Оптимальный способ обеспечить непрерывную и эффективную работу Канала – передать панамцам контроль и ответственность за него. Таким образом, мы смогли бы гордиться, что инициировали шаг, подтверждающий нашу приверженность идеалам самоопределения, которым мы посвятили себя двести лет назад…
Колониализм был в моде на рубеже веков (в начале 1900-х годов), как и в 1775 году. Возможно, ратификацию подобного соглашения можно рассматривать в контексте того времени. Сегодня этому нет оправдания. Колониализму нет места в 1975 году. Мы, празднуя свое двухсотлетие, должны понимать это и поступать соответственно[51].
Эта статья была смелым шагом с моей стороны, особенно учитывая то, что меня недавно сделали партнером MAIN. Партнеры должны были избегать прессы и, безусловно, избегать публикации обличительных речей на первых страницах самой престижной газеты Новой Англии. По внутренней почте я получил массу злобных, в основном анонимных, сообщений, прикрепленных степлером к экземплярам статьи. Почерк одного из них я узнал – это был Чарли Иллингворт. Мой первый проект-менеджер работал в MAIN уже более десяти лет (в то время как я не проработал и пяти) и еще не стал партнером. Устрашающий череп и скрещенные кости были изображены на записке вместе с фразой: «И этого коммуняку сделали партнером в нашей фирме?»
Бруно вызвал меня в офис и сказал:
– Вы еще хлебнете горя. MAIN – довольно консервативное место. Но лично я считаю, что вы поступили очень умно. Торрихос будет в восторге; надеюсь, вы отправили ему копию? Хорошо. А что до клоунов в нашем офисе, тех, что считают Торрихоса социалистом, им на самом деле плевать, главное, чтобы работа не убывала.
Бруно оказался прав, как всегда. Настал 1977 год, в Белом доме обосновался Картер, и шли активные переговоры вокруг Канала. Многие конкуренты MAIN выбрали не ту сторону и их выдворили из Панамы, а наша работа только умножилась.
Однако эти события навели меня на вопрос, связанный с тем днем 1972 года, когда я сидел за журнальным столиком напротив Торрихоса. Я предполагал, ему известно, что иностранная помощь призвана обогатить его, заковав при этом страну в кандалы долгов. Я думал, он знает, что этот процесс опирается на коррумпированность политиков и что его решение отказаться от личной выгоды – и использовать иностранную помощь действительно для того, чтобы помочь своему народу, – будет воспринято как угроза, способная в конечном итоге разрушить всю систему. Весь мир наблюдал за этим человеком; его действия имели последствия, выходящие далеко за пределы Панамы, и поэтому никто не станет относиться к ним легкомысленно.
Еще тогда я задумался, как отреагирует корпоратократия, если кредиты, выданные Панаме, помогут бедным, не налагая на них неподъемных долгов. А теперь меня интересовало, сожалеет ли Торрихос о нашем с ним соглашении, да я и сам не знал, как я отношусь к этому соглашению. Я отошел от своей роли ЭУ. Я начал играть по его правилам, а не по своим, согласился на его требование – честность в обмен на новые контракты. С чисто экономической точки зрения это было мудрым деловым решением для MAIN. Однако оно совершенно не укладывалось в то, чему учила меня Клодин; оно не способствовало развитию глобальной империи. Неужели я спустил шакалов с цепи?
Помню, в тот день, когда я покинул дом Торрихоса, я подумал, что в истории Латинской Америки полно мертвых героев. Система, основанная на подкупе публичных фигур, не одобряет публичных фигур, которые отказываются от подкупа.
В конце 1977 года Торрихос успешно заключил новое соглашение с президентом Картером, по которому Зона Канала и сам Панамский канал переходили под контроль Панамы. А затем Белому дому пришлось убеждать Конгресс США ратифицировать это соглашение. Началась долгая и изнурительная битва. На итоговом голосовании Договор о Панамском канале был ратифицирован с перевесом в один голос. Консерваторы поклялись отомстить.
Глава 20. Иранский царь царей
С 1975 по 1978 годы я часто посещал Иран. Иногда я ездил из Латинской Америки или Индонезии в Тегеран и обратно. Шахиншах («царь царей», официальный титул шаха) представлял собой совершенно особый случай, с которым нам еще не доводилось сталкиваться.
Иран был богат нефтью и, как Саудовская Аравия, не нуждался в кредитах для финансирования своих амбициозных проектов. Однако Иран существенно отличался от Саудовской Аравии в том, что его обширное население, преимущественно ближневосточное и мусульманское, не принадлежало к Арабскому миру. К тому же они были шиитами, а не суннитами; большинство иранских женщин не покрывали лица. Более того, страна имела историю политических беспорядков – внутренних и в отношениях со своими соседями. Поэтому мы выбрали другой подход: Вашингтон и бизнес-сообщество объединили силы, вознамерившись превратить шаха в символ прогресса.
Мы предприняли колоссальные усилия, чтобы показать миру, чего может достичь сильный демократический соратник корпоративных и политических интересов Соединенных Штатов. И неважно, что титул у него явно недемократический и что к власти он пришел в результате тайной операции ЦРУ, в ходе которой был свергнут демократически избранный премьер; Вашингтон и его европейские партнеры решили представить правительство шаха в виде альтернативы Ираку, Ливии, Китаю, Корее и другим странам, где набирали силу антиамериканские настроения.
С виду шах был прогрессивным другом бедных и обездоленных. В 1963 году он торжественно приступил к осуществлению своей «Белой революции», которая предполагала обширную программу социально-экономических реформ. В то же время Иран создал одну из самых мощных армий на мусульманском Ближнем Востоке[52].
MAIN участвовала в проектах, охвативших почти всю страну, от туристических районов вдоль Каспийского моря на севере до тайных военных объектов у Ормузского пролива на юге. Наша работа была направлена на строительство электрических систем для обеспечения военного, промышленного и коммерческого роста – помимо солидной прибыли MAIN и другим американским компаниям.
Со стороны Иран казался безупречным примером христианско-мусульманского сотрудничества. Однако я вскоре узнал, что за внешней безмятежностью скрывается глубочайшее презрение.
Однажды поздним вечером 1977 года я вернулся в свой гостиничный номер и обнаружил записку под дверью. К моему удивлению, она была подписана человеком по имени Ямин. Я не был с ним знаком лично, но на правительственном брифинге его назвали радикальным революционером. В записке он приглашал меня встретиться с ним в указанном ресторане. Однако ниже значилось предупреждение: я должен прийти только в том случае, если мне интересно взглянуть на ту сторону Ирана, которую большинство людей «моего положения» не знают.
Такси высадило меня перед крошечными воротами в высокой стене – настолько высокой, что мне не видно было здания за ней. Иранка пригласила меня войти и повела по коридору, освещенному масляными лампами с изысканным орнаментом, висевшими на низком потолке. Стены были украшены мозаикой из полудрагоценных камней и перламутра. Ресторан освещали высокие белые свечи на изящных бронзовых люстрах.
Высокий мужчина с длинными черными волосами, одетый в темно-синий костюм, явно сшитый на заказ, подошел и пожал мне руку. Он представился Ямином, и его акцент выдавал британское образование; он ничем не походил на радикального революционера. Мы прошли мимо нескольких столиков, где мирно ужинали пары, к закрытой нише; Ямин заверил меня, что здесь нас никто не станет подслушивать. У меня сложилось впечатление, что этот ресторан предназначен специально для тайных встреч. И наша встреча, скорее всего, была единственной неромантической в тот вечер.
В ходе этой беседы стало очевидно, что Ямин считает меня просто-напросто экономическим консультантом, без каких-либо скрытых мотивов. Он объяснил, что выбрал меня потому, что я работал волонтером в Корпусе мира, и, как ему доложили, я использую любую возможность, чтобы познакомиться с его страной и ее жителями.
– Вы так молоды по сравнению с большинством представителей вашей профессии, – сказал он. – Вы проявляете искренний интерес к нашей истории и актуальным проблемам страны. Вы – наша надежда.
Ямин спросил, известно ли мне о проекте «Цветущая пустыня»[53].
– Шах считает, что наши пустыни некогда представляли собой плодородные долины и густые леса. По крайней мере, так он утверждает. Во время правления Александра Великого, согласно этой теории, многочисленные армии прошлись по нашим землям, с миллионами коз и овец. Животные уничтожили всю траву и другую растительность. Это привело к засухе, и в конце концов весь регион превратился в пустыню. А теперь, как говорит шах, надо высадить миллионы деревьев. И тогда – сразу же – вернутся дожди, и пустыня снова зацветет. Конечно, придется потратить на это сотни миллионов долларов, – он снисходительно улыбнулся. – Такие компании, как ваша, неплохо заработают.
– Как я понимаю, вы не верите в эту теорию.
– Пустыня – наш символ. Ее озеленение – вопрос не только сельскохозяйственного значения.
Несколько официантов подошли к нам, неся подносы с красиво сервированными иранскими блюдами.
– Разрешите задать вам вопрос, мистер Перкинс. Что уничтожило культуру коренных народов США, индейцев?
Я ответил, что факторов было много, включая алчность и более совершенное оружие.
– Да. Это тоже. Но разве главная проблема заключалась не в уничтожении экологии?
Затем он стал рассуждать о том, что, когда уничтожили леса и животных, таких как бизоны, а людей переселили в резервации, рухнули сами основы культуры.
– Видите ли, здесь происходит то же самое, – сказал он. – Проект «Цветущая пустыня» грозит не чем иным, как уничтожением нашей сущности. Разве мы можем это допустить?