— Что ты такое говоришь! Я совсем на тебя не злюсь.
— Нет, злишься.
Когда они остановились у ее дома, Флоринда подняла голову и взглянула на Хокера. Ее лицо во тьме казалось странно бледным, глаза сияли тем же блеском, каким обычно светится отражение луны в горном озере. На Хокера будто озарение снизошло, в горле встал ком, но он проглотил его и воскликнул:
— Флоринда!
Девушка опустила глаза, казалось, она высматривает что-то на ступеньках, теперь она была похожа на нашкодившую школьницу. Ничего не сказав, Флоринда медленно вошла в дом.
На куче камней висела красная лампа, предупреждая жителей окрестных домов, что на улице ведется ремонт.
Глава XXV
— В субботу в «Гамен» мне выпишут чек, — сказал Горе. — Они купили мои комиксы.
— Отлично, — встрепенулся Морщинистый. — Значит, деньги распределим так, чтобы хватило до полудня субботы. А вечером в пятницу мы вполне можем позволить себе табльдот.
Однако всех разочаровал кассир в редакции «Гамена». Выглянув из-под внушающей уважение медной таблички, он прошелестел:
— Мне очень жаль, мистер… э-э-э… Уорвиксон, но мы производим выплаты только по понедельникам. Приходите в любое время после десяти утра.
— Пренепременно, — кивнул Горе.
Когда он вернулся к друзьям в берлогу, лицо его пылало от гнева.
— Я получу чек только в понедельник утром! — заорал он с порога и метнул зеленую папку с работами в грозно нависающий ряд гипсовых слепков. — «В любое время после десяти утра!» — передразнил он кассира.
— Дьявол их всех забери! — воскликнул Пеннойер, погружаясь в глубокое отчаяние.
— В понедельник утром, после десяти утра… — изумленно и скорбно прошептал Морщинистый.
Пока Горе расхаживал взад-вперед по комнате, угрожая полным разрушением предметам, попадавшимся ему на пути, Пеннойер с Морщинистым стояли с таким видом, будто им засветил между глаз сам бог невзгод.
— Странное дело! — пробормотал наконец Пеннойер. — Стоит узнать, что никакой еды в ближайшее время не предвидится, как на тебя тут же набрасывается голод.
— Ну да, — согласился Морщинистый и взял в руки гитару. — Мне говорят, что негр не вор, но слышал я такой разговор: копы поймали сразу штук пять, и парни, видать, не воруют опять, — пропел он.
— Помолчи, а! — воскликнул Горе со страдальческим видом.
— Помолчи, а! — поддержал его Пеннойер, которому никогда не нравился голос исполнителя баллад собственного сочинения, впрочем, как и сами баллады.
Хокер, нервно подавшись вперед, сидел в своей студии на небольшом табурете перед датским мольбертом. Рядом с ним на полу валялись несколько эскизов, на которые он то и дело поглядывал, нанося мазки на холст.
Со стороны могло показаться, что он ведет смертельный бой. Волосы его растрепались, в глазах стоял лихорадочный блеск. Пейзаж на эскизах отливал тяжелой синевой, будто подернутый дымкой пороховых взрывов, небо пламенело багрянцем. Во всем ощущалась траурная безнадежность поражения. Можно было подумать, что Хокер желает решительно порвать со всем прекрасным, что было в его жизни. Казалось, его руку направляла энергия гнева, делая мазки, он будто бы бросался грудью на меч.
В дверь постучали.
— Войдите!
Пеннойер робко переступил порог.
— Я весь внимание! — крикнул Хокер, в его голосе слышались дикие нотки.
Он оторвался от холста с видом человека, оставшегося в живых после кровавого побоища.
— А, это ты! — сказал он, увидев Пеннойера. Блеск в его глазах стал медленно угасать. — С чем пожаловал, Пенни?
— Билли, — произнес Пеннойер, — Горе сегодня рассчитывал на чек, но ему сказали, что выплата состоится только в понедельник, поэтому… ну… ты понимаешь, что…
— Все ясно, — кивнул Хокер.
Когда Пеннойер ушел, Хокер уставился на холст и настолько глубоко погрузился в размышления, что перестал замечать что-либо вокруг.
Лившийся в окно над головой свет утратил яркость. Хокер закурил трубку. Потом засунул руки в карманы и снова вперил взор в полотно. Вдруг глаза его загорелись, и он схватил кисть. Спустя довольно продолжительное время он судорожно затянулся, и в этот момент до него дошло, что трубка давно погасла. Хокер посмотрел по сторонам ничего не понимающим, вопросительным взглядом. В дверь снова постучали.
— К черту! — закричал он, не поворачивая головы.
Услышав этот возглас, Холланден пожал плечами и пошел по темному коридору в берлогу.
— А, Холли, здравствуй! Привет, старина! Слушай, мы давно уже жаждали с тобой увидеться. Заходи, садись, выкури трубочку. Слушай, какая красавица этим летом свела Билли Хокера с ума? — встретили его возгласы.
— Проклятие! — воскликнул Холланден, медленно приходя в себя от такого внимания. — Кто… откуда… как вы об этом узнали, бравые индейцы?
— Случайно! — в восторге воскликнули парни. — Совершенно случайно!
— Вот досада! — сказал Холланден, будто в чем-то упрекая себя. — А я-то считал вас толпой простофиль.
— Да? А мы, как видишь, догадались. Вопрос лишь в том, кто она.
— Как вам сказать… девушка…
— Так, продолжай.
— Из Нью-Йорка.
— Так.
— Поистине сногсшибательная.
— Развивай свою мысль дальше.
— Поистине сногсшибательная нью-йоркская девушка из очень богатой и довольно старомодной семьи.
— Я убит наповал! Ты шутишь! Она так же недосягаема, как гора Маттерхорн[3]. Бедный Билли, вот не повезло старику!
— Я бы этого не сказал, — сдержанно ответил Холланден.
По вечерам Пурпур Сэндерсон имел обыкновение превращать берлогу в больничную палату. Так было и сегодня, только сегодня в роли больного выступил Пеннойер. Когда Сэндерсон и Горе погрузились в сон, он беспокойно забегал взад-вперед.
— Эй, Морщинистый! — тихо обратился Пенни к диванчику, в котором хранился уголь.
— Чего тебе? — сердито отозвался с дивана художник. По всей видимости, оклик перехватил его в аккурат на пороге царства Морфея.
— Как думаешь, Билли Хокер очень нравится Флоринде?
— Чтоб тебя черти забрали! — вспылил Морщинистый. — Откуда мне знать?
Он отвернулся к стене, и диван издал жалобный скрип.
— И то правда, — пробормотал Пеннойер.
Двум окнам, выходившим на выстроенное из песчаника здание, своими очертаниями напоминавшее тюрьму, было неведомо такое явление, как гармония солнечного света. Во внутреннем дворике бил фонтан. Форсунки фонтана были расположены в строгом порядке — вероятно, чтобы вода низвергалась вниз в полном соответствии с математическими законами. В комнате стоял исполинских размеров канделябр, сияющий, как прическа на голове тайской красавицы.
Слух Хокера уловил звук шагов и тихое шуршание женского платья. Он резко повернулся к двери — не без некоторой трагической импульсивности. Когда она вошла, он тут же воскликнул:
— Как же я рад снова вас видеть!
— С вашей стороны было очень мило к нам прийти, мистер Хокер!
Язык Хокера, казалось, двигался сам по себе, без какого-либо участия с его стороны. Девушка тоже была смущена. Она лихорадочно перебирала в уме весь набор рекомендованных обществом действий для такой ситуации.
Хокер решительно заявил, что ему очень понравился спектакль «Сердца на войне».
— В самом деле? — удивленно протянула она. — Я думала, он ничем не лучше других.
— Я тоже так подумал! — поспешно воскликнул художник. — Там, в этой неразберихе современности, передвигаются одни и те же фигуры. По правде говоря, у меня и в мыслях не было говорить вам, что этот спектакль мне понравился. Но… встреча с вами помогла моему разуму свернуть с проторенной дорожки.
— С проторенной дорожки? — переспросила она. — Не знала, что разум умных людей движется по проторенным дорожкам, мне казалось, это удел теологов.
— А кто вам сказал, что я умный? — спросил он.
— Никто… — ответила она, еще шире распахивая глаза.
Хокер улыбнулся и с благодарностью посмотрел на нее:
— Ну конечно! Вам никто не мог этого сказать! Нельзя же быть таким идиотом. Думаю, вы очень удивитесь, когда узнаете, что я действительно верю в существование подобных придурков. Однако…
— Что же вы умолкли? Продолжайте, — сказала она.
— Однако мне кажется, вы могли бы выражаться не так однозначно и резко.
Девушка на несколько мгновений застыла в нерешительности и спросила:
— Значит, вы все же умны?
— Разумеется, — бодро ответил он.
— И какой из этого следует сделать вывод? — победоносным тоном бросила она. В ее понимании, этот вопрос наверняка должен был обеспечить ей преимущество.
Хокер смущенно улыбнулся.
— Вы не спросили меня о Стэнли, — сказал он. — Вам не интересно, как он поживает?
— Да-да, вы правы! И как же он поживает?
— Когда мы с ним виделись в последний раз, он стоял на краю пастбища — да-да, пастбища, понимаете ли… Он стоял и вилял хвостом в блаженном предвкушении момента, что я позову его с собой. Когда же ему стало ясно, что этот момент не наступит, он повернулся и поплелся домой с видом «человека, согбенного возрастом», как любят поэтично выражаться литераторы. Ах, бедолага!
— И вы его бросили? — с упреком в голосе спросила она. — А помните, как он вас рассмешил, увлекшись муравьями у водопада?
— Нет, не помню.
— Ну как же! Он еще засунул нос в мох, а вы сидели рядом и хохотали. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами.
— До сих пор стоит перед глазами? Я думал… в общем, мне казалось, что вы тогда повернулись к нам спиной. Смотрели недвижным взглядом в только вам ведомую точку, отгородившись от остального мира. Вы не можете знать, что сделал Стэнли, и не могли видеть меня смеющимся. Это заблуждение. Я категорически отрицаю, что Стэнли совал нос в мох, а я над ним смеялся. Да и вообще, никаких муравьев у водопада и в помине не было.
— Я всегда говорила, что вам, мистер Хокер, следовало стать китайски