ЮР Ну и как японцы на мамонта реагировали?
ВТ Для японцев все древнее, тем более древняя природа, – это вещи священные. Было трогательно смотреть, как они гладили огромный бивень. И дети его касались, как будто чувствовали прикосновение тысячелетий, понимаешь.
Знаменитый мамонтенок Дима был найден в 77‐м году на прииске в Магаданской области. И он – один из наших наиболее популярных героев и наиболее ездящий. Он был в десятках стран.
Наш музей – это прямой потомок петровской кунсткамеры.
У нас есть и петровская собака, и экспонаты первой коллекции, купленные Петром у аптекаря в Голландии. Музей пополнялся и пополняется бесконечно. Здесь есть, конечно, уникальные вещи. Скелет стеллеровой коровы и чучело тасманского сумчатого волка, которого тоже, по-видимому, истребили. Дело в том, что скотоводы обвинили его в том, что он кур ловит и овец ест. Тогда как не он виноват был. И платили за его шкуру, вернее за хвост или за голову, я уж не помню, по золотому соверену. Ну, ухлопал – получил золотой. Так и вывели.
И, конечно, мамонт. Это первый скелет мамонта, попавший в руки ученому. Мамонт Адамса, ботаника, адъюнкта Академии наук. Первая полная находка.
Увидел его мелкий тунгусский князек и несколько лет ждал, пока он вытает, чтобы обрубить бивни. Дождался, обрубил, а тем временем Адамс проезжал, я не помню, кажется, в Тобольск. Он узнал о том, что вытаяла туша такого удивительного зверя, поехал километров за семьсот. Собрал все кости, выкупил потом бивни у купца. Вот. И он замечателен тем, что на нем сохранилась кожа.
ЮР Виталий Николаевич и раньше был для меня человеком загадочным. Еще в те времена, когда мало было альбомов, журналов, когда мало попадало информации, Танасийчук изучил польский язык для того, чтобы переводить самые свободные журналы социалистического лагеря и пересказывать нам разные культурные новости.
Кроме того, он меня поражал своей обширной деятельностью. К примеру, вот если я сейчас скажу, что он – один из первых подводных фотографов, то единственный, кто может возмутиться, это Кусто.
ВТ Первый на территории Советского Союза.
ЮР И собирал свои эти аппараты из грелок, делал снимки, писал книжки. Это все было вне работы. А во время работы он приходил в Зоологический институт и занимался изучением мухи-серебрянки.
ВТ Когда я пришел в институт аспирантом, этих мух было известно всего десять видов. А предполагалось, что их больше. И они полезны, их личинки едят тлю, червецов, других вредных насекомых. И мне предложили их сначала как аспирантскую тему, потом дальше, дальше. Сейчас, в общем-то, я единственный, наверное, на всем шарике, кто их знает более-менее в полном объеме. Сейчас вместо того десятка, о котором знаем, на территории бывшего Союза их порядка 120 видов, а во всем мире уже около 250, и из них больше сотни описано мной.
ЮР И сколько тебе платят?
ВТ Это когда-то, в конце прошлого века, англичанин из Британского музея за описание каждого вида получал сколько-то шиллингов, за описание рода он получал сколько-то фунтов, и в общем, он нагрел довольно много… Потом все потомки разгребали то болото, которое он создал. Он понаписал немало для заработка.
Наша цель не только описывать новые виды, но разобраться в системе животного царства, в генеалогическом древе этого зверья. Ну, в своих я более-менее уже разобрался.
ЮР Есть у них будущее?
ВТ Будущее? Их будущее зависит от нас. Ну, дорогой мой, ежели мы истребим тропические леса, если мы сведем всю природу, то и они исчезнут.
На территории России еще кое-что немножко есть. На территории бывшего Союза кое-что вымерло. Я участвовал в составлении списков для Красной книги. Ну, была такая маленькая бабочка в Фергане, пустынная – там, в Фергане, был кусочек пустыни. Сейчас, насколько я понимаю, этой пустыни нет. И бабочки нет.
В нашей коллекции насекомых сейчас насчитывается порядка тринадцати-пятнадцати миллионов экземпляров. Не видов – видов, конечно, меньше. Их собирали на протяжении более двухсот лет. Но эти коллекции могут погибнуть буквально через несколько лет. Потому что лаборанты не приходят новые, а старые уходят, а именно лаборанты ухаживают за коллекцией.
Наша наука, впрочем, как все науки, стареет. Здесь человека, знающего моих мух, после меня уже не будет. И после многих других сотрудников тоже. Коллекции-то будут стоять. Потом кто-то придет, посмотрит умными глазами: «Боже мой, какие сокровища накопили эти самые замшелые старики, сколько они напутали. Надо все переделать». Это уже следующая ступенька будет.
Нас учили великолепные учителя, совершенно потрясающие люди. У меня висит фотография моего учителя, профессора Александра Александровича Штакельберга. Барона Штакельберга, естественно. Он учил нас не только мухам. Но, глядя на него, мы смотрели, какими нужно быть. Он был вежлив, от души вежлив со всеми, начиная от уборщиц. Он здоровался за руку с уборщицами. Я как-то не приучен с детства здороваться за руку, но я знаю, что с каждой уборщицей, с каждым служителем, лаборантом и так далее нужно поздороваться, нужно поговорить, нужно вести себя человеком.
Наш институт, это я уже говорил, – какой-то обломок, обломок прошлого. И один мудрый наш сотрудник, Олег Леонидович Крыжановский, говорил, что Зоологический институт был заповедником старой интеллигенции. Хотя ее и травили, и сажали, и трепали.
И вот, глядя на наших учителей, мы понимали, какими людьми нужно быть. И старались быть хоть в чем-то… Конечно, мы в подметки им не годились, мы уже другое поколение, мы совки в какой-то степени. Они не были совками.
ЮР Ну ты никакой не совок. Ты русский интеллигент. Ты пишешь книги, занимаешься просвещением.
ВТ Понимаешь, если бы я занимался только наукой, я бы, наверное, сделал бы больше. Но что-то такое меня отвлекало все время.
Началось все со слайдов. Я неплохо снимал насекомых. Показал приятелю, писателю. Он отвел меня в «Детскую литературу» и сказал, чтобы я показал слайды. Там сказали, что это именно то, что надо, «а не можешь ли ты написать и текст?». Ну а так как у меня уже было десятка два или три статей в «Науке и жизни», во всяких прочих журналах, то я написал текст. Получилась книга.
ЮР А скажи, пожалуйста, Набоков был серьезным энтомологом?
ВТ Один наш сотрудник был с ним когда-то в переписке, он думал, что Набоков – это просто так, любитель. Но потом выяснилось, что это, конечно, любитель, но публикующий статьи на профессиональном уровне. Да, он был серьезным энтомологом. Не говоря о том, что он просто страстно любил бабочек.
ЮР Виталий, скажи, пожалуйста, вот мы все о насекомых, но у тебя были истории с человеческими негативами.
ВТ В Крыму в 63‐м году я проводил отпуск в пещерах. И был на Карадаге.
И у меня было в тот раз рекомендательное письмо к Марье Степановне Волошиной от Наташи Рождественской, дочки поэта Всеволода Рождественского. Встретила меня очень неласковая старуха. Дала письмо прочитать такому лысенькому человечку, Виктору Андрониковичу Мануйлову, который был специалистом по Лермонтову, но был влюблен в Волошина. И тот меня начал расспрашивать, а кто я, что я и так далее. И когда выяснилось, что я фотограф, что у меня есть фотоаппарат, говорит: «Слушайте, я давно хочу сфотографировать интерьеры дома. Потому что, кто знает, вот Марья Степановна не вечна, дом не вечен, нужно все это сохранить».
Я в течение двух недель каждый день утречком бежал через южный перевал из Карадага в Коктебель, хотя меня уговаривали там ночевать и предлагали место под скульптурой. Но мне как-то было не по себе, совестно, великое место, а я такой-сякой…
В один из последних дней Марья Степановна была в очень хорошем настроении, говорит: «Максик тоже фотографировал. Где-то там была коробка с негативами. Конечно, они ни на что не годны, ну а вдруг?» Вытащила и принесла жестяную коробку из-под печенья, буквально набитую конвертиками от визитных карточек с негативами кодаковскими. «Возьмите, может, пригодится».
Видно, тогда она не знала, насколько это ценно. Я трясущимися руками все это взял, передал тут же Виктору Андрониковичу, потому что я отправлялся к Генке Пантюхину в пещеры.
И после того как я вернулся в Питер, взял эту коробку у Мануйлова и года два работал с ней. Я сделал три комплекта фотографий: один комплект для себя, естественно, один комплект – для Марьи Степановны, сделал шикарный альбом. И один комплект для Мануйлова.
Потом эти негативы были переданы в Пушкинский дом. А сейчас отпечатки с этих негативов идут по всем изданиям Волошина. То есть мне повезло. Ну, естественно, я не мог удержаться и написал статью об этих фотографиях, и как это было найдено, которую тогда, в 60‐е годы, отказались печатать в «Науке и жизни», поскольку Волошин был фактически под запретом. Но где-то в начале 80‐х ее напечатали. Там были Алексей Толстой, Анастасия и Марина Цветаевы. Один снимок Гумилёва Николая Степановича, моего любимого.
ЮР Ты его любишь потому, что он тоже был путешественником?
ВТ Ну, я им заболел в шестнадцать лет. Мы возвращались из того самого спецпереселения на экспедиционном судне из Гурьева в Астрахань. Оказывается, все эти месяцы в нашем багаже лежал томик Гумилёва. Он был где-то на самом дне, я его не видел. А тут, перекладывая, я нашел, это были «Жемчуга». Я сидел на носу суденышка – гладкое-гладкое, как стекло, море – и читал, и читал, и читал. И с тех пор, в общем, Гумилёв для меня номер первый. Хотя я понимаю прекрасно, что в табели о рангах русских поэтов он не первый, все-таки Пушкин и так далее, но вот как-то…
Татьяна Тарасова[143]: они взрослеют, они от меня уходят, у них начинается своя жизнь, и я не имею права в эту жизнь вторгаться
Анатолий и Татьяна Тарасовы – мощный клан, даром что состоит всего из двух человек – отца и дочери. Но эта пара по энергии в лучшие свои годы, может, и уступала Ниагарскому водопаду, но ненамного. Слава Тарасовых, проскользив по льду, взмыла над странами и континентами, для которых наблюдение изящного, равно как и брутального, поведения на льду составляет особое удовольствие. Тренерская слава Татьяны Тарасовой в фигурном катании и Анатолия Тарасова в хоккее – результат труда и таланта, а не таланта и труда. Впрочем, как их разделишь?