Как потом выяснилось, Петька рассказал об этом звеньевой, та сообщила пионервожатому, и на первом же сборе Богдана крепко отчитали за неуважительное отношение к пионерскому галстуку. Петька сидел смирненько, этаким паинькой, который ни в чем не виноват и вообще не имеет к этому вопросу никакого отношения. На другой день Богдан отсел от Петьки, со звеньевой перестал здороваться и с тоской приметил, что его радость померкла, потускнела. Пионервожатого он не винил, но Петьку и звеньевую простить не мог.
Вскоре Богдан разочаровался и в пионервожатом. Тот любил проводить беседы о настоящей дружбе, которая должна быть требовательной, принципиальной и бескомпромиссной. Пионеры не до конца понимали истинное значение этих слов, а у вожатого получалось как-то так, что быть требовательным и принципиальным — это значит ничего не скрывать даже о самом близком друге и все его промахи, просчеты, ошибки, проступки выносить на общее обсуждение. Вот это поняли все, и Богдан подумал, что он никогда не станет образцовым пионером.
Одна крайность порождает другую. Настоящая дружба стала представляться Богдану крепостью с высокой твердокаменной стеной, за которую постороннему проникнуть невозможно. Хоть ограбь, хоть убей — друг не выдаст. За тобой гонятся — друг спрячет тебя. Тебе грозит опасность — друг сам погибнет, а тебя спасет.
Такой дружбы в классе не было. Зато не было и никаких загадок, секретов. Все знали всё про всех. Настолько про всех и настолько всё, что не только мальчишки и девчонки, а и сам пионервожатый запутался и перестал понимать, хорошо это или плохо. И только Богдана не мучили сомнения. Он твердо решил, что это плохо, и с тех пор ни с кем не заводил близкой дружбы. Он не откололся от класса, но всегда был чуть-чуть в стороне, держался от всех на необидной, еле приметной дистанции.
Учился Богдан по-прежнему отлично, был остроумен, красив, и девчонки, повзрослев и забыв о «требовательной и принципиальной дружбе», в шестом классе начали подсовывать ему записочки игривого содержания с обязательной стыдливой припиской: никогда, никому и ни за что не показывать тайное послание. Богдану нравилось это заигрывание, но он не воспринимал записочки всерьез и, держась на прежней дистанции от мальчишек и девчонок, все время чувствовал себя одиноко.
Уже не было в школе того не слишком умного пионервожатого. Изменились и одноклассники. Но прошлое не забывалось, и Богдан не верил никому. Он не видел среди своих сверстников ни одного, с кем можно было бы говорить, не следя за каждым своим словом, или сделать что-то, не опасаясь, что завтра об этом будет известно всему классу. Богдан даже на записки девчонок из осторожности письменно не отвечал и все полученные бумажки выбрасывал на очередной перемене.
Он не хотел одиночества и в то же время стремился к нему. Любил сидеть у окна в своей уютной комнате, щедро обставленной родителями. Отсюда, с шестого этажа, был виден парк и пруд с черными лебедями, широкая улица, газетный киоск на углу. С этого киоска все и началось.
Как-то, вернувшись из школы, Богдан присел у окна. Ветер кружил над улицей сорванные в парке желтые листья. У закрытого на перерыв киоска толпились мальчишки. Было их четверо. Одного — гривастого, рослого, ходившего и зимой без шапки — Богдан не раз встречал на своем дворе и знал, что он живет в их доме. Мальчишки глазели на значки и журналы, выставленные за стеклом в киоске, а гривастый поглядывал влево и вправо вдоль улицы. Потом он резко провел рукой по стеклу и тотчас отошел от киоска. Остальные сгрудились еще теснее, потолкались и тоже отошли. А вечером стало известно, что киоск ограблен: кто-то вырезал угол стекла и забрал несколько пачек с лотерейными билетами.
Богдан видел, кто это сделал, и с любопытством стал ждать, когда милиция найдет воров. Он ни капельки не сомневался, что это будет очень скоро. Участвовало в ограблении четверо мальчишек, а Богдан знал: и двое — слишком много, чтобы тайна оставалась тайной. Кто-нибудь да проболтается!
Прошло несколько недель. Богдан изредка встречал гривастого парня во дворе. Тот выглядел по-прежнему счастливым и беспечным. И потянуло Богдана к тем мальчишкам, которые, как он убедился, умели держать язык за зубами. Значит, есть такие люди. Есть, наверно, и дружба — вечная, нерушимая, самоотверженная, о которой мечтал Богдан.
Встретив однажды гривастого, Богдан остановил его и, думая, что сразит наповал, спросил:
— Ну так как? Выиграл в лотерею?
Парень не растерялся. Был он года на два старше Богдана и невозмутимо ответил:
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— А ты разве не заметил? — усмехнулся Богдан. — Знаю много, а еще не состарился.
Парень тряхнул гривой и ушел, а дня через два сам перехватил Богдана на улице и повел куда-то в парк. Там на скамейке у пруда, рядом с клетками, приготовленными для перевозки черных лебедей на зимние квартиры, сидел другой парень, одетый по-спортивному. Он только повел бровью, и гривастый исчез, а Богдан, повинуясь требовательному взгляду, сел на скамейку.
Парень был тертый. Он уже отбыл один срок, и хотя принялся за старое, но стал осторожней, в ограблении сам не участвовал — научил гривастого резать алмазом стекла. Узнав от него, что нашелся случайный свидетель, парень решил встретиться с ним и пронюхать, насколько он опасен.
Не спуская с Богдана глаз, точно гипнотизируя, он расспросил его дотошно, по-следовательски и убедился, что опасности нет. Богдан пришелся ему по вкусу, и сам он сумел понравиться Богдану, которого подкупила непривычно открытая форма разговора. Так говорят, когда знают, что дальше этой скамейки, дальше пруда с продрогшими лебедями все сказанное не распространится.
— Продашь? — спрашивал парень небрежно, как о чем-то пустяковом.
— Не собираюсь, — отвечал Богдан.
— А почему? — заинтересованно продолжал парень. — В лапу хочешь за молчание?.. Монеты имеются.
От денег Богдан обиженно отказался, и тогда парень крепко схватил его за локоть, придвинул к себе и прошептал:
— Кремень!
Богдан принял это как похвалу в свой адрес, но парень уточнил:
— Это я Кремень.
Он снова уставился не мигая Богдану в зрачки и, словно прочитав его мысли, заговорил о самом для Богдана заветном, долгожданном. Он сыпал жаргонными словечками, но от этого его рассуждения о великой верности, железной спаянности, несгибаемой стойкости не теряли для Богдана притягательной силы.
— Ты их бей, лупи смертным боем — от них только искры! — жарко, без передышки выпаливал парень, говоря о стойких людях и явно намекая на свою кличку. — Ты их полной катушкой не расколешь! Вышкой не заставишь варежку разинуть! Мокрое дело на себя возьмут, а друга не выдадут! Язык проглотят!
Разинув белозубый рот и для наглядности прикусив язык, парень отдышался, ткнул пальцем в лебединые клетки.
— И пусть ты попадешь туда. Решеточки, колючечки, сторожевые вышечки. А тебе плевать голубой слюнкой! А почему?.. А потому, что свои помнят и ждут. Любой срок проходит. За тобой еще глазок не защелкнется, а свои уже рядом! Под ручки тебя! И бери ты их без остатка со всеми потрохами! Жизнью их распоряжайся — заслужил!
Парень неожиданно встал и, не прощаясь, ушел — оставил Богдана одного на скамейке. Долго сидел Богдан у пруда и думал. Он не старался обмануть себя: отчетливо представлял, о каких таких сверхстойких людях толковал парень, чью дружбу и самоотверженность расписывал. В тот раз у Богдана хватило ума и решительности отказаться от дальнейшего знакомства с этой компанией. Ему помогло одно чисто внешнее обстоятельство. Он еще сидел на скамейке, когда работники парка принялись ловить и распихивать лебедей по клеткам. Птицы отчаянно сопротивлялись, били крыльями, умоляюще вытягивали нежные шеи. Жутко стало Богдану, и он пошел домой, распрощавшись с мечтой о великой дружбе, которая блеснула перед ним, поманила, а привела к клетке с пойманными лебедями.
Прошло месяца два. На пруду в парке открылся каток. Богдан по вечерам ходил туда. Катался он неплохо, но однажды сплоховал — столкнулся с незнакомым пэтэушником. Оба упали. Богдан несильно ушиб коленку, а мальчишка разбил нос и, зажав его рукой, убежал с катка. Богдан покатался еще немного и, возвращаясь домой, увидел под заснеженными деревьями группу учеников ПТУ. С ними был и тот мальчишка. Богдан понял, кого они ждут и зачем, но он не был трусом и наивно считал всякое бегство или крики о помощи позорными. Не закричал он, не побежал, даже шагу не прибавил. Шел, как прежде, точно не видел пэтэушников. Сердце тревожно постукивало, и лишь одно чувство переполняло его — чувство отчаянного одиночества.
— Он? — спросил один из пэтэушников простуженным голосом и выпрыгнул из-под деревьев на дорожку, цапнул Богдана за воротник. — Не торопись!
Если бы их было двое, даже трое, Богдан попробовал бы отбиться. Но их было много. Плотным кольцом обступили они Богдана. Его поразило, что лица мальчишек не казались злобными, сердитыми или просто возмущенными. Деловые, вроде бы, лица, словно мальчишки собирались выполнить какую-то необходимую работу.
— Начинай! — услышал он команду, и сильный удар сзади в голову заставил его покачнуться.
Далеко отлетела и упала в снег шапка. Богдан прикрыл коньками живот, прижал подбородок к груди. Он чувствовал боль от ударов, но другая, внутренняя, боль была сильней. Мысли мелькали с лихорадочной быстротой. Но даже мысленно не мог он никого позвать на помощь. Ни одно надежное имя не приходило в голову. Был он один и, кроме этих деловитых пэтэушников, никого в мире не было.
Громкий свист прорезал тишину вечернего парка. С гиканьем, улюлюканьем высыпала на дорожку новая ватага мальчишек. Широкий охотничий нож поблескивал в руке у гривастого. И распалось кольцо вокруг Богдана. Черными зайцами бросились пэтэушники в разные стороны.
— Жив? — весело спросил гривастый, пряча в рукав нож, сделанный из картона, посеребренного краской. — Знай наших!