– Так ведь он об этом когда-нибудь и напишет. И фамилия моя окажется – в романе!
Он уперся ладонями в стол, словно готов был сорваться с места и убежать.
Петрониевич решил, что несколько переборщил.
– Да нет, не переживай. Не напишет, если мы по-человечески будем себя вести. Мы, дядюшка Драгиша, должны показать молодежи, что мы тоже люди. Они станут презирать нас, если мы этого не сделаем.
Было похоже, что судья только сейчас пришел в себя. Он крепко сжал адвоката за локоть.
– Но я, Светик, – проговорил он, выпучив глаза, – не могу оправдать его! Я не могу выпустить его!
– Знаю, знаю, – попытался оборвать его Петрониевич. – И если оправдаешь, то суд следующей инстанции отменит приговор. Но ты можешь смягчить его.
Тот еще сильнее стиснул локоть адвоката.
– Понимаешь, что они со мной сделают? – Со слезами в глазах он смотрел на него сквозь очки. – Знаешь, что они могут сделать? – оглянувшись, он тихо продолжил: – Они могут – убить меня! Они могут – всех моих перебить! Детей! Внуков!
Он уже видел всю свою родню, и себя в том числе, в лужах крови, и не мог удержать слез.
– Да нет! – вполголоса воскликнул Светик. – Нет, дядюшка Драгиша! С чего бы?
– Убьют! – продолжил судья. – Знаю я их! Знаю, с кем дело имею!
– Драгиша! Дядюшка Драгиша! – Светик попытался высвободить руку. – Да что ты несешь!
Он почувствовал, что его тоже разобрало, и язык начал заплетаться.
Судья опять ухватил его за локоть. Нервный тик исказил лицо.
– Однажды позвонит в дверь почтальон: «Драгиша Митрович?» Я открываю. Он вытаскивает из сумки автомат – и поливает по нам! У них списки составлены! – Он просто свихнулся. – Меня включат в список!
Света подумал: он сошел с ума. И в памяти его пронеслись картины конца войны – «Беги, поп, беги!» – и сорок восьмого, и решил: да и я сошел с ума. Все мы обезумели!
Поглядев на соседние столики – показалось, что к ним прислушиваются, – он ухватил Митровича за руки, чтобы вытащить его на улицу.
– Подожди! – вполголоса прикрикивал он. – Дядюшка Драгиша! Не кричи! Ничего с тобой не случится!
Уставившись на него, судья продолжил:
– Они, Светик, могут оставить меня без куска хлеба. Меня, жену, детей! Моих внучат! Всех! Мои внуки умрут от голода в подворотне!
Петрониевич схватил со стола рюмку.
– На! Допей это!
Драгиша дрожащей рукой принял ее и осушил.
– Разве это может случиться с тобой, – продолжил адвокат, – если тебе уже завтра на пенсию? У тебя что, пенсию отнимут?
Тот испуганно посмотрел на Светика.
– Ничего с тобой, вот те крест, не случится. Вот, – прижал он руку к сердцу, – клянусь тебе.
– А если что, Светик, грех на твою душу ляжет.
Петрониевич подтвердил:
– Грех на мою душу. И вот еще, не хотел я тебе говорить, но мы с отцом парня были у товарища Стане, – это был словенец, высокий чин в югославской партии[18]. – Тебе никто не говорил?
Глянув на него покрасневшими слезливыми глазами, увеличенными толстыми линзами очков, судья беспомощно ответил.
– Нет. Правда, – поправился он, – я что-то слышал. Слышал, что он интересуется этим. Этим словенцам не нравится, когда у нас что-то происходит. Боятся, чтобы до них не докатилось.
Светик зашумел, не обращая внимания на слова старика, и жестом оборвал его.
– И знаешь, что нам сказал товарищ Стане? Он нам сказал: «Кто там оказывает давление на наш социалистический суд? Суд в этой социалистической стране должен быть свободным и обязан придерживаться буквы закона. Я следил за работой нашего старого товарища Митровича, он опытный и справедливый судья и председатель и не станет поддаваться никакому давлению».
Драгиша улыбнулся через силу и по-детски доверчиво переспросил:
– Так он и сказал тебе, Светик? Так и сказал? Что я справедлив?
Желая выглядеть как можно более убедительным, Петрониевич выпучил глаза и внезапно запричитал:
– Честное слово! – услышав свои слова, дернул головой – ну я и хватанул, однако! – И, стремясь исправиться, воскликнул:
– Честное слово, дядюшка Драгиша!
И это словно сломало его. Откинулся на спинку стула и, почувствовав, что краснеет, схватился за голову. Теперь он уже не знал, что будет дальше.
Между тем председатель настолько погрузился в свои мысли, что уже ничего не замечал и только громко глотал подкатившую слюну.
– А почему мне никто не сказал про это, Светик, почему все промолчали? Почему никто ни слова не сказал? Мне только хуже от такой похвалы, которую всем, кроме меня, сообщают.
Все еще пребывая в возбужденном состоянии, Петрониевич неверно понял его слова и, вновь дернув головой, продолжил неубедительно:
– Скажут и тебе. Товарищ Стане скажет председателю Верховного суда Сербии и республиканскому прокурору. А те все передадут тебе. А если и они промолчат, то вот, я тебе и сказал.
Он захотел было еще разок поклясться и уже возложил ладонь на грудь, но тут подумал, что все может начаться сызнова, и добавил только:
– Ну вот.
– А они меня, Светик, – продолжил жаловаться Драгиша, – только пугают. Я свое дело знаю, я судья справедливый, всем только добра желаю и стараюсь никого не обидеть, а они, Светик, – и незаметно оглянулся, – только пугают!
Мыслительный аппарат адвоката уже начал отказывать, и он автоматически, но твердо повторил:
– Ты, дядюшка Драгиша, хороший человек и справедливый судья. «А нам сейчас не нужны никакие аферы, – сказал товарищ Стане. – У нас сейчас такая внутриполитическая ситуация, что процесс должен закончиться тихо, с мягким приговором. И – газеты не станут о нем писать! Запретить журналистам вход в зал заседаний суда!»
– Да знаю я это! – выкрикнул Митрович. – Я тоже читаю газеты! И сейчас, Светик, я тебе кое-что скажу. Я французский выученик и знаю, как в мире реагируют на такие процессы. Они нам только во вред идут. Знаешь, сколько таких листовок во Франции ежедневно пишут? Миллион!
Пьяненький адвокат поднял перст.
– Писем! Писем, а не листовок!
Судья только отмахнулся.
– Ладно, писем. Миллион таких писем ежедневно пишут, и никого это не волнует. И что, пропала Франция из-за этого? Нет. И не собирается! И я знаю, Светик, что этот твой парень, – он доверительно склонился к адвокату, – не виноват. Будь моя воля, я бы его сразу отпустил.
Светик убедительно повторил:
– Не виноват! Не виноват, ей-богу!
Драгиша коснулся его ладони:
– Но эти, твои – извини, что я так, знаю, что ты больше там не служишь – эти из УДБА, они воду мутят. Вечно всем недовольны! Они бы с радостью отправили всех в Забелу или Митровицу[19]. И только нас пугают! Они, Светик, хуже всех! Хуже не бывает!
Петрониевич подумал: опять мы во всем виноваты! А про этих сволочей из комитета никто и не знает. Хотел было возразить, но сдержался.
– Ты, дядюшка Драгиша, – начал он неуверенно, – следи за собой…
– Власть наша, Светик, хорошая. Она бы парня сразу отпустила. Но эти! Они воду мутят. И туда, туда, – указал рукой куда-то, – знаешь, только стучат туда. Только стучат! Всякую ерунду несут, – он опять доверительно склонился к адвокату. – И им – верят! Верят им. Больше, чем нам. Больше, чем тебе или мне. Вот так.
Светик наконец сформулировал мысль:
– Ты, дядюшка Драгиша, смотри, чтобы не промахнуться. Чтобы не получилось, будто ты один во всем виноват. А остальные вроде как вовсе ни при чем.
– И этот твой черногорец Владо Маркович, – продолжил доверительно Митрович, – и он тоже из них, – он постучал пальцем о столешницу. – Он на них работает. Чтоб ты знал. Он опасен. Берегись его. Чтоб ты знал.
Петрониевич ответил, мотая головой так, словно ругается с кем-то:
– Я уже разговаривал с ним. Он не будет настаивать на всех пунктах обвинения. И кроме того – товарищ Стане повлиятельнее его будет.
Судья вытер лицо платком и начал сморкаться. Громко трубил в платок, и на это у него ушло немало времени.
– Это хорошо, что ты с Марковичем поговорил, – наконец высказался. – Потому что он опасен. Он слушает только то, что ему они – они! – говорят, – и опять начал сморкаться. – Ну, а за твои слова тебе спасибо. Наша власть, Светик, хо-о-о-рошая. Она бы никого арестовывать не стала. И товарищ Стане хороший человек. Кроме тебя, мне еще никто об этом не говорил.
Он вновь начал бороться со слезами.
– Да, Светик, я – справедлив. Это все знают. И твоего парня вообще не стал бы судить. Вообще! Но они там – только воду мутят. Только мутят! И там их – слушают! Внимательнее, чем нас с тобой. Как-нибудь соберусь я, старик, и пойду куда надо – и все им расскажу! Обо всем, что они творят! И пусть они знают!
И погрозил кому-то сквозь слезы.
Процесс по делу Андрея Поповича шел на удивление быстро и, как позже оценил его Петрониевич, с хорошим результатом.
На вопросы судьи, он ли написал инкриминируемый ему текст и признает ли себя виновным, Андрей ответил, что да, написал он, но не может утверждать, что признает свою вину. Он ли потом послал текст почтой в пятьдесят заранее подобранных адресов? Да, сказал Андрей, отправил. А признает ли себя виновным в этом? Несмотря на договоренность с адвокатом отвечать на все вопросы кратко, обвиняемый произнес:
– А почему человек, отправивший некое письмо, подписав его собственными именем и фамилией, должен чувствовать себя виноватым?
И добавил, что по этой причине не может дать положительный ответ. По этому поводу судья Митрович велел занести в протокол, что обвиняемый не может дать ответ на этот вопрос.
Поскольку важные факты были достаточно быстро установлены, сторона обвинения перешла к изложению доказательств. Тут и произошел спор защиты и обвинения, правда, полемика выглядела довольно вялой.
Поначалу представитель обвинения, помощник окружного прокурора Владо Маркович заявил, что ему нечего добавить к предъявленному обвинению. Инкриминируемое преступление очевидно и доказано, подтверждается признанием обвиняемого, и потому он считает, что доказывать что-либо нет необходимости.