ЮР Отец был суров с тобой?
ТТ Папа? Мне ученики до сих пор говорят: «Вы вообще хвалить умеете?» А мне кажется, что я очень умею хвалить. Но они этого почему-то не чувствуют. У нас в семье хвалить было совершенно не принято. Если ты умеешь что-то делать, ты должен в этом совершенствоваться, идти дальше. Взялся тренировать – все знай и умей. Мне было девятнадцать лет, когда я начала тренировать. Он следил и воспитывал какие-то необходимые для этого качества. Во мне одни, в сестре Гале – другие.
Галя с детства читала, училась, а я, значит, бегала… Он понял, что я двигательно способная, и стал меня воспитывать.
Я боялась высоты с детства и сейчас очень боюсь. Так вот, чтобы я не боялась высоты, я помню, он брал меня за руки – и за балкон.
ЮР Как за балкон? То есть…
ТТ За балкон, туда. И вот так со мной там гуляет, я за перилами. А мать как вошла с работы во двор, так сразу и села на землю, потому что увидела, что ребеночек ее там по воздуху ходит.
А он меня держит за кисть. А у меня с детства что-то было с суставами, у меня вывихивались кисти. И вот, больно – не больно, а ведь ничего не скажешь. Я ножками здесь стою, а он меня ведет.
Так же плавать учил. Мы поехали в Гурзуф. И на лодке подошли к двум скалам, где пел Шаляпин, – Галя, мама, я и папа. Папа меня берет и раз – в море. Без подготовки.
А какая была дрессура! Он считал, что зарядку надо делать перед школой. Тогда спать очень хотелось, и вообще, в школу надо было в каком-то нормальном виде прийти. Когда он был дома, он поднимал. Когда его не было, это делала мама. Она выполняла все его указания. И я помню, что поднимали очень рано. Ведь ни кроссовок не было, никаких теплых вещей не было, чтобы в зиму бегать. Если он видел с балкона, что я недостаточно кругов пробежала, я возвращаюсь, а он сразу меня от двери вниз.
ЮР Добегать?
ТТ Добегать.
ЮР Он, безусловно, был авторитарен, но за своих этих ребят, мальчишек, дрался и старался их защищать. В семье он был такой же авторитарный?
ТТ Он считал, что мы должны делать все сами. Как-то, может быть, его пример…
Он совершеннейший трудоголик. Он всегда вставал в четыре, в крайнем случае в четыре пятнадцать. Всегда. Мог пригласить полный дом народа и ровно в девять часов исчезал из-за стола. Он уже спал. Режим!
И он нас не заставлял, он не говорил Галечке, куда идти учиться. Он не говорил мне, что мне делать. Как-то он завел эту пружину, а она уже сама раскручивалась. Он нас очень любил, как мы потом поняли. Потому что, когда он работал, главное для него был хоккей.
Когда открывалась дверь и мама говорила, что папа дома, все ходили на цыпочках, вот это я помню всю свою жизнь. Папа делает какое-то вообще огромное дело. То есть мы понимали, что это самое серьезное, что есть в этой жизни.
Мы обожали его учеников. И молились за них. Бабушка учила креститься, хотя в семье это было не очень принято.
Я помню какие-то очень страшные вещи. Помню один матч со «Спартаком». Мы с моей подружкой, балериной Надей Крыловой, пошли на этот матч. Мама всегда была в правительственной ложе. Она работала в спорткомитете и видела все игры. А я – не все, потому что тренировки свои уже пошли. И вот я помню, как в последнем матче в какой-то нечеловеческой борьбе он выиграл чемпионат страны.
У служебного подъезда собралась разъяренная толпа спартаковских фанатов. Я, наверное, ничего страшней в своей жизни не видела.
Ему говорят: «Анатолий Владимирович, не выходите». А он отвечает: «У меня там стоит машина, я выйду туда, откуда я пришел». Он идет, за ним идет милиция. И мы идем. Площадь была набита людьми. Там не было места просто палец всунуть. Машина стояла около деревьев, это надо было пройти примерно метров тридцать-сорок. Он вышел. Милиция ничего не сможет сделать. Толпа гудит. Я поняла, что его сейчас будут бить.
Он постоял немножко, там было три ступеньки, и видит, милиция вся рассосалась. Он спустился с этих ступенек, а мы с Надькой за ним. И пошел! А толпа перед ним раздвигалась. Как будто он своей силой толпу подвигал. Ему оставляли ровно вот этот проход.
И когда он прошел несколько метров, а люди за ним сомкнулись, у него начали сзади вырывать волосы. Кто-то кого-то поднимал. А он шел, не шелохнувшись, и я видела, что он ничего не боится. А мы с Надькой стали плакать. От страха и унижения. За что?
Он подошел. Открыл нам машину. Они все вот так облепили эту машину. Мы сели. Толпа что-то кричит, но он – ни слова. Сел. Открыл медленно-медленно окно и сказал: «Спрашивайте, буду отвечать». Ни одного, конечно, вопроса не было. Все что-то кричали. Только помню, что приподняли эту машину, покачали ее и потом, как обессилившие, бросили. Толпа расступилась, и мы уехали.
И ни один милиционер не вступился. Только он и вот эти фанатично настроенные люди, которые, в общем, любили, наверное, его. Но они ненавидели за то, что он…
ЮР Выиграл.
ТТ Выиграл. Он всегда выигрывал. И они не могли не чувствовать его силы. Это я очень хорошо помню.
ЮР Он умел противостоять этой толпе безвестных героев. Но и известные фигуры его не очень сдерживали. Трибуна, полная членов Политбюро во главе с Леонидом Ильичом Брежневым. Идет игра «Спартак» – ЦСКА. Сейчас я боюсь соврать, и специалисты хоккея могут меня поправить, но возникла какая-то ситуация… Сирена, что ли, раньше прозвучала.
ТТ Раньше, на две секунды.
ЮР Две секунды оставалось, ЦСКА забил гол, а его не засчитали. Команды ушли на перерыв, перерыв закончился. А ЦСКА на поле не выходит. Чуть не полчаса Тарасов не выводил команду. На трибуне сидело все руководство страны: Брежнев, Суслов, Гречко, Павлов, – в ожидании того, когда Тарасов выведет команду. К нему ходили уговаривали: «Политбюро ждет!» Ему в раздевалку позвонил министр обороны Гречко: «Ты военный человек, я приказываю тебе вывести команду».
ТТ И на следующий день его лишили звания заслуженного мастера спорта. И я помню этот день. Я никогда раньше не видела, чтобы отец плакал. Это был единственный раз в жизни. Он вошел и как-то быстро прошел в их спальню, у нас было две комнаты. И он повалился на кровать, и я только со спины видела, что он заплакал. Потому что этот знак заслуженного тренера был для него важен… Ему, правда, в конце сезона его вернули.
ЮР Драматические вспоминаю моменты. Но я хочу, чтобы Марина Мстиславовна [Неёлова] вспомнила свое знакомство с Анатолием Владимировичем.
ТТ Я сказала: «Папа, у меня две подруги, мы хотим приехать на дачу». Сказала кто, что.
Марина Неёлова Приехали Лена Матвеева, я и Татьяна. Анатолий Владимирович, по всей вероятности, готовился к нашей встрече. И был очень доволен, как я понимаю, что приехали три девчонки. Вышел, огромный, в майке какой-то. И там, на столе, чего только не было. Сейчас уже такой широты нет.
Может, от Тани он обо мне что-то знал – какая-то артистка. Естественно, не видел меня никогда нигде. Так, поглядывал временами, и я поняла потом, что он мне проверку делал. И мы так замечательно сидели. На столе была вот эта «клюковка» знаменитая. Настойка на водке. Коварное зелье, очень вкусное, пьется легко, но только не можешь встать, не понимаешь почему.
Было очень весело, мы накушались. И вдруг он мне подкинул вопрос… Знаешь, личико такое сделал и стал спрашивать: что ты там играешь? Если бы ты была хорошая артистка, так уж, наверное, и заслуженная была бы. А то никто про тебя ничего не знает. Вот мы слышим «артистка, артистка». А чего ты из себя представляешь, никто не знает.
А эта клюковка начала действовать на мозги и на все остальное, и я вступила в какой-то спор с ним. И затеялась ему говорить, что, конечно, если бы Зою Космодемьянскую сыграла или что-то такое, то уж, наверное, была бы и заслуженной, и народной.
Тут он затаился как-то странно, лицо его изменилось. И он говорит: «А что, Зою Космодемьянскую большая честь сыграть». Тут совсем, видно, мои весовые категории с этой клюквой вступили в конфликты, и я говорю: «А я бы никогда и не стала ее играть, даже ради заслуженной». Сказала я, как петух какой-то, ему. Мы вступили в спор, спор был долгий. Таня между нами металась: «Папе сейчас будет плохо, он не понимает твоих идиотских изысков, что ты ему там рассказываешь». Я говорю: «Нет, Зоя Космодемьянская – не искусство! Вы мне предлагаете играть образ, который уже состоялся». Он страшно закричал, Таня мечется: «Я тебя умоляю, пожалей меня, пожалей папу, он тебя убьет…» Ничего на меня не действовало. Я страшно кричала, рвала на себе тельняшку. Меня держали за руки. Папа, отступая, кричал, мол, кого ты привела в дом, ты сказала, артистка, а это антисоветчица. Вот так указуя перстом на меня. А я: «Тяф, тяф» – со своего дивана квакаю.
Но он мне пальчиком поугрожал. И упал. И в эту же секунду, к моему счастью, захрапел. Спас меня его богатырский сон. Я – кидаться в машину, конечно. Мороз. Я – кидаться в машину, кричать, что я уезжаю домой. Таня между машиной и спящим папой кричит: «Куда ты поедешь?» Машина, к счастью, не завелась, взяли меня под руки, увели, уложили спать.
Где-то часов в пять утра, когда он встал, мы услышали страшный скрежет какой-то. Я услышала, что что-то скрежещет у меня сквозь сон, сквозь пары винные. И всплыли все эти воспоминания, мне показалось, что это ножи точатся, ножи. И я, значит, лежу тихо и думаю, сейчас опять продолжение скандала, опять доказывать, что Зою Космодемьянскую не стану играть.
И вдруг дикий крик: «Девки, идите котлеты есть». Он, значит, уже с четырех утра накрутил. Завтрак у нас был в пять утра, понимаешь, все было в полном порядке. Свежее лицо, молодой, сильный. Мне дали котлеты, я молчала, завтрак прошел в напряженном молчании. Смотрела на него, он так тоже на меня поглядывал.
Потом я села в машину уезжать, машина не заводится. Он говорит: «Даже машина не может завестись у этих засранок. Я тебе заведу». Я отскочила, он пытается, а у меня были «Жигули». Он влезть туда не может, естественно, ему надо отодвинуть до самого конца сиденье, не вмещается. Руль у него на груди, сел, ругаясь страшно, последними словами. Не заводится у него, короче говоря. Он вытащил свою «Волгу» из гаража, прикурил, а я стою, такая, знаете, в стороне, в протесте страшном. И думаю: никогда больше не приеду. Наказать я его хотела очень.