— Да, — ответил он и неловко встал.
Мисс Фэнхолл пристально изучала доски пола. Потом вырвала из букетика на своем платье фиалку, бросила ему и повернулась к подошедшему к ним Оглеторпу.
— Доброй ночи, мистер Хокер, — сказал тот. — Был чрезвычайно рад с вами познакомиться. Надеюсь увидеться с вами в городе. Доброй ночи.
Обращаясь к художнику, девушка произнесла:
— Вы подарили нам удивительное лето. Мы все с удовольствием увидимся с вами в городе. Вы обязательно должны к нам как-нибудь заглянуть. Думаю, дети будут рады вас увидеть. Доброй вам ночи!
— Доброй ночи, — взволнованно и страстно ответил Хокер, пытаясь понять, что означает выражение ее лица. — Я обязательно приду к вам при первой же возможности.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
На ферме на коврике у двери свернулся пес. Вдруг ни с того ни с сего он стал колотить хвостом по доскам — сначала медленно и лениво, затем благодушно-восторженно, а потом и вовсе радостно. Наконец со стороны ворот донесся тихий щелчок. Пес встал и подошел к верхней ступеньке крыльца поприветствовать хозяина. Его ясные глаза сияли во тьме.
— А, Стэн… это ты, старина… — произнес Хокер, наклонился к собаке и погладил ее по голове.
Когда Хокер вошел в дом, сеттер обнюхал некий предмет, лежавший на верхней ступеньке. Предмет его не заинтересовал, и уже в следующий момент пес снова свернулся на коврике у двери.
Но вскоре он вынужден был вскочить — хозяин вышел из дома с зажженной лампой в руке и стал что-то искать, ругаясь вполголоса. Стэнли наблюдал за его действиями, сонно помахивая хвостом.
Когда хозяин вернулся обратно в дом, пес снова подошел к верхней ступеньке крыльца и понюхал ее, но предмета, который еще совсем недавно лежал там, уже не было.
Глава XVIII
За завтраком стало очевидно, что сестры Хокера все знают.
— Что это с тобой сегодня? — спросила старшая. — У тебя такой вид, будто ты плохо спал.
— Я в полном порядке, — ответил он, угрюмо глядя в тарелку.
— А мне кажется, ты чем-то расстроен.
— Какая разница, что тебе кажется! Говорю тебе, со мной все в порядке.
— Так я и поверила! — сказала она и обменялась многозначительным взглядом с представительницами женской половины семьи.
Затем в разговор вступила мдадшая сестра:
— Я слышала, она сегодня уехала.
— Кто? — вызывающим тоном спросил Хокер.
— Как это кто! Та девушка из Нью-Йорка, мисс… как ее там? — с неустрашимой улыбкой на лице ответила сестра.
— Ну, раз ты говоришь, значит, и в самом деле уехала.
— Да, но я так понимаю, ты этого не знаешь.
Хокер встал из-за стола, взял шляпу и вышел.
— Мэри! — воскликнула мать похоронным тоном, в котором присутствовал пусть запоздалый, но все же искренний упрек.
— Что — Мэри? Мне до его переживаний нет никакого дела. Но пусть не задается. Я не хотела его дразнить, лично мне все равно.
— Нельзя быть такой равнодушной, — неожиданно сказала мать — Вам, девушкам, не пристало без конца донимать парня. Так что оставьте его в покое, договорились?
— Да мы его и не трогаем.
— Неправда. Когда он рядом, вы без конца к нему цепляетесь, поэтому неудивительно, что парень схватил шляпу и ушел, как только вы завели свою песню.
— Да что мы ему такого сказали? Нет, ты ответь: что мы ему такого страшного сказали?
— Чтоб вас всех черти забрали! — прорычал вдруг отец семейства.
Это восклицание, обычно звучавшее в тот самый момент, когда у него лопалось терпение, было всем хорошо знакомо, поэтому остаток завтрака прошел в тишине.
Гуляя в то утро, Хокер сходил к водопаду, затем к озеру, потом долго бродил по дорожкам, тропинкам и рощицам, забираясь в самые потаенные уголки. Ближе к вечеру, когда небо стало темно-синим, будто пороховой дым, а западная его часть заалела багряными полосами, он решил сделать набросок. На лице его при этом отражалось исступление, как у человека, готового вот-вот совершить убийство.
После ужина они с отцом вышли в сад, закурили и стали прохаживаться под яблонями.
— Ну что, через пару дней я, наверное, вернусь в Нью-Йорк.
— Да? — спокойно произнес отец. — Хорошо, Уильям.
Через несколько дней Хокер, который пока еще так и не уехал, подошел к отцу на скотном дворе:
— Тебе может показаться, что я забыл и вас, и дом, и тех, с кем здесь водил знакомство, но поверь мне, это не так.
— Угу, — ответил старик. — Ты когда уезжаешь?
— Куда? — спросил Хокер, заливаясь краской.
— В Нью-Йорк.
— Не знаю… Я об этом еще не думал… На той неделе, наверное.
— Понятно. Делай как знаешь, Уильям. Тебе известно, как мы с мамой и девочками радуемся, когда ты приезжаешь домой. Да, тебе это известно. Но поступай, как считаешь нужным, так что, если тебе, Уильям, надо возвращаться в Нью-Йорк, уезжай.
— У меня там много работы… — сказал Хокер.
Время от времени мать, оставаясь наедине с дочерьми, принималась размышлять вслух:
— А Уильям в последнее время стал намного лучше! Просто диву даешься. Раньше все злился и мрачился, хотя я понятия не имела, в чем дело, но теперь опять стал таким же замечательным, как всегда.
— Ты бы почаще заглядывал в пансионат, дурачина, — сказал Хокеру Холланден.
— Я был там вчера.
— Вчера! И что из этого? Помнится, еще совсем недавно ты не мог усидеть на ферме и двух часов в день.
— Ступай к дьяволу!
— На днях Миллисента получила от Грейс Фэнхолл письмо.
— Вот как?
— Да. Грейс пишет, что… По-твоему, эта тень отливает таким чистым пурпуром?
— Разумеется, отливает, иначе зачем мне ее так изображать? И что же она пишет?
— Ну что же, если это пурпур, то глаза явно меня обманывают. Я бы скорее назвал этот цвет синевато-серым. О господи, если бы все, что художники живописуют на своих полотнах, было правдой, то мир состоял бы исключительно из обжигающего пламени и яркого сияния.
Хокера его слова привели в бешенство.
— Холли, ты ровным счетом ничего не понимаешь в том, что такое цвет. Ради бога, замолчи, иначе я тресну тебя мольбертом.
— Хорошо-хорошо, я лишь хотел тебе сказать, что пишет в своем письме Грейс. Она говорит, что…
— Ну что же ты, продолжай.
— Не торопись, дай время. Ну так вот, она называет город глупым и говорит, что очень хотела бы вернуться в «Хемлок Инн».
— Да? Это все, больше ничего?
— Больше ничего? А ты чего хотел? Да, кстати, еще она передает тебе привет.
— Вот как? Спасибо.
— Вот теперь действительно все. Боже правый, для столь преданного человека, каким ты себя проявил, твой энтузиазм и интерес поистине безграничны.
— На следующей неделе Уильям возвращается в Нью-Йорк, — сказал отец матери.
— Да? Он мне ничего не говорил.
— Но это так.
— Ничего себе! И что он, по-твоему, будет делать там до сентября, Джон?
— А я почем знаю?
— Все это очень странно, Джон. Бьюсь об заклад… бьюсь об заклад, что он едет повидаться с этой девушкой.
— Уильям говорит, у него там много работы.
Глава XIX
Морщинистый долго разглядывал содержимое небольшого платяного шкафа, служившего буфетом.
— Остались только два яйца и полбуханки хлеба, — заявил он.
— Вот черт! — отозвался Уорвиксон, лежа на кровати и попыхивая сигаретой.
Голос прозвучал угрюмо. Говорят, что именно мрачному тону он был обязан своим прозвищем Большое Горе.
Морщинистый взирал на шкаф и так и эдак, оглядывая его с разных сторон, — можно было подумать, что он хочет напугать яйца, чтобы их стало не два, а больше, а полбуханки превратились в буханку.
— Чума тебя разрази! — наконец воскликнул он.
— Слушай, заткнись, а! — крикнул ему с кровати Большое Горе.
Морщинистый сел с суровым видом.
— Ну и что будем делать? — сдвинув брови, спросил он.
Большое Горе выругался.
— Да пошел ты, инквизитор чертов! Что делать, что делать! Будто нельзя спокойно поголодать! До обеда еще два часа, а ты уже…
— Ладно, это понятно, но что мы все-таки будем делать? — настойчиво повторил Морщинистый.
Пеннойер, делавший пером какой-то набросок, оторвал глаза от бумаги и с осторожным оптимизмом изрек:
— Завтра мне заплатят в «Мансли Эмейзмент». По крайней мере, должны. Я уже три месяца жду. Завтра пойду к ним и все получу.
Друзья закивали:
— Ну конечно, Пенни, само собой разумеется, старина.
Морщинистый нервно и жалобно захихикал. Большое Горе издал горлом глубокий, утробный звук. Потом все надолго замолкли.
С улиц в комнату врывался ровный гул Нью-Йорка. Время от времени в запутанных коридорах старого, приземистого, закопченного дома, втиснутого меж двумя торговыми центрами, которым пришлось бы, наверное, склониться до самой земли, чтобы разглядеть это непонятно как сохранившееся строение (странно было, что рвущиеся к облакам небоскребы обошли его стороной), раздавалась чья-то тяжелая поступь.
В давно немытое окно прокрались первые закатные тени. Пеннойер отшвырнул перо, смял набросок и бросил его в кучу хлама, скрывавшего под собой стол:
— В такой темнотище много не наработаешь.
Он раскурил трубку, расправил плечи и с видом человека, дорого ценящего свой труд, прошелся по комнате.
Когда вечер окончательно вступил в свои права, молодые люди совсем загрустили — сгустившийся сумрак навевал тяжелые мысли.
— Морщинистый, зажги-ка газ, — в раздражении бросил Большое Горе.
Язычки синевато-оранжевого пламени вскоре осветили голые, покрытые эскизами стены, неубранную кровать в одном углу и кучу чемоданов с коробками в другом, диванчик, безжизненную газовую плитку и немаленьких размеров стол. На окне висели шторы цвета красного вина, а высоко на полке валялись гипсовые слепки, в складки которых плотно набилась пыль. По непонятной прихоти строителей длинный дымоход сначала уходил куда-то в сторону, но потом, будто осознав свою ошибку, поворачивал к отверстию в стене. На потолке замысловатыми узорами красовалась паутина.