Были здесь и калеки с горбатыми или искривленными спинами.
Среди всех выделялся маленький тучный человек, ранним утром не позволивший солнцу увенчать ореолом свою лысину. Его жирная фигура, формой напоминавшая грушу, маячила то здесь, то там; при этом он грязно ругался. Похоже, за ночь исчезли кое-какие детали его костюма.
Справившись со шнурками, юноша направился к своему приятелю-убийце. Тот сперва взглянул на него изумленно, потом припоминающе — лицо юноши мелькнуло где-то в туманных глубинах его памяти. Почесав шею, он задумался. И вот широкая ухмылка начала расплываться по его лицу, пока оно наконец не засияло, как масляный блин.
— Хэлло, Уилли! — закричал мужчина весело.
— Хэлло, — ответил юноша. — Ну что, пошли отсюда?
— Пошли.
Убийца заботливо перевязал левый башмак бечевкой и засеменил к выходу.
Когда они выбрались на улицу, юноша не почувствовал облегчения. Но тут по крайней мере можно было дышать — зловоние и спертый воздух остались в помещении.
Он шел по улице и размышлял о пережитом, когда дрожащая рука убийцы впилась ему в плечо, заставив вздрогнуть от испуга. Сжимая пальцы, как крючки, мужчина заговорил, и голос его срывался от возбуждения:
— Разрази меня гром! Я видел там парня в ночной рубашке, там, в этом логове!
Юноша на мгновение оторопел, а затем с облегчением рассмеялся над этим странным проявлением юмора.
— Здоров же ты приврать, — только и сказал он в ответ.
Мужчина принялся оживленно жестикулировать, призывая в свидетели каких-то неведомых богов. Он ожесточенно сыпал проклятиями, добавляя, что все эти проклятия обрушатся на его голову, если он солгал.
— Клянусь, я его видел! Чтоб мне тысячу раз перевернуться! — кричал он в ухо юноше, и глаза его ширились от удивления, а рот кривился в неестественной, отталкивающей ухмылке. — Да, сэр! Ночная рубашка! Самая настоящая белая ночная рубашка!
— Врешь!
— Нет, сэр! Пусть мне до самой смерти нечем будет промочить горло, если там не было парня в настоящей белой ночной рубашке!
Лицо мужчины светилось невыразимым изумлением. Он без конца повторял: «Настоящая белая ночная рубашка!»
Молодой человек разглядел темную дыру входа в забегаловку, разместившуюся в подвале. Вывеска над входом гласила: «У нас недорого и без обмана!» Виднелись и другие полустертые, засаленные надписи, убеждавшие прохожих, что это заведение им как раз по карману. Юноша остановился у входа и сказал:
— Я бы здесь перекусил, пожалуй.
При этих словах мужчину по некоторой причине охватило крайнее смущение. Он глянул на соблазнительную надпись и медленно заковылял дальше по улице.
— Что ж, пока, Уилли! — сказал он мужественно.
Юноша несколько мгновений изучающе смотрел на его спину, потом крикнул:
— Эй, постой-ка!
Когда мужчина вернулся, юноша заговорил жестким тоном, словно боясь, что его новый приятель припишет ему благотворительные побуждения:
— Послушай, если хочешь позавтракать со мной за компанию, я одолжу тебе три цента. Но смотри, дальше выходи из положения сам. Я не собираюсь кормить тебя весь день, иначе к вечеру я сам останусь с пустым карманом. Я ведь не миллионер!
— Клянусь тебе, Уилли, — сказал убийца прочувствованно, — единственное, что мне сейчас хочется, — это выпить. Глотка жжет, как раскаленная сковородка. Но раз выпивки не предвидится, что ж, я не откажусь и от завтрака — это почти такая же хорошая вещь. Если только ты накормишь меня, черт побери, я всем буду говорить, что ты самый лучший парень на свете.
Они несколько минут обменивались изысканно любезными фразами, и каждый заверял другого, что его собеседник и есть, пользуясь оригинальной терминологией убийцы, «настоящий джентмен». Покончив со взаимными реверансами, смысл которых сводился к тому, что оба они исполнены доблести и благородства, «джентмены» наконец вошли в забегаловку.
Там был длинный прилавок, тускло освещенный невидимыми светильниками. За прилавком мельтешили две или три фигуры в промасленных фартуках.
Юноша заказал двухцентовую кружку кофе и булочку за один цент. Мужчина выбрал то же самое. Кружки покрывала коричневая паутина трещин; жестяные ложки были, верно, извлечены при раскопках древнейшей из египетских пирамид — на них чернели подобные мху пятна, они были погнуты и несли на себе шрамы от зубов давно забытых поколений.
За едой двое бродяг согрелись и обмякли. Черты лица убийцы разгладились, когда горячее пойло потекло по его иссохшей глотке; юноша, почувствовав прилив сил, взбодрился.
Мужчину стали одолевать воспоминания, и он начал торопливо, как болтливая старуха, плести какие-то путаные россказни:
— … в Ориндже работы было много. Босс заставлял вкалывать весь день. Я пробыл там три дня, потом пошел к боссу и попросил одолжить мне доллар. Он заорал: «Пр-р-оваливай!», и я остался без работы… На юге ничего хорошего. Проклятые ниггеры работают за двадцать пять или тридцать центов в день. Совсем выжили белых. Жратва зато знатная. Жизнь дешевая… М-да… В Толидо я тоже маленько поработал — сплавлял бревна. Весной загребал по два-три доллара в день. Жил припеваючи. Зимой там, правда, жуткий холод… Вырос я в штате Нью-Йорк, ближе к северу. У-ух, пожил бы ты там! Ни виски, ни пива, вокруг лес дремучий. Но жратвы всякой полно, горячего вдоволь. Ей-богу, я бы околачивался там до сих пор, если б мой старик не вытурил меня. «Катись отсюда ко всем чертям, ленивый мерзавец, катись и подыхай, где хочешь!» — заявил он мне. «Черт ты собачий, а не отец! Ад по тебе плачет!» — ответил я и убрался оттуда.
Выходя из мрачной забегаловки, они заметили старика, который пытался проскользнуть на улицу с маленьким пакетиком еды в руках. Однако высокий человек с пышными усами преградил ему путь, словно сторожевой дракон из сказки. Они слышали, как старик заунывно протестовал:
— Эх, вам каждый раз надо знать, что же я такое выношу отсюда, но вы никогда не замечаете, что я приношу пакетик с собой, с рабочего места.
Когда бродяги медленно плелись по Парк-роу, убийца развеселился и принялся изливать свои чувства.
— Черт побери, ну прямо королевская жизнь! — воскликнул он, довольно чмокнув губами.
— Берегись, не то вечером придется за все расплачиваться, — мрачно предостерег его юноша.
Но мужчина не захотел обращать взор в будущее. Он шел прихрамывая, а временами подпрыгивал, словно резвящийся ягненок. Его рот кривился в ухмылке, обнажавшей розовые десны.
В парке Сити-Холл они уселись на неприметную скамейку, одну из тех, что облюбовало себе нищее сословие. Оба поеживались в своих ветхих одежонках, ощущая в полудреме, как бежит время, утратившее для них всякое значение.
Туда и сюда сновали прохожие; их темные фигуры едва различались в тумане или же, наоборот, внезапно приобретали четкие очертания. Все были в добротной одежде, шли наверняка по важным делам, и не было им никакого дела до двух бродяг, примостившихся на скамейке. Для юноши они олицетворяли то космическое расстояние, отделявшее его от всего, что он ценил в жизни. Общественное положение, комфорт, житейские радости были теперь недосягаемы, как заколдованное царство.
Он ощутил внезапный страх. Высившаяся на горизонте громада сверкающих зданий была для него символом нации, вознесшей свою царственную главу к самым облакам. Те, кто наверху, никогда не смотрят вниз; в величии своих устремлений они игнорируют несчастных, копошащихся у них под ногами. Шум города казался сплетением странных, невнятных голосов, беспечным лепетом. В этом шуме выделялся звон монет, воплощающий надежды города, которые больше не были его надеждами.
Он почувствовал, что значит быть выброшенным из жизни, и в глазах его, скрытых полями низко надвинутой шляпы, появилось виноватое выражение, то самое, что бывает у преступника, которого осуждают все.
Плавание за горизонт
Американский поэт и прозаик Стивен Крейн прожил недолгую жизнь — всего 28 лет, однако многое успел. Наследие его обширно — это романы и рассказы, эссе и журналистские зарисовки, стихи и фрагменты драматических произведений.
Биография Крейна коротка, но тем не менее богата событиями. Родился он 1 ноября 1871 года в Ньюарке (штат Нью-Джерси). Когда мальчику было 10 лет, умер его отец, методистский священник. Семье пришлось в поисках лучшей доли переезжать из города в город.
В 1888 году Стивен оканчивает школу и летом подрабатывает в агентстве новостей. Осенью он поступает в подготовительные классы военно-морской академии в городе Клеверак (штат Нью-Йорк). Однако воинская дисциплина и казарменный дух оказываются ему чужды. Оставив академию, будущий писатель осенью 1890 года поступает в Лафайет-колледж, чтобы изучать горное дело.
Сказать, что Стивен был нерадивым студентом, значит отозваться о нем достаточно мягко. Юноше 19 лет, он опьянен яркостью жизни, хочет запечатлеть ее с помощью пера. Это не первые его попытки самовыражения — самая ранняя из дошедших до нас рукописей Крейна («Сценки из жизни») датирована 1885 годом (Стивену было тогда всего 15 лет). Устремления молодого человека неизбежно приводят его в газету — он пробует писать короткие заметки и репортажи. Помогает ему брат Таунли, профессиональный журналист.
С горного факультета Стивена отчислили после первого же семестра. Нимало не огорчаясь, он записывается в университет города Сиракузы, но жизнь уже распахнула перед ним двери своих университетов. Наблюдательность и умение одним штрихом изобразить целое помогли освоить профессию журналиста. Начинал он в том числе и как спортивный репортер — здоровье у него в юности было отменное, он даже входил в университетскую бейсбольную команду. Однако главная его специальность в журналистике — очеркист. Мастерство Крейна довольно скоро было признано, и вот ему уже заказывает обзоры провинциальной жизни солидная газета «Нью-Йорк геральд трибюн». В это время Стивен много читает; как он сам признавался, большое влияние на него оказал знаменитый английский писатель