е лет в девятнадцать.
Так или иначе, я шагал от электрички хрен знает куда, потея в своей парадной футболке под палящим солнцем, сторонясь пылящих машин, и рассчитывал только на удачу. Удача — и, конечно, ты, мой ангел-хранитель, — пусть и не сразу, а после второго или третьего круга по одинаковым поселковым улочкам, — но привели меня прямо к чугунной калитке со свастиками (я тут же вспомнил, как Смирнов грузил кому-то в телефон про древний арийский символ солнца).
Прислушавшись, я понял, что вечеринка уже в разгаре. Еще прислушавшись, убедился, что звонка никто не слышит. Прошелся вдоль забора, разбежался и прыгнул «ножницами», на лету успев подумать, что мог бы и не выеживаться и просто перелезть через арийскую калитку.
Но мы ведь не ищем простых путей, да, мой ангел?
В штанах что-то треснуло — и я приземлился. А приземлившись, тут же сделался объектом всеобщего внимания. В сторонке я постарался не заметить Смирнова. Рядом стояли какие-то тетки, дорого одетые, с бокалами. Одна из них воззрилась на меня, как на марсианина, и отчего-то беспомощно оглянулась. В отличие от остальных гламурных дур, была она одета в обыкновенные джинсы (что мне сразу понравилось) и в винтажный топик с бантиком (что меня немного напрягло). В общем, она выглядела элегантно.
Просто и роскошно. Присмотревшись, я заценил и еще кое-что. Ее возраст.
Чтобы не выдать разочарования, я счел нужным улыбнуться ей как можно шире. «Привет», — сказал я бодро. «А вот и я», — хотел я продолжить, но вышло почему-то «А вот и Вы». Так даже лучше, подумал я. Пусть мы будем знакомы.
Я протянул руку первым. Она откликнулась легким боязливым пожатием. И слегка переступила ногами в тесных джинсах. Я снова улыбнулся.
Что-то было не так с ее ладошкой. Я опустил глаза: поперек и вдоль кисти белели давно зажившие шрамики от порезов, а может, хирургические швы. На мгновение самая настоящая жалость кольнула меня в сердце. Почему-то вспомнилось детство (привычным усилием воли я поставил блок и больше об этом не думал). Я поцеловал ее руку и почувствовал, как дрожь пробежала по всему ее телу. А может, по моему, иначе как бы я это почувствовал?
Мамочка, едва не прошептал я.
Это было как электричество.
Нужно было срочно что-то сказать. Еле расцепив зубы, я спросил:
«Мадам, с вами все в порядке?»
Да. Привычные пошлые фразы — это тоже блок. Под пошлостью я понимаю здесь не то, что ты подумал, мой ревнивый ангел, а именно то, что когда-то и разумелось под этим — пустую банальность. «Мадам, уже песни пр-ропеты», — прокартавил в моем сознании р-романтичный Вертинский. И умолк.
А мадам даже не ответила. Просто кивнула и еще раз оглянулась беспомощно. А остальные заулыбались вполне дружелюбно. Даже Смирнов.
Пошлость — лучший друг Вечеринок На Дачах У Смирновых. Пошлость — универсальный язык, который сближает. Средний уровень любой вечеринки у любых Смирновых, проходи она хоть в Подмосковье, хоть на Кап-де-Фран, — это уровень наиболее тупого участника. Не бойся быть банальнее другого. Стань самым банальным — и никогда не ошибешься.
Мне кажется, мы безмолвно обменялись с нею этими мыслями. После чего убогая фраза про все-в-порядке была поставлена мне в зачет.
А потом все и вправду стало в порядке. Я смиренно выслушал первые тосты — за Смирнова и за творчество, потом опять за Смирнова и за всех присутствующих здесь творческих смирновских друзей. «Смирновской», кстати, на столе не водилось, а было скверное домашнее вино, из гибридного винограда наподобие Изабеллы, которое страшно понравилось всем теткам. Даже той, в джинсах и топике. В ее глазах, впрочем, плескалась неотчетливая грусть — я уже знал, что она приехала сюда в формате «за рулем», а стало быть — ненадолго. И я догадывался, что муж не ждет ее дома. И знал даже, что…
Что грусть в ее глазах — всего лишь мечта о несбывшемся, как у героев Грина (или что они там изучали в советской школе). Об алых парусах на горизонте. Вряд ли в те времена девочки рисовали в альбомчиках яхту Абрамовича.
Ну, и опять же это вино. Ассоль плюс Изабелла. Адская смесь.
Почему бы и нет, подумал я.
«Может, исчезнем вместе?» — спросил я ее беззвучно. В моей руке темнел стакан этой испанской изабеллы, больше похожей на бычью кровь. Словно причастие антихриста.
«С тобой — куда угодно», — отвечала она мне тоже беззвучно. Или даже не так, мой грустный ангел. Она подумала иначе. «С тобой, милый мальчик в футболке от Пола Смита», — подумала она.
Тем временем мой язык независимо и автономно выдавал очередную порцию пошлой банальщины. Да, я помню: это был стишок про некропедозоофила.
Мертвых маленьких зверушек Он с собою приносил.
Самое занятное: она потом несколько раз напоминала мне этот стишок (скисая от смеха), но и разу не вспомнила правильно. Как я понимаю, и эта плоская шутка юмора пошла мне в зачет.
Я получил допуск. Помнишь, мой ангел, нашего препода по литературоведению на втором курсе? Да, Агнессу Львовну. Не красней так, хранитель. Тогда я тоже получил допуск. Неограниченный. До четвертого курса включительно. А потом ее муж застукал нас в электричке, когда мы ехали к ней на дачу. За очередным зачетом.
Но я отвлекся.
Потом у нас был крольчатник. Ее фигура на пеньке. Руки, обвившие мою шею. Запах неизвестного мне парфюма, с мускусом и ванилью. Недопитое вино.
Сбрасывая свой нелепый топик с бантом, — нет, не сбросив, а лишь сбрасывая, — она на миг превратилась в девчонку, какой была когда-то, когда я и мечтать еще не мог ни о чем подобном.
Это и был момент истины. Всего лишь мимолетный жест, небрежно откинутый локон. Чуть припухшие губы.
Я знал, что это — всего лишь иллюзия, но до чего же она мне нравилась!
Солнечные лучи пронизывали этот гребаный сарай, и пахло в нем разогретой травой и псиной, и ее руки знали, что делать. А я — слышишь, мой ангел? — я не делал почти ничего. Я снова чувствовал себя подростком, скучающим по ласке, и не она (на своем пеньке), а я был на седьмом небе от счастья.
Давай в качестве оправдания распечатаем стенограмму событий.
«Мой мальчик», — шептала она все так же беззвучно.
«Погоди. Я сам».
«Не хочу ждать. Слишком долго».
«Что слишком?»
«Слишком долго ждала».
«Это кельвин кляйн».
«Ничего себе кляйн!.. Это самый классный кельвин кляйн, которого я…»
«Подожди же. Неудобно на этом пеньке. Держись за меня».
«Ты такой длинный… и он такой дл…»
«Теперь я не хочу ждать. Снимай это к черту… слышишь, к черту…»
«Если войдет кто-нибудь?»
«Смирнов? Пусть пойдет на… и там погибнет…»
«Вот на этот… да… какой же он… кельвин кляйн… надо же».
«Нет. Не так. Развернись. Какой чудесный пень… джинсы к черту…»
«Ах-х».
«Ты такая кл… классная».
«Говори что-нибудь».
«Нет. Тихо. Молча. Сильно».
«Ах-х».
То, что я сейчас скажу, будет пошло и банально, мой примолкший ангел. Но, возможно, ты этого не знаешь. За две секунды перед тем, как я в нее кончил, я думал вовсе не о ней.
Дверь захлопнулась с грохотом, как крышка люка бронетранспортера, и больше я не слышал ее голоса. Ну, или почти не слышал. Из-за железной двери доносилось лишь какое-то кваканье. Я скрипнул зубами. Р-р-развернулся. Сплюнул. И пошел вниз пешком, ускоряя шаг, как шлюха из советской песни — по улице Пиккадилли.
Вот …ь, думал я безадресно. Опять все не так. Вот …. И еще эта мелкая со своими гребаными чипсами.
Так подставить. Так подставить.
Через три или четыре лестничных пролета я уже мог рассуждать холоднее. Я уже видел себя со стороны. Зрелище было довольно неприглядным.
Красавец в белых штанах. Альфа-самец со смятой упаковкой гандонов, забытых в кармане. В котором, если честно, больше ни хрена и нету, кроме этих гандонов. А конкретнее — ни копейки.
Вот сука, — повторил я сквозь зубы. Из тебя такой же альфа-самец, как из нашей Мамочки — балерина Майя Плисецкая.
Тут я нецензурно переделал фамилию балерины. Невесело усмехнулся.
Пнул ногой дверь и вышел на улицу.
На улице было душно и влажно. Ветер раскручивал вихри из опавших листьев. С проспекта долетал непрерывный гул и шуршание шин. Это был знакомый московский ад, легкомысленный ад-light, который достается еще при жизни тем, кто грешит по-мелкому и по-глупому. Вроде меня.
Я мог предположить, что сейчас она смотрит в окно. И думает: не набрать ли его — то есть мой — номер? А еще думает: быть может, он — то есть я — вот сейчас достанет из кармана широких штанин свой телефон и позвонит сам?
Ни в коем случае не оглядываться.
Ни в коем случае не доставать телефон.
Чувствовал ли я себя правым или виноватым? Да ни черта подобного. Чувствовал только лишь неисправимую глупость всего происходящего.
Даже скулы сводило от омерзения.
Надо же — сбежал, хлопнув дверью! Как мальчишка, которому не дали денег на кино. Или на девчонок. Или на чипсы «Эстрелла» в кино с девчонками.
Что поделать? Я именно такой и есть. С альфа-самцом меня роднят только первые четыре буквы. А-л-ь-ф-онс, вот так. Котик на содержании.
В данный момент без гроша в кармане. В меркантильном московском аду.
Что же было мне делать, мой печальный ангел-хранитель? Пойти и удавиться? Убить себя об стену?
Или… все же позвонить ей?
«Не знаешь, что делать — не делай ничего», — гласит известное правило летчиков. Кажется, его сформулировал Сент-Экзюпери. Ему самому оно помогло лишь частично.
Его неизвестность оказалась слишком глубокой, чтобы из нее вынырнуть.
Так или иначе, шагов через сто (в белых штанах, по сырому Кутузовскому) правило сработало.
У меня зазвонил телефон.
— Алло, — сказал я. — Да, привет, Василий. Я уж и не ждал.
Бодрый перец в трубке только рассмеялся:
— Все ОК, дружище! Ты не поверишь, но для тебя есть новости. Конвертируемые, в конверте, вот именно… немного тоньше, чем ожидалось… в общем, не по телефону. Бери такси — и к нам, на Никитскую. Я тебя там встречу. Ты это… извини за прошлый раз. Ничего личного. Ты же понимаешь.