Когда он прикурил, машина завелась. Я подошла садиться, а он берет меня двумя пальцами за шкирку и в сугроб, как морковку. Думаю, как некрасиво стою. Он такой огромный, а я – в этом сугробе. Торчит одна голова.
…Прошло какое-то время, вдруг мне звонок в квартиру, снимаю трубку. Говорят: «Здравствуйте, это великая артистка современности?» Ну, я понимаю, что это шутка. «Это Толя Тарасов». Мне в голову не могло прийти, что Анатолий Владимирович может говорить, что «это Толя Тарасов». Я говорю: «Ну, я тебя слушаю». Он говорит: «Как ты живешь?» – «Я ничего, а ты как живешь?» Он говорит: «Да приезжай париться ко мне на дачу, в баню. Я тебе баню сделаю». Я понимаю, что у меня что-то не совпадает. Я говорю: «Какой Толя Тарасов?» – «Ну, Анатолий Владимирович». Я стекаю со стула. С тех пор завязалась наша невероятная дружба и мое обожание.
ЮР Таня, ты должна досказать эту ситуацию.
ТТ Когда все уехали оттуда, с дачи, он решил ознакомиться с творчеством Неёловой. А как он может ознакомиться? Потому что я, ясно, навру или что-нибудь не то скажу. И он это вообще не любил, с чьих-то слов. Он любил сам. Он позвонил в библиотеку, попросил, чтобы ему сделали подборку.
ЮР Серьезно как.
ТТ А он всегда так делал. Все, что писали, все, что выходило, какие фильмы, какие спектакли, все рецензии по этому поводу, – ему всё собрали. Он все это забрал, ознакомился, потом он позвонил, говорит: «Да». Очень Неёлову полюбил. Вообще всех наших друзей, Галкиных и моих, всех очень любил.
ЮР Он был страстный человек. А как же ему было тяжело пережить отлучение от хоккея! Ведь он же был еще мощной силы. Его звали канадцы к себе много раз, он так и не поехал.
ТТ Можно подумать, что он мог куда-нибудь поехать. Вообще, у нас кто-нибудь мог раньше куда-нибудь поехать? У него этого и в голове не было сначала. Потому что он понимал, что его миссия – вот здесь их обыгрывать. А потом это все закончилось. Я думаю, что тогда тяжелая была ситуация, особенно в играх с чехами. Стадионы воспринимали его как посланника нашей Родины.
ЮР После чешских событий?
ТТ После чешских событий. И я помню, как он рассказывал, что вся чешская команда не здоровалась с ним. И имени не произносили, они проходили мимо него.
А нервы были на пределе, и поддержки он здесь никакой не имел ни от кого. И везде без конца хотели его учить, воспитывать или давать ему какие-то указания. Он это ненавидел, не позволял вмешиваться в свою профессию.
Его благополучно отправили непонятно куда вообще. И после этого уже стали сыпаться предложения, о которых он-то не знал. Потому что ему звонили его приятели, тренеры из той же Чехословакии, из Финляндии, из Швеции, говорили: «Анатолий, “Нью-Йорк таймс” писала, что тебя подписывал “Нью-Йорк Рейнджерс” тренировать их за три миллиона долларов в год, почему ты отказался?» Он отвечал, что не знает об этом. Ну куда можно было пойти? В ЦК партии спросить? Там был один и тот же ответ.
Даже когда открывали его бюст в Торонто и должны были вручать ему какие-то знаки и такой большой золотой перстень с бриллиантами, специальную какую-то клюшку, еще что-то…
ЮР Это ты имеешь в виду в музее?
ТТ В музее, да, то ему даже не сочли нужным сказать. После того как он закончил, его двенадцать или тринадцать лет не показывали по телевизору. Целое поколение мальчишек его практически не знало. Это у нас во дворе первое, что он сделал, – организовал пацанов и стал преподавать там.
ЮР Просто пацанов во дворе?
ТТ Просто пацанов во дворе. Когда куда-то он уезжал, то выходила мама и эти уроки проводила. Он заливал лед, все, он все делал сам.
И когда посол Канады позвонил, сказал: «Анатолий Владимирович, как вы себя чувствуете?» Он говорит: «Да я вроде нормально себя чувствую. А что?» – «Ну, вы знаете, мне даже неудобно было вам звонить, я год жду от вас звонка, я везде оставил телефон и попросил, чтобы вы, как только поправитесь, нам позвонили. И если вы не можете поехать в Канаду…» Папа говорит: «В какую Канаду? Зачем я должен ехать? Кто меня приглашал?» Он был, вообще, оскорблен потом, что ему даже не сказали, что его там награждают. Ведь это дело всей его жизни. Что они там создали целую библиотеку его книг, что там проходят тренерские семинары по его книгам и изучают его методы.
Ну, во всяком случае, они его не выпускали никуда, из дома практически не выпускали. Поэтому он придумал себе эту замечательную «Золотую шайбу», для того чтобы просто куда-то был выход этой нечеловеческой энергии, этого профессионализма. Я так его жалею, что он не доработал. Он бы мог еще десять-пятнадцать лет работать. Он мог работать и тренером, и консультантом, если бы все это было вообще по уму и по-человечески.
ЮР Сколько ему было, когда его отлучили?
ТТ Да нисколько ему не было. Пятьдесят два года! Это ужас! И еще бы целое поколение потренировал, одно, второе… Посмотри, ведь его ученики еще сейчас доигрывают в НХЛ…
Его уже нет в живых, а я вот смотрю передачи по телевизору о хоккее, и если можно о нем не сказать, о нем и не скажут. Я внимательно их слушаю. А он сделал столько, сколько не сделали они все, вместе взятые. В ЦСКА каждый день были забиты все трибуны, мы там катались, я это видела.
ЮР На тренировках?
ТТ На тренировках был аншлаг. Был аншлаг каждый божий день. Все бросали работать, потому что это было похоже, ну вот знаете, на цирк. Это даже не было похоже на хоккей. По бортам были хоккеисты, они как бы были привязаны резиной, и только они ослабляли свой бег, как их огромные туши резина прибивала к борту. Нужно было бежать, бежать пятнадцать-двадцать минут. И через борта все время прыгали, это было такое наказание. Здесь шла игра. Они бегали, кувыркались, прыгали, перепрыгивали друг через друга, отдавали эту шайбу, на бегу кувыркались, вставали, тормозили, бежали в другую сторону. Сталкивались, разлетались. И сразу начинали прыгать… Это было бесконечно, был просто «перпетуум-мобиле». Невероятное было зрелище. Как будто они даже неживые, как будто все на нитках, а он за них дергал.
И он всегда стоял на своих ножках, на своих конечках, всегда в этой майке с надписью «Тренер», с микрофоном, в перчатках. Эти полтора часа, я не знаю, как они выживали.
ЮР А он им показывал, что делать?
ТТ Он показывал все. Он сам был в мыле. Но он давал им профессию. И давал им веру в то, что они непобедимы. Профессионал.
Вся жизнь была посвящена тому, чтобы работать. Он умел видеть в этих мальчиках из разных городов: из Свердловска, из Новосибирска, из Читы, – тот талант, который в них был заложен. И он их призывал в ЦСКА, он умел их развить. И поэтому играла команда. А не потому, что он призывал выдающихся. Они не были до него выдающимися. И не стали бы никогда, если бы не его тренерская мудрость, умение и мастерство.
Их брали детьми, в них видели какую-то искру божью, с ними работали. Как вот отец работал с Третьяком. Как он с ним одним работал. Оставался. Он ему бросал сам, часами. Он с ним одним приходил в пять утра, в шесть утра, в двенадцать ночи. Владик работал только по отцовскому плану. Это было расписано на годы. Поэтому ЦСКА играл, потому что он не жил ничем другим. Вот это счастье для них было, что они побывали у него и в этой команде.
Это вообще счастье – встретить человека, который оставил бы в твоей жизни след и дал бы тебе профессию. Вот я, например, счастлива, что я живу в одно время с Игорем Александровичем Моисеевым. И что я у него была на репетициях. Что он меня еще маленькую почему-то пускал, и я видела, как он это делает. Как он трудится.
У нас вообще при жизни не в состоянии сказать человеку то, что он заслуживает. И даже такой глыбе, как отец. Как мне сказал Юрзинов на Олимпиаде: «Знаешь, чем дольше его нет, тем больше я ощущаю, сколько бы он мог сделать, и вообще что он для нас сделал».
Жалею его очень. Очень его профессиональную жизнь жалею.
МН Он во всех проявлениях был человек талантливый и неистовый. Казалось бы, в нем не было ничего особенного. Его нельзя было назвать красивым. Но был притягателен. Он привораживал и завораживал тебя, прямо закручивал. В нем был такой невероятный темперамент.
ТТ Даже его дачная жизнь, то есть его отлучение, она была все равно замечательно талантлива.
МН Дайте я расскажу замечательную сцену, когда он подвязывал помидоры, опираясь на вратарскую клюшку. Огромная майка с надписью «Тренер», наколенники. А все помидоры были подвязаны на обломки клюшек, которые были сломаны на чемпионате Союза или на чемпионатах мира.
ТТ А хоккеисты говорили, что если Анатолий Владимирович подойдет после матча, похлопает по плечу, вот чуть-чуть, и скажет: «Ну, неплохо», то это для них была самая высшая награда. Не то что ты, там, гениально играл, потрясающе… Я думаю, что он такими словами не разбрасывался. Себя не жалел, их не жалел и профессии учил.
ЮР Давайте поговорим о Тане, которая в девятнадцать лет стала тренером.
ТТ Почти в двадцать.
МН Ты расскажи лучше, как ты каталась в перерывах во время хоккейного матча.
ТТ Я была динамовка, и во Дворце ЦСКА не появлялась никогда, чтобы отца не позорить. «Динамо» – не его ЦСКА, а я все-таки всегда была или вторая, или третья. Вот.
Лена Чайковская сделала нам с Жорой Проскуриным номер «Не спеши». И нам надо было обкатать его на публике, прежде чем куда-то двинуться. А тут как раз матч ЦСКА – «Динамо». Публика на фигурном катании – это не хоккейные болельщики. И вот я говорю: «Отец, мы будем выступать там, у вас». Мама ему говорит: «Толь, ну ты можешь на пять минут остаться?» А у него пятнадцать минут перерыв, заливка льда, в раздевалке должен дать какие-то указания.
Так вот, значит, залили лед, и как раз команды уже выходили, а нам дали возможность покататься в перерыве. Такой у нас лирический номер с Жорой, «Не спеши», пел Магомаев, музыка Бабаджаняна. В полутьме мы катались, в луче. Ну, публика так, без интереса смотрела, потому что вообще… на другое пришла. Отец посмотрел и говорит маме потом: «Нина, ты вообще номер-то видела, что они там катали, Танька с Жоркой?» Мама говорит: «Да, Толя, ты знаешь, такой номер романтический, мы сидели там, плакали». С подругами, ясное дело. Такая красота, это первый номер под песню. Он говорит: «Ну, я не знаю, песня, конечно, хорошая. Но вы посмотрите, что-то они там, в танце-то, обнимаются все время… Надо посмотреть, куда это все поедет».