адвокатскую контору Миоковичей, чем доставлял особое удовольствие Радовану. Свою чуприйскую скороговорку он с помощью Милесы успешно сменил на белградский выговор и принял беспрецедентные меры для того, чтобы не ошибаться в ударениях – очень часто ему приходилось выступать публично. Правда, время от времени он увлекался и слишком налегал на мораль и патриотизм.
Благодаря этому прославился один из Светиных ответов на вопрос о предстоящей реформе банковской системы. Он совсем не разбирался в этих делах, но краем уха слышал, что новации исходят из ЦК партии, однако некоторые специалисты все еще колеблются. И, не желая упускать случая, свое заявление он начал следующими словами: «На подобные вопросы я всегда отвечаю так: я всегда с Тито и с партией, ныне, присно и вовеки веков!» Он и сам не мог понять, с чего он вдруг заговорил церковными формулировками.
Когда он после этого заявления явился в контору, то сначала увидел мрачное лицо Милесы – она проснулась и ушла из дома раньше его, – а потом из соседнего кабинета донесся насмешливый голос Радована:
– Слушай, Петрониевич, а ты еще с кем-нибудь общаешься, кроме Тито и партии?
После этого он несколько вечеров обходил стороной железные ворота клуба на Французской улице.
В течение нескольких последних лет Светислав Петрониевич внезапно и с удивлением стал замечать, что им интересуются женщины.
Время от времени, понимая, что этого не было тогда, когда ему это было надо, он иронически задавался вопросом: «Может, для них наиболее привлекательна та часть моего тела, что зовется бумажником?» Тем не менее, хотя и с большим опозданием, он познакомился с молодыми представительницами женского пола. И это доставило ему неизмеримое удовольствие.
Сначала счастье улыбнулось ему в образе возбуждающе привлекательной тридцатилетней стенографистки, которая заменяла в конторе заболевшую пожилую даму. Она с удовольствием демонстрировала в кабинете свои красивые ноги, и Светислав небезосновательно подозревал, что пару лет тому назад ею попользовался Радован; но теперь у них романа точно не было. Он не упускал возможности дарить ей недешевые сувениры, в результате чего эта необязательная приятная связь растянулась на целых шесть месяцев.
Пропуском в женское общество клуба ему служил сын Милесы, Драголюб, которого он старался воспринимать как ровесника, а не как пасынка. Весь в мать, низкорослый и непривлекательный, этот холостяк тридцати пяти лет, занятый в расплывчатом мире кино, частенько сиживал с особами соответствующего пола. И тогда Светислав, находясь при нем – а дважды и вместе с ним, – дожидался, когда в поздний ночной час, как они любили говорить, свалится подпившая молодая или средних лет интеллектуалка, которая сидением в знаменитом богемном кабаке подменяла свои нереализованные творческие амбиции. Под предлогом необходимости еще немножко выпить на ночь глядя он уводил их в контору или в ближайшую гостиницу «Унион» на Косовской улице.
А раза два-три в ночном канцелярском покое он отмечал успешный бракоразводный процесс с новоиспеченной холостой дамой (контора занималась такими делами только в исключительных случаях и только по рекомендации весьма влиятельных друзей), не только балуясь отменными напитками, но и валяясь с ней на грязноватом ковре или скользя на большом письменном столе Радована. Такие вещи он воспринимал как прибавку к положенному гонорару, и обычно подобные связи, возникшие на профессиональном поле, он быстро обрывал.
Каждое такое событие Светислав в своих воспоминаниях украшал цветистыми подробностями с праздничными флажками-триколорами. «Вот как имеют баб партизаны!» – любил он иногда похвастать в своей компании.
Но если Светислав на какое-то время утрачивал присущую самодостаточность, то не забывал добавить еще пару-тройку нежных слов благодарности. Потому что он всегда относился к дамам с благодарностью и нежностью.
Вот таким образом после долгих лет скитаний, кратких и длительных остановок, Светислав Петрониевич в зрелые годы оказался наконец на прямой, залитой солнцем своей юности дороге к цели, к которой он всегда стремился и которая, как он был уверен, по праву принадлежит ему. Он неудержимо и ненасытно спешил навстречу будущему, совсем как его новенький белоснежный автомобиль.
И тут он, в свои юношеские пятьдесят четыре, совершенно неожиданно, ни с того ни с сего, внезапно влюбился. Любовь эта чем-то напоминала прежнюю Гордану из Чуприн, она была манящей, злой, банальной и извращенной и возникла на его пути как огромный, ужасающе неподъемный, смертельный груз в тарахтящей на крутом спуске телеге. Он едва успел зажмурить глаза в предсмертном восторге.
И когда она ударила, проломив тонкий лед под ногами Светислава, несмотря на смертельный страх, кровь и боль, слезы и унижение, он одновременно ощутил радость, чистый чувственный экстаз от того, что он жил и что ему, избранному, на мгновение представилась возможность вкусить от этой жизни.
Часть вторая
Примерно в три пополудни Светислав Петрониевич с машинисткой спешил подготовить кое-какие документы к завтрашнему заседанию суда, чтобы наконец отправиться на обед: Милеса уже покинула контору. И тут в кабинет вошла супружеская пара.
Женщина лет пятидесяти, небольшого роста, с мелкими чертами лица и острым, как у курицы, носиком, казалась испуганной. Мужчина выглядел несколько старше. Среднего роста, крепко сбитый, с густыми и волнистыми седыми волосами, в светло-голубом костюме, он держал в руках модную мужскую сумку на ремешке. Что-то особое было в его фигуре, и Светислав было решил, что он, наверное, флотский офицер, и впоследствии это частично подтвердилось.
Они спросили Радована, и Светислав указал им на открытые двери, ведущие в соседний кабинет. С его места было прекрасно слышно, о чем говорили в кабинете, и потому Радован, беседуя с важными посетителями, плотно прикрывал двери.
Посетители вошли в кабинет, поздоровались, и мужчина представился:
– Я полковник в отставке.
Потом он добавил, что пришли по причине, которую назвал весьма деликатной. Их сын двадцати одного года от роду, студент факультета социологии, две недели тому назад был арестован за политику, что ему, как бывшему партизану и офицеру, особенно неприятно. Похоже, продолжил он, сын написал некую листовку политического содержания, размножил ее и отослал по разным адресам.
– Похоже, написал, – донесся равнодушный голос Радована, – или все-таки написал?
– Написал, – подтвердил отец.
Такими делами – Светислав точно знал – контора не занималась.
– А почему вы, – продолжил Радован, голос которого перекрывал стрекот пишущей машинки, – пришли именно к нам? В Белграде полным полно скучающих адвокатов!
– Потому что я прочитал в газетах, – отвечал полковник, – что вы тоже были в партизанах и что у вас, как и у меня, есть сын; и я думаю, что с ним тоже могла приключиться такая беда.
Если упоминание о газетах могло понравиться Радовану, то второе вряд ли растрогало его.
– Мне жаль, – решительно отвечал он, – но мы очень загружены работой, и я не могу взяться за это дело. А что касается моего сына, товарищ полковник, то с ним ничего подобного не может случиться. Я воспитал его должным образом.
На короткое время в кабинете воцарилась неприятная тишина. Потом мужчина с сумкой обратился к женщине с птичьим лицом:
– Дай-ка мне. – И она достала из своей сумочки большой розовый конверт; его Светислав увидит немного позже. – Прошу вас, подумайте. Мне хочется, чтобы его защищали адвокаты нашего движения, а не какие-то там… Я не хочу, чтобы о нас плохо думали. Здесь все материалы. Мы зайдем завтра, в это же время.
Конверт лег на стол Миоковича, и супруги вышли.
Светислав закончил диктовать машинистке и вошел к патрону, не скрывая удивления:
– Надо же, именно к нам приперлись!
Дуайен молча махнул рукой и отодвинул конверт на край стола. На Симиной улице такие дела никого не интересовали. Каждый идет по самостоятельно избранному пути!
На следующий день Светислав был в конторе один, когда вновь появился полковник с женой. Однако на этот раз с ними была молодая красивая блондинка небольшого роста, с несколько крупноватой головой. Сразу стало понятно, что это их дочь – было в ее лице нечто отцовское.
Светислав подумал: «А ведь симпатичная!»
Не обнаружив в кабинете Радована, полковник недоуменно огляделся.
– Товарища Миоковича нет?
– Нет, – недовольно ответил Светислав; ему не хотелось самому отказывать просителю.
Он вошел в кабинет Радована и обнаружил розовый конверт на том же месте, что и вчера: похоже, его даже и не открывали. Светислав не хотел, чтобы контора и он сам предстали перед девушкой в неприглядном виде, хотя все уже заметили, что к документам даже не прикасались. Он взял конверт в руки и вынул из него нечетко отксеренный лист и несколько газетных вырезок. Но очки для чтения остались в его кабинете – у него развилась дальнозоркость.
Светислав не знал, как ему поступить. Было очевидно, что они не возьмутся за это дело. Но если уж приходится отказывать людям, то пусть они сочтут, что адвокаты все-таки просмотрели бумаги.
И тут мужчина с сумкой заговорил:
– А вас, товарищ Петрониевич, это тоже не заинтересовало?
Светиславу доставил неожиданное удовольствие тот факт, что полковнику была известна его фамилия. Он предложил им присесть, а сам отправился к своему столу за очками. Потом сел в кресло Радована и принялся просматривать бумаги.
Листовка представляла собой запоздалое эхо студенческих волнений шестьдесят восьмого – никто на Симиной улице не принимал близко к сердцу те события – причем текст не блистал стилем и уж вовсе не казался политическим откровением. Однако заголовок, отличающийся недвусмысленностью и отсутствием оригинальности, тянул по меньшей мере на два года каторги: