Теперь же эта система задела непосредственно его самого. И это, в первую очередь, сильно удивило его. Как это, в растерянности думал он, этой вот дубинкой – и меня? Я ведь все эти годы верно служил им! Да я ради этого общества врагов расстреливал!
Поначалу оскорбленный и недовольный, он принялся глубже размышлять на эту тему и, будучи настоящим адвокатом, стал отыскивать в системе слабые места и обходные пути. В результате убедился, что такое руководство, как и многие иные отношения между людьми, не обязательно должно осуществляться грубо и неприкрыто, что унижало бы подчиненных, и что, за небольшим исключением, не следует отдавать указания по телефону, а поступать таким образом надо во время дружеских встреч, посвященных проблемам сотрудничества органов общественного самоуправления, социалистического правосудия и карательных служб. В них, помимо функционеров партии, суда и прокуратуры, в качестве полноправного участника должен присутствовать и представитель службы госбезопасности. Встречи могут проводиться в скромных масштабах, по одному представителю от соответствующих ведомств, но могут проходить и в расширенном составе, несколько напоминая тайные съезды. И на них одна, вторая и третья стороны должны понять друг друга.
Что за люди организуют подобные встречи и кто в них участвует, сколько их и сменяются ли представители в этом неофициальном органе, выносится ли на обсуждение уже состоявшееся и согласованное наверху мнение или же решение выносится в ходе встречи – он не догадывался. Знал только, что такие обсуждения никогда не происходят в зданиях суда и что от суда в них регулярно участвует его председатель, иной раз еще кто-то, кого он подберет по некоему критерию.
И там они толкуют обо всем.
Председателю на таком скромном пленуме докладывали о предстоящем конкретном процессе, информировали об общегосударственных проблемах и неприятностях с оглядкой на внешние факторы – страна окружена кровожадными врагами – и таким образом постепенно подводили его к необходимости сделать, так сказать, военно-оборонительные выводы; таким образом, еще не поименованный подсудимый предстает чуть ли не в образе командира иностранной дивизии коммандос, свирепствующей в нашей милой отчизне.
Представитель суда, в свою очередь, говорит о правосудии, его задачах и недостатках; услуга практически никогда не оказывается безвозмездно. При этом особо подчеркивается, что в какой бы степени не было судебное законодательство согласовано с социалистической системой, право в современном государстве не позволяет с легкостью осуждать каждого, кто заслуживает кары по политико-идеологическим мотивам, но только по четко зафиксированным, ясным юридическим правилам, не являющимися ни новыми, ни национальными; они – международные, исторически обоснованные, и потому требуют щепетильного исполнения. Только после этого в случае необходимости можно приступать к обсуждению конкретных мер, вплоть до подбора членов предстоящего судебного заседания.
Если совещание не пришло к единому мнению, на следующий день назначается новое, если надо – и на послезавтра, пока представитель суда во имя высших целей не согласится с вынесенными рекомендациями. И только приняв их как свои собственные, он сможет предложить, скажем, имена остальных двух заседателей, которые смогут также во имя тех же высших целей без сопротивления и даже с энтузиазмом воспринять партийную директиву. Настоящие заказчики никогда не появляются перед непосредственными исполнителями.
Он знал, что нечто подобное происходит в том или ином виде перед политическими, а также уголовными процессами, вызвавшими идеологическую или политическую оценку. Но во всех ли?
Этого он не мог выяснить. Разве некоторое количество мелких процессов не оставляют на усмотрение судов, чтобы те смогли продемонстрировать свою дисциплинированность? Он предполагал, что стремление установить полный контроль существует, одновременно не сомневался, что на практике трудно выстроить настолько совершенную систему, которая действует автоматически. Потому что в расстроенной, рассыпающейся действительности подчиняется только тот, кто находится под прямым и непрерывным надзором, и автоматического послушания добиться нелегко, в результате чего нередко могут возникать сбои. Кроме того, немалую роль играет и далекое эхо сербской демократичности в политике и судебной системе девятнадцатого и начала двадцатого века, которое, каким бы скромным оно не было, еще не угасло окончательно.
Во всем этом он увидел возможность помочь своему молодому клиенту.
С председателем окружного суда Драгишей Митровичем, которому предстояло судить Андрея, Петрониевич рассчитывал справиться легче, чем с помощником прокурора. Но встретиться с ним так же ненавязчиво было гораздо сложнее.
Судья был в уважаемом возрасте, здоровье у него пошатнулось, так что в ресторан «Влтава» на улице Толбухина, где он прежде регулярно, по субботам и воскресеньям, сиживал с коллегами и адвокатами, захаживал намного реже. Все свободное время он использовал, чтобы с младшей дочерью, зятем и их детьми проводить в летнем доме в селе Бабе на Космае. Готовился к пенсии и все меньше интересовался тем, что творится вокруг.
Это был – как доносили Светику – один из тех старых, опытных судей, которые слушаются. Некогда, в плену или во время ссоры с русскими в девятьсот сорок седьмом, он совершил поступок, который партия и полиция расценили как нелояльный. И похоже, именно тогда он принял узы послушника, от которых так и не смог избавиться. Только пятнадцать лет тому назад он вступил в партию, которую в своей жизни, как знали его ближайшие приятели, он воспринимал как твердое чужеродное тело, свинцовая тяжесть которого давит и жмет его время от времени возникающими воспоминаниями о былом якобы грехе. Она годами держит его в окружном суде на коротком поводке, особенно с того момента, когда стал его председателем, превратившись в ретранслятора приказов центрального комитета. А в последние два десятилетия его судейская личность просто деградировала.
Он родился в семье старых юристов, в которой еще дедушка был судьей белградского апелляционного суда. Он в мельчайших деталях помнил процессы тридцатилетней давности, достаточно много знал и о довоенных, и даже о тех, что проходили в девятнадцатом веке. Обладая такими знаниями, опираясь на рутинный опыт, с уголовными делами он справлялся на удивление хорошо. Понятно, что годы, знания и опыт заставляли его разбираться с все более сложными случаями. А участие в таких процессах, особенно в должности председателя суда, вынуждало его демонстрировать только жалобный испуг, если не сказать хуже, и печальное отсутствие характера.
Даже по достижении серьезного возраста и близящегося ухода на пенсию, вместо того чтобы, как ожидалось, если не почувствовать себя свободным, то, по крайней мере, перестать панически бояться, Драгиша Маркович воспитал в себе настоящую, ничуть не уступающую радарам чувствительность, фиксирующую малейшие опасные вибрации. И, потея от пронизывающего страха, был в состоянии вывалить беспорядочную груду самой разнообразной и бессмысленной партийной фразеологии. Если не очень переживал, то довольствовался Марксом и марксизмом; если же страх был велик, то бесконтрольно молол языком о решениях того или иного партийного съезда, обильно приправляя свою речь цитатами нашего товарища президента. Однажды, когда партийная метла в очередной раз чистила органы правосудия, он дергался при каждом шорохе на улице и потому решил выступить с оригинальным заявлением.
– Мы, работники социалистического правосудия, – сказал он, – на самом деле не можем, как нам недавно рекомендовал товарищ Тито, вечно придерживаться закона как пьяный забора.
В канцелярии Радована, не высказываясь о нем как о юристе – хотя привычно говорили: «Он хороший человек!» – очень любили работать с ним в суде. Драгиша был для них благонамеренным судьей, умеющим сотрудничать и с защитой, и с обвинением.
Однако большинство прокурорских и адвокатов, признавая абстрактные знания судьи, не ценили его. Они рассматривали его как добряка, который не ориентируется в тонкостях, что, в общем-то, было не совсем точно, они, как правило, не стеснялись лично оскорблять и старались избегать общения, моля бога не допускать никаких официальных контактов с ним. Потому что, по их мнению, в сложных процессах Драгиша Митрович мог выглядеть хуже какого-нибудь неграмотного, упертого партизана, спустившегося с гор, который тридцать лет после победы все еще сражается с четниками и смысл своей жизни видит только в защите системы.
Также было известно, что Драгиша любит футбол и болеет за клуб «Црвена звезда», любит пропустить стаканчик и быстро напивается, обожает глупые анекдоты и от души хохочет над ними, обожает «Тоску», которую прослушал раз тридцать, и плакал на каждом спектакле. Знали и то, что как человек он искренно мечтал благожелательно относиться ко всем, что и делал на самом деле, но только до тех пор, пока ему не прикажут или пока сам не почует опасность, и тут же поведение его изменялось. И тогда своим добродушным, слегка в нос, баритоном, говорил: «Ну, ей-богу, думать надо было, что творишь!»
И отстегивал тебе такой срок, что у тебя волосы на голове дыбом вставали. При этом он в частном порядке мог и пожалеть осужденного и даже опечалиться его судьбой, словно он никогда в жизни не видел его, даже мимоходом на улице.
На самом деле Драгиша все свои приговоры, среди которых было и несколько смертных, рассматривал как нечто, с ним не связанное, лично прикрываясь их видимой законностью. Потому что правила юридической науки для этого юриста были всего лишь иллюстрацией и способом осуществления некой далекой и очень важной идеи, находящейся вне его кругозора и к которой он не имел никакого собственного отношения.
В личном общении он все время считал, что все вокруг него – правы. Поэтому во время процессов он не мог выяснить, чье профессиональное мнение и чья мораль преобладает, и даже ценой ужасной внутренней борьбы не мог решить, чью сторону следует занять. А поскольку в каждом серьезном деле был подвержен чужому влиянию и давлению, то решительно, без колебаний, вставал на официальную точку зрения. И как не мог воспротивиться вынесенному до суда политическому приговору, так не мог не страдать жесточайшим образом, узнав, как честит его по окончании процесса осужденный. «Ну что я ему такого сделал? – восклицал он в слезах. – Я ведь только придерживался закона!»