ЮР Приписки.
АЯ Приписки. Обман, трусость и храбрость, так сказать, все перемешано. Кровь и грязь. Стоит ли нас за это упрекать? За что, собственно? Если человека бросить в кровь, он будет карабкаться и карабкаться.
Конечно, я только потом понял и стал осуждать такой подход. Тогда-то нет. Ну, скажем, ты взял деревню да схитрил: никого не ранило, никого не убило, – как-то изловчился. Ну что это за бой? Ничего, никаких наград. А даже не возьми ты эту деревню, а попер бы лоб в лоб – и положил бы половину. Все понимают – это да, плотный огонь. К награде всех погибших и самого себя даже можно представить.
То есть совершенно дикий такой подход, и толкали именно к этому. Потом, в 43‐м, я на фронте уже не был – все по госпиталям. Но говорят, это дело изменилось. Хотя измениться-то изменилось, но, когда мы готовили материалы на комиссию по реабилитации жертв политических репрессий, пришлось ознакомиться с вопросом о наших военнопленных: сколько солдат было направлено из немецких лагерей прямиком в наши лагеря и сколько погибло.
Иногда ведь приказ отдадут что-то занять сегодня, будто завтра нельзя. И стоит этот приказ 100 тысяч жизней, с этим ведь никто не считался.
ЮР Берлин?
АЯ Да, да, да, вот.
ЮР Ну на день позже бы взяли.
АЯ Вообще бы не взяли, подождали бы, куда бы они делись? Это все, понимаете, для эпоса.
ЮР Александр Николаевич, но вам тогда не представлялось, что это две похожие системы?
АЯ Тогда нет, конечно. Даже когда я начал понимать, мне не хотелось это признавать. Ты же защищал, ты кровь, в конце концов, пролил. Ты всю жизнь верил. Расставаться с верой – это как расставаться частично с собой. С одной стороны, вроде тебя обманули. А потом думаешь: постой, постой, а ты что, сам себя разве не обманывал? Не лицемерил, не лукавил, не притворялся? Что же ты хочешь на кого-то все свалить? Будь честен перед собой хотя бы, когда не спится, когда никого кругом нет.
Этого нам и сейчас не хватает. Опять надежды наши – на батюшку царя, какой бы он ни был. И вину за то или другое перекладываем на других. Выбираем для того, чтобы ругать. Но кого ни выбирай – делай сам.
ЮР По всей вероятности, все-таки человек у нас сейчас выбирает по симпатии, по словам и рекламным поступкам. Достаточно было секретарю горкома проехать в трамвае, как сразу заговорили, что он знает народ.
АЯ Когда увидели его в этом трамвае, сколько было восхищения на всю страну, легенда! А потом, когда выбираем, мы, интересные люди, набираем работников вместо себя. Раз мы тебя выбрали – работай вместо меня. Ты мне должен дать.
ЮР Но у нас вообще нет опыта выбирания, раньше-то никого не выбирали. Чистая формальность.
АЯ Ну это да.
ЮР Вы были депутатом Верховного Совета?
АЯ Был.
ЮР Кто вас выбирал?
АЯ Хасавюртовский округ Дагестанской АССР. Я там одно доброе дело сделал. У них родильного дома не было – большой город, а женщины рожали дома. Я все-таки дожал, построили там родильный дом.
ЮР Александр Николаевич, мне интересно, как вы из этой грязи, из этого батальона морской пехоты, раненый, собранный по кускам, – потом взлетали на такие государственные высоты?
АЯ Начну с банальной вещи. Я действительно верил одному – идее крепкой учебы. Я очень хорошо учился. Возможно, это была компенсация за то, что я не умел драться и всегда проигрывал всякие кулачные схватки. Мне до слез было обидно, что я не умею этого делать.
Но в деревне с этим не считались. И я часто уходил от компании. Что я делал? Читал. В восемь лет я прочитал «Тихий Дон». Почти ничего не понял, но у меня осталось какое-то ощущение загадочной жизни, которой у меня не было и никогда, видимо, не будет. Какой-то выдуманной, фантастической жизни. Какие-то храбрые люди чего-то достигают… Конечно, я потом читал его еще раз. Почему «Тихий Дон»? Да потому, что это была единственная книга в нашей деревне.
ЮР Родители грамотные были?
АЯ Да! У папы – четыре класса церковно-приходской школы. Мама – нет, полгода или три месяца училась в школе, потом ее в няньки отдали. А я все время учился.
Когда кончил семилетку, мама настаивала, чтобы я пошел, как все порядочные парни, в какое-нибудь училище в Ярославле. Я сказал: «Нет, в восьмой класс пойду». А она говорит: «А что там? Ну чему ты там научишься, зачем все это? Или дураком будешь, или ослепнешь». А у меня с глазами действительно были проблемы, была золотуха, воспалялись часто.
Но отец у меня другой: «Нет-нет, пусть сам решает». Еще три сестры младшие, я старший. Отец насчет выбора мне внушил очень рано, где-то во втором классе. Мама хотела заставить меня выпить святую воду, пришла из церкви, а я сказал ей: нет, не буду – я пионер. Учительница сказала, что святая вода – это чепуха. Она выплеснула из ложки воду и по лбу как треснет меня этой ложкой. Тут вмешался отец: оставь его, говорит. Ему жить, ему решать. Это мне, семилетнему сопляку. Не надо, пусть сам, у него своя жизнь.
С тех пор у меня эта идея, что человек сам выбирает себе жизнь. Вот до сих пор она у меня сидит, считаю ее для себя наиболее существенной. И когда перестройка началась, у меня во всех выступлениях звучал тезис о самостоятельном выборе человека. Ну, это и есть свобода, собственно.
Насколько мы ведь сейчас забыли, как жили, какие были отношения между людьми, к слову. Всякое было, и подвижничество, и мерзость.
Я думаю, какую гигантскую дорогу мы буквально проскакали, пролетели, промчались. Потому что после такого кошмара, который был семьдесят лет, должно было появиться не только чувство обиды, чувство страха, но и чувство ответственности.
ЮР Вы сказали «кошмар», Александр Николаевич. А когда вы были в ЦК КПСС и на дипломатической работе, и потом, когда вы вернулись с нее и попали как раз внутрь этого котла, который кошмар заваривал, – ощущали ли вы тогда кошмар? Или это ощущение возникло к 90‐м годам, или к 86‐му году, когда это гнилое дерево уже стало валиться?
АЯ Тут, пожалуй, две стороны, что ли. Во-первых, существует миф, что я всю жизнь работаю на идеологической работе, это не так. На самом деле в Ярославле я официально был инструктором отдела школ и занимался преподаванием. Контроль иностранных языков, и еще десять областей курировал.
Во-вторых, я действительно работал в пропаганде до поездки в Канаду. Но вы говорите «в котле», а таким вот котлом, где действительно решались какие-то проблемы в ЦК, было Политбюро и Секретариат. Остальные все – мальчики на побегушках. Другой разговор, что эти мальчики могли по-разному себя вести. Они проявляли постоянную инициативу, делали карьеру. Понимаете, я вот к чему говорю это: я боялся очень инициативников. Ну и, конечно, доносчиков, это страшное дело.
Я помню, меня пригласили выступить в Политехнический музей. Я полтора часа говорил, четыре часа шла дискуссия. И мне задали вопрос: как теоретически объяснить путь социалистической ориентации. Я говорю: «Я такого понятия не знаю». Ну и что, через два дня – в ЦК. И я объяснялся.
ЮР А в ЦК были доносы?
АЯ А как же, я сам три раза по доносам был в Комитете партийного контроля. Хотите расскажу? Факт первый. Шкирятов Матвей Фёдорович, председатель Комитета партийного контроля, называли его «совестью партии».
ЮР В предбаннике обязательно сидел врач.
АЯ Да. «Совесть партии». Вот. Однажды вызывает меня первый секретарь обкома: «Шкирятов тебя вызывает, ты не знаешь чего?»
Приехал. Василенков был у него секретарь. «Ступайте к Матвею Фёдоровичу» (Шкирятову – председателю Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, одному из самых отвратительных аппаратчиков ЦК партии). Он: «Молодой человек (я действительно был молодой), вот письмо. Партия объявила решительную борьбу против космополитизма. У вас пять вузов, и тишина, почему не беретесь? У вас засилье космополитизма. Смотрите, что в медицинском институте творится, смотрите, что в технологическом…»
Я моргаю глазами, тогда не очень соображал. А видимо, они искали мальчика для битья, чтобы показать на страну свою строгость, верность партийной линии. Им не нужны были мои объяснения. «Мы должны тут посмотреть, в состоянии ли вы исполнять партийную линию. Идите».
Я поднялся и пошел. И он, видимо, вслед мне смотрел. А я хромой, ковыляю. «Постойте. Это что у вас?» Я сначала не понял, что. «Ну, с ногой». – «Как что, ранение». – «Вы что, на фронте были?» Я говорю: «Да». – «Где?» Вижу на лице какой-то интерес. Я сказал, где, кто командующий. Ну, задал вопросы какие-то. Проверял, видимо. И помягчел: «Ну ладно! Идите. Но учтите наш разговор». Я говорю: «Хорошо, учту».
Проходит год. Снова секретарь обкома: «Тебя опять к Шкирятову». Я приехал, конечно. А он забыл, что со мной разговаривал, понятно. «Что же это у вас происходит, что у вас за перегибы в области?» И тут я уже чуть поопытнее стал: «Матвей Фёдорович, вы ведь меня уже вызывали по этому вопросу». – «Как вызывал?» Он нажал кнопку: «Ну-ка, дайте дело». Притащили досье на меня. Он взял, смотрит письмо. И матом! Одна и та же рука писала.
ЮР То есть донос?
АЯ Да, одна и та же рука, один и тот же человек.
ЮР Теперь обратимся к другой истории. Она, по-моему, о заложенной в вас свободе. О преодолении угнетения ее.
АЯ Про церковь, да? Эта история совершенно неожиданная. Был я в Америке по приглашению большой адвокатской фирмы, в Кливленде.
Воскресенье. Собираются все в церковь. И один профессор говорит: «Александр Николаевич, а вы с нами пойдете?» – «Да ради бога, почему нет?» Церковь протестантская. Я пошел с ним. Пришли. Вижу, лавочки, сел. Молодой проповедник, выступают женщины, песни поют, дети вышли. Контакт с аудиторией. И вдруг этот проповедник говорит: «У нас здесь гость из Москвы, такой-то». Всё. Ничего себе церковь, для меня это непривычно. Он опять какую-то проповедь прочитал, потом: «Господин такой-то, а может быть, вы нам что-нибудь скажете, мы были бы вам очень благодарны».
А меня как громом, как холодной водой. Думаю: «Чего я буду говорить-то?» Во-первых, я церковный лексикон не знал, религиозный. Во-вторых, сразу собраться и что-то им сказать… Как-то вроде неудобно.