятельности и комсомольской-пионерской деятельности вывезли в столицу из Саратова, и я попал на этот спектакль. У меня мечта была купить фонарик такой, жужжащий. И она не свершилась, хотя все подъездные пути к покупке я пропальпировал, то есть прощупал пальцами, как говорят врачи. А вот попал на этот спектакль и описал слезами скамейку, на которой сидел. Казалось: что он Гекубе? Что ему Гекуба? Думаю: «Господи, какое отношение интеллигентнейшие сестры Прозоровы имеют ко мне, недорослю из города Саратова?»
А вот поди ж!
Александр Талалаев[139]: новых пороков, которых мы бы не знали из мифов Древней Греции, в общем-то нет
Вообще, патологоанатомы редко бывают пессимистами. Может, потому, что они связаны с мрачным, но совершенно необходимым делом. Как говорят, они лучшие диагносты. Но Александр Гаврилович Талалаев, которого я люблю очень давно, помогает и живым своими диагнозами. О нем можно рассказывать очень много. У него замечательная семья. Его отец сразу после войны отправился учиться в Америку, в Питтсбург. Он был горным инженером. И пока все ждали теплохода, Гаврила сел на рудовоз в габардиновом плаще, шляпе и прибыл в Америку совершенно красный от пыли. Так его и прозвали: красный инженер. Потом спустя какое-то время он вернулся в Америку уже знаменитым руководителем крупнейшего коксохимического производства в Советском Союзе. И уже американцы ходили за ним и спрашивали, по правильному пути они идут или нет. И в конце путешествия по заводу он сказал: «Фигней вы занимаетесь, ребята». И американцы сказали: «Спасибо, Гаврила, значит, мы шли неверным путем».