Усилием воли он попытался восстановить картину, нарушенную появлением Мельковой, но это ему не удавалось. Тогда он лёг навзничь и закрыл глаза.
— Альёша! — услышал он прямо над головой знакомый шёпот. — Альёша, ты пришёл.
Он вздрогнул всем телом и тут же откликнулся, приподняв голову:
— Да, я здесь!
— Альёша, как я устала ждать, милый.
Тина — теперь уже в белом больничном халате — вышла из хрустального дворца и, улыбаясь, направилась к нему от противоположного берега прямо по воде. Она ничуть не изменилась с тех пор, как он с ней расстался в копенгагенской гостинице и оставил её спящей в кровати. Всё тот же милый голос, та же роскошная причёска, дорогие серые глаза и мягкая ангельская улыбка. Белый халат ей был тоже к лицу — она выглядела в нём даже ещё красивей, чем в вечернем платье. И годы нисколечко не коснулись её.
— Тина! Наконец-то мы встретились! Я тоже… тоже устал… Но я виноват перед тобой, любимая. Я страшно виноват. Прости меня. — Он встал и протянул к ней руки.
— Я прощаю тебя. Я знала, я верила, что ты не забыл меня, и что мы непременно увидимся снова. Они запрятали меня в больницу, но я обманула их и сбежала. Боже мой, как я рада! Иди ко мне, я обниму тебя и прижму к себе крепко-крепко.
— Иду! Я спешу к тебе Тина!
Она остановилась посередине пруда и призывно протянула к нему руки. Из её чистых очей выкатились две маленькие еле заметные слезинки. Бедная, сколько ей пришлось выстрадать! Его охватила такая горячая нежность к ней, что он не чувствовал водной прохлады, опоясавшей его ноги.
— Я иду, иду дорогая. Больше нам никто уже не помешает.
И он шагнул ей навстречу в прохладную купель пруда. Он почувствовал, как холодные щупальца спрута железным кольцом сжали его грудь, и он вынужден был задержать дыхание, боясь спровоцировать взрыва сердца, но уже было поздно. Он ощутил в груди хлопок и резкую боль, успел подумать, что это конец и, раскинув руки, с увеличивающейся скоростью, ввинчиваясь штопором, полетел в тёмную бесконечную трубу навстречу свету.
…Через минуту-другую вода сомкнулась над ним, и на голой поверхности осталось плавать оранжевое пятно полотенца.
Мёртвое молчание леса нарушали лишь дробный стук дятла да крик кукушки. Но скоро и их не стало слышно.
Чужие в городе
Слоняться по прекрасному Парижу в банальном
качестве туриста — это не только глупость, это преступление.
Заходящее солнце медной вспышкой на мгновение озарило серые, обрамленные в холодную сталь окна высотного здания, но скоро его слабые лучи стали один за другим, снизу вверх, гаснуть, как будто по стене размашисто прошелся старательный гигантский ластик-невидимка, оставивший после себя одни мертвые темно-свинцовые глазницы.
Над городом сразу стали опускаться сумерки.
В сквере повеяло сыростью, чувствовалось близкое дыхание остывшего моря. Он приподнял воротник плаща и зябко поежился. Часы на ратуше справа глухо пробили четверть девятого. Где-то сзади призывно зазвенел трамвай, по прилегающим улицам нескончаемым потоком двигались автомобили, со всех сторон слышалось мерное шуршание шин да изредка доносился сдержанный скрежет тормозов. Рабочий день давно кончился, но люди со своими хлопотами беспрестанно сновали по городу.
Наконец, сквер, в который он забрел отдохнуть после длинного и утомительного дня, стал быстро, словно по команде пустеть. Первыми поднялись со скамеек чистенькие, ухоженные и как-то благопристойно упакованные старички и старушки. За ними последовали чопорные, полные достоинства няньки, волочившие за собой, как на буксире, сердитых и раскормленных детей, которые до смерти устали от их бесконечных нотаций и назиданий. Последней сквер покинула молодая, отчаянно целующаяся парочка — они так и ушли, не разрывая сомкнувшихся уст и поддерживая друг друга своими телами.
Свежий ветерок ворвался на аллею, заметая под скамейки последние пожухшие листья и, словно ночной сторож перед закрытием парка, напоминая последним посетителям, что пора уходить.
…Он прибыл в эту северную столицу рано утром. Огромный многоэтажный паром, вместивший в свое чрево, кроме людей, автобусы, грузовики и легковые автомобили, доставил его в свободную гавань точно по расписанию. Он сошел на берег вместе с другими пассажирами, в основном туристами из Америки, без всякого таможенного и пограничного контроля, взял такси и попросил отвезти на Центральный вокзал. Там сдал чемодан в камеру хранения и приобрел билет на вечерний поезд. Впереди оставался целый день, и он решил посвятить его знакомству с городом. Это всегда было для него источником дополнительной энергии: радость открытия неизведанного органично сочеталась со служебной необходимостью, и он никогда не чувствовал при этом каких-либо неудобств.
Но в этом городе он сразу почувствовал себя иначе. Город странным опосредованным образом не принимал его, оставаясь чужим и холодным. Он осознал это не вдруг, но по мере того, как смешавшись с толпой туристов, бродил по залам королевского дворца, а потом блуждал по тесным улочкам Старого города, им все более овладевало ощущение неприкаянности, пустоты и тревоги. Было такое впечатление, что внутри поселился невидимый и коварный хищник, который исподволь, не причиняя физической боли, пожирал внутренности.
Когда он плотно перекусил в итальянской пиццерии «Quatro Staggioni» и потом пришел в этот скверик, чтобы перевести дух и разобраться в своих смутных ощущениях перед дальней дорогой, то окончательно понял, что дело не в городе, а в нем самом. Это открытие насторожило его в большей степени, чем если оно было вызвано посторонними причинами, например, обнаружением «хвоста»…
Вот то-то и странно, что с этой точки зрения все было спокойно. В первой стране своего маршрута, естественно, пришлось попотеть, чтобы как следует провериться и убедиться, что местная контрразведка к его персоне интереса не проявляет. Это внушало уверенность и в том, что в следующей стране шансы попасть в поле зрение спецслужб, по крайней мере, не увеличивались. Так оно и оказалось, и теперь можно было слегка расслабиться.
Но расслабление не наступало.
Ранее ему не приходилось заниматься само копанием — свои аналитические способности он проявлял большей частью в служебных целях и тратил их на сугубо посторонние обстоятельства и факты, которые формировали его окружение и создавали рабочий микроклимат. Тут все было ясно. Другое дело — внутренний мир. Им заниматься до сих пор было незачем и некогда: полуголодное детство в глухой черноземной деревушке, преждевременные для его возраста заботы о хлебе насущном, «десятилетка» в соседней деревне, в которую он бегал шесть лет подряд, проделывая каждый день по несколько километров в один конец, такие же полуголодные студенческие годы и работа, которая завертела сразу вихрем, не оставляли времени на такую непозволительную роскошь, как самоанализ.
И вот теперь, сидя на скамейке в пустынном сквере чужого города и находясь в самом начале своего пути, он вдруг сталкивается с необходимостью разобраться в самом себе, необходимостью настолько настоятельной, что грозит вытеснить из сознания другие приоритеты, а это никак не вписывалось в его намерения. Сейчас нужно было полностью сосредоточиться на полученном в Москве задании, к выполнению которого надо будет еще приступать, а тут такие дела. Да, все это не ко времени…
Он закрыл глаза и вытянул ноги, чтобы размять окоченевшие члены. Приятная дрема стала незаметно подкрадываться к нему, но усилием тренированной воли он сумел подавить ее и заставить себя думать о деле. Перед глазами встала конспиративная казенная квартира с функционально расставленной мебелью, стол с бутербродами и бутылкой «армянского», куратор Александр Петрович вместе с начальником отдела Виктором Николаевичем, последние напутствия перед дальней дорогой. Сколько таких проводов было в его оперативной биографии, а вот в памяти всплыли почему-то эти, последние.
Запомнились все подробности этой оперативной посиделки: необычно проникновенное, отеческое слова, сказанное Михаилом Ивановичем на прощание, крепкое объятие в прихожей, терпкий ядреный запах «Явы» пополам с коньяком, рапорт о переводе с накоплений денег для матери, оставшейся в деревне, и беседа о неожиданной встрече с Наташей, подругой детства и юношества, которая произошла во время его последнего наезда на родину…
Как нелепо все тогда получилось! Каким глупым несмышленышем казался он себе теперь! Зачем он наговорил ей столько резких слов? Жизнь оказалась намного сложней, чем он себе представлял ее по книгам Островского и Фадеева. Если бы он не оттолкнул ее, разобрался, понял и, наконец, простил ее ошибку, может сейчас не пришлось бы раскаиваться? Понадобились годы, чтобы прийти к такому выводу. Ах, этот юношеский максимализм, который облачается в тогу принципиальности!
А может не все еще потеряно? Ведь тогда, на улице районного центра, где он столкнулся с ней нос к носу, Наташа искренне обрадовалась встрече! Ее глаза и улыбка на усталом лице были почти прежними. Почти… Она теперь свободна, одна воспитывает сынишку, работает инспектором ГорОНО и, вероятно, страшно одинока. А им всего по тридцать пять, все еще можно исправить, вся жизнь еще впереди.
И правда, хватит ошибок! Вот вернется в отпуск и съездит к ней, поговорит обо всем. Ну, какой же он дурак, что ничего путного не сказал ей на прощание, нес какую-то чушь об интересной работе, о хороших друзьях в Москве, а главного так и не сказал, Ну ничего, теперь-то он все спросит и решит. Только когда это будет? Надеяться на отпуск раньше, чем через полгода, нельзя — так сказали ему на проводах начальники. И действительно, что это он размечтался! Надо еще добраться до намеченной страны, выполнить несколько поручений Центра, вернуться назад… За это время Наташа опять замуж выскочит. С какой стати она его будет ждать, если она даже и не знает о его намерениях?