По этой причине Драгиша Митрович ощущал собственное существование как нескончаемую вину, возникшую еще до рождения и которая продлится после смерти. Повсюду – во взглядах, жестах, словах, звуках – он видел давление, требование, угрозу, неудовольствие, презрение, и потому все труднее было ему переносить ответственность. А болтовня о футболе с приятелями, особенно пропитанная сальными шуточками, и легкое расслабление алкоголем казались ему бальзамом на его многочисленные незаживающие раны.
И когда после таких приятных минуток в кафе он возвращался домой под кайфом и еще в дверях слышал злое фырканье жены и видел ее надутые губки, молча просачивался мимо и скрывался в ванную. И сразу же запирался в ней. Разглядывал глянцевую фарфоровую плитку на стенах, пестрые лохматые полотенца на крючках и ряды бутылочек и баночек на полочках и разводил руками. «И все это вам дал я!» – шептал в отчаянии. После этого наполнял ванну и, нырнув в ее приятное тепло, иногда досыта плакал.
Не секрет, что он боялся оставить службу и уйти на пенсию исключительно из-за боязни попасть в беду по случаю всеобщей неуверенности и падающего курса динара. При этом не был чужд мечты о том, что, отслужив им еще немного, мог получить право на привилегированную национальную пенсию. И тем самым можно было бы легче избежать нищеты.
Уже в четырнадцать лет его называли «дядюшкой Драгишей», так его называл и Светик Петрониевич, который был немногим младше, и он давно забыл, когда в последний раз засматривался на девушек, зато бесконечно рассказывал внукам скучные анекдоты с бородой. Раннюю старость и ранее слабоумие воспринимал равнодушно, чуть ли не с весельем, и с удовольствием хвастал своей рассеянностью, забывчивостью и неловкостью, воспринимая их как причину скорого ухода со службы. «Осталось годика три-четыре!» – восклицал он, подняв вверх указательный палец.
И тогда, наверное, наступит счастливое время, когда все наконец-то станут довольны им.
Светик не хотел встречаться с судьей Митровичем в его кабинете, поскольку это могло выглядеть слишком официально, и, кроме того, не было желательным присутствие свидетелей. Поэтому, по старой своей привычке, устроил засаду перед Дворцом юстиции.
– Товарищ судья! Дядюшка Драгиша! – крикнул он из машины, увидев его. – Хочешь, подвезу?
Проехав метров сто по невыносимо шумной Сараевской улице, предложил ему попить где-нибудь кофе, а еще лучше опрокинуть перед обедом по рюмке ракии.
– Знаю я, – откликнулся судья, растянув в улыбке толстые губы, в уголках которых собирались пузырьки пены, – чего ты хочешь. Наверное, просить будешь за этого твоего, который молчать не может, этого Толстого или там Гоголя, не знаю, кто из них. Так вот, Светик, ей-богу, не получится ничего. Чего ему не хватало, скажи мне, ведь все у него в жизни было!
Они остановились у «Газели», напротив Министерства железнодорожного транспорта.
Уже после второго стаканчика судья захмелел и, выпучив за толстыми линзами очков глаза и наморщив мелкий ноздреватый нос, принялся весело похохатывать.
– Опять я напился! – воскликнул он радостно. – Опять супружница меня поносить станет!
Он смеялся, вытирая выступившие на глазах слезы, как будто кто-то из приятных ему молодых людей порадовал его новым остроумным анекдотом. И даже снял очки, чтобы удалить платком веселые слезы.
– А ты, – спросил, – ты женат? Дети есть?
Светик решил не объяснять, кем ему приходится Драголюб, и просто кивнул головой.
Старик смотрел на него увлажнившимися глазами, склонив голову к нечистой скатерти.
– Так что ты знаешь, что такое брак, – и грустно, вместе с тем добродушно, улыбнулся. – И когда в один прекрасный день, мой Светик, мы сыграем в ящик, вспомнит ли хоть кто-нибудь о том, что мы скончались, так и оставшись непонятыми? Что мы тоже, – и стукнул себя в грудь невольно сжатым кулаком с коротким скрюченным большим пальцем, – может быть, несли в себе нечто важное для всего человечества, нечто, что следовало бы узнать, и что вот оно, никем не понятое и не растолкованное, отправилось кормить червей? И никто никогда не узнает и не прочитает этого!
В те дни Петрониевич головокружительно прогрессировал в своей чувственной истории с Мирьяной, и она все сильнее давила на него и все активнее разоряла. Он не успевал разобраться в том, куда все это его заведет, не мог толком понять, что на самом деле думает эта девушка, серьезны ли ее чувства или же она издевается над стариканом, и никак не мог набраться храбрости, чтобы серьезно поговорить с ней или хотя бы поделиться с кем-нибудь своими сомнениями.
На службе и дома, откуда он постоянно стремился сбежать, его преследовал недовольный внимательный взгляд Милесы. Он почти жалел ее, словно она была ему сестрой, но не решался ни сблизиться с ней, ни искренне во всем признаться. И, понимая свою вину, старался искупить ее нелепыми дорогими подарками. (К великому своему удивлению, обнаружил, что ей это нравится.)
Время от времени он осознавал свое положение как крайне банальное и тривиальное, и потому не мог как бы со стороны не увидеть себя погрязшим в страсти, неуверенности, страданиях и муках. И тогда начинал терзаться пустыми раздумьями о том, достоин ли он этой боли, не говоря уж о любви. И это уничтожало его.
Потому-то слова судьи так задели Светика, словно сидевший напротив дядюшка ударил кулаком в грудь не себя, а его. Ведь он тоже не мог ничего рассказать о себе, ни одной душе! И никто и никогда ничего не узнает о нем!
У него перехватило дыхание, и он машинально ухватился за стоявшую на столе рюмку. Руки его дрожали.
Теперь, решил он, не смогу его попросить. Но только не об этом! Не думай о Мирьяне!
Какое-то время они молча допивали, уставившись в скатерть. И, не сговариваясь, заказали новую порцию.
Светик почувствовал, что его тоже забирает спиртное, и это ему не понравилось, как не понравилось и то, что Драгиша так быстро опьянел. Потому что сейчас он может согласиться с чем угодно, но завтра же обо всем забудет.
И потому внезапно почти грубо спросил:
– Дядюшка Драгиша, а тебе кто-нибудь уже говорил об этом деле?
Судья простодушно ответил:
– Ну да, говорили. Скрывать от тебя не стану. Сказали мне кое-что.
Эти слова вернули Светика к действительности. Хватит, подумал он, довольно жалеть себя! Вечно я готов жалеть себя!
– И что же тебе сказали?
– Ну, знаешь, как это бывает – ты, мол, опытный судья, знаешь свое дело, и так далее. Ничего особенного.
– Ничего больше?
– А чего еще больше? Ты, Светик, извини, он твой подзащитный, я понимаю, что ты должен за него бороться, но мы тоже должны очищаться. Он нападал на самоуправление, нападал на социализм, нападал на нашего товарища Тито. Вы ведь когда-то таких расстреливали. Вот и сейчас получит по полной. И пусть задумается. Времени у него хватит.
Светик не был готов столкнуться с такой откровенностью и внезапно утратил отвагу. Вдруг ему показалось, что все его старания потеряли смысл. Потеряла смысл его запоздалая любовь, потеряла смысл борьба за несчастного, томящегося в тюрьме, потеряли смысл его хитроумные подходы к судье и прокурору.
– Да ты что, дядюшка Драгиша, – страдальчески и безнадежно возразил он, – не нападал он на товарища Тито! Где это написано? Да что же вы, люди, шьете ему что ни попадя!
Драгиша виновато посмотрел на него.
– Как не написано? – взволнованно спросил он. – Так наверно написано.
Светик упрямо крикнул:
– Да не написано! Нигде не написано! – А письмо Андрея написано так неразборчиво, что с равным успехом можно было утверждать и одно и другое. – Сам-то ты читал его письмо?
Председатель суда даже привстал со стула, словно собирался смыться.
– Как это – не читал? – неуверенно произнес он. Впрочем, утверждать это с уверенностью он не стал бы. – И товарищи, Светик, то же самое говорят. Товарищи из УДБА располагают сведениями, что он ругал товарища Тито.
Петрониевич замахал руками. Возникла причина забыть о собственных бедах, и это вдохновило его.
– Какие еще товарищи? Дядюшка Драгиша, ты здесь для того, чтобы самому все прочитать, не их это дело! Для этого есть мы – ты, помощник прокурора Владо Маркович и я, – и мы прекрасно видим, что там есть, и ничего не выдумываем. И ответственность ложится на нас. А не на тех, что в сторонке стоят.
Судья озабоченно посмотрел на него.
– Это точно. Здесь ты, Светик, прав. Ответственность ложится на нас. И в первую очередь на меня.
– Ты, дядюшка Драгиша, только что сказал: «Вы бы, удбовцы, расстреляли его». А тех, что нам приказывали, не вспоминаешь. Так и про тебя завтра скажут: Это судья Митрович сделал, мы в решения суда не вмешивались. И если мы сейчас молодого человека подпишем…
Драгиша воздел ладонь и погрозил указательным пальцем.
– Это точно. Это, чтоб ты знал, совершенно то-о-оч-но. А назавтра все это на меня повесят, – он с трудом подбирал слова, и в отчаянии и злости сжимал губы.
Воздел и другой указательный палец. – А ведь это, как ты, Светик, говоришь, мо-ло-дой человек. Ре-бе-нок. И, говорят, сим-па-тич-ный.
Он горестно качал головой, глаза увлажнились.
– Точно! – воскликнул адвокат. – Очень симпатичный! Я его, во всяком случае, знаю. Прекрасный студент. Из уважаемой партизанской семьи. Отец его с первых дней воевал, полковник, был моим командиром на Сремском фронте.
Увлекшись – как можно дальше от своих проблем! – он уже позабыл, где правда, а что он только что выдумал.
Расстроенный судья ритмично покачивал головой.
– Вот, и это еще. На Сремском фронте.
– И он, дядюшка Драгиша, пишет. Это, так сказать – литература. Не станем же мы молодежь отправлять на каторгу – из-за какого-то там романа?
Драгиша как бы очнулся.
– Пишет? – спросил он почти испуганно.
– Пишет, – подтвердил Светик, хотя не был в этом уверен.
Судья продолжал свое: