Он продолжал нервничать. Конечности у него заледенели, и он старался не касаться ее ими.
Она расстегнула пуговицу на его пижаме и под майкой нежно ощупала шрам на груди.
– Шесть лет ты страдал от туберкулеза? – расспрашивала она. – Ужас! И где только ты не лечился! Везде полежать пришлось? И на Голнике тебя резали? А теперь делают такие операции? Не знаешь? Ты смотри! Я и не знала, что бывают такие операции!
Они еще немного полежали, потом оделись и спустились в ресторан пообедать. Потом отправились в Белград.
Выезжая со стоянки, он резко развернулся, чтобы осмотреться. Отечественного авто у обочины не было. Но когда они отъехали подальше от мотеля, ему показалось, что оно появилось опять и следовало за ними на приличном расстоянии.
На улицах Белграда машина исчезла. Он высадил Мирьяну недалеко от ее дома в Новом Белграде и сразу направился в Чуприю.
Тем же вечером Светик появился на похоронах своего друга Томы Бозы, и все время, проведенное на кладбище, пребывал в плохом настроении. Змаевич, стоявший рядом с ним, все время хлюпал носом.
С отвращением слушали они глупые речи. Провожая в последний путь самоубийцу, кто-то долго говорил о тяжелой болезни, настигшей ветерана. Об алкоголизме он, к счастью, не обмолвился, но поскольку ничего так и не понимал, то вполне мог бы и проговориться.
– Он ведь ничего не знает о Бозе, – шептал Змайко.
Светик только кивал головой.
– Да и сам оратор, – добавил он, – не имел ничего общего с Бозой. Сначала был в четниках, а в сорок четвертом его мобилизовали партизаны. И теперь этот ветеран рассказывает нам о Бозе!
Правда, тут он вспомнил, что и Змайко тоже побывал в четниках, да и сам он, можно сказать, ребенком поначалу записался в четники; только потом вступил в отряд КНОЮ.
Приятель недоуменно посмотрел на него, и Светик слегка устыдился.
– А почему его прозвали Бозой? – спросил он.
– Псевдоним, – ответил Змайко, – вроде клички. Наверное, в детстве очень любил бозу[20].
С кладбища Петрониевич отвез Змаевича, мать Тозы и какую-то женщину в домик на Негошевой улице. Он заметил, как жители Чуприи с удивлением рассматривают его новый «мерседес».
Его это рассердило. Что они понимают в этом! С какой стати их волнует моя машина!
В домике согбенная старая женщина в черном села на краешке, сложив на коленях скрученные артритом ладони; гостями занимались какие-то соседки. Он подсел к ней.
– Тетя Ленка, – тихо спросил он, – хватило тебе на похороны? Оставить тебе немного деньжат?
– Не надо, Светик, – ответила она, отмахиваясь скрюченной ладошкой, – прошу тебя! Мне хватило!
– Вернешь, когда сможешь, – настаивал он, – когда подкопишь.
– Нет, не надо, – продолжила она, раскачиваясь всем телом. – Вы-то все в люди выбились. А он здесь остался. Ты коммунистом стал, тебе легко. Говорят, разбогател в Белграде. А он – кем он стал? Никем!
Петрониевич не смог рассказать ей, как оно было на самом деле. Потому что, во-первых, коммунистом он не был. Но отец его когда-то был профсоюзным активистом, и такой настрой царил в доме и после его смерти. Так что когда сын в сорок четвертом надел партизанскую форму, то ничего его в отряде не удивило.
– Он сказал тебе хоть что-нибудь? – спросил он. – Может, записку оставил?
– Нет, – отмахнулась старушка. – Что-то его изнутри грызло. Не знаю я, что. Постоянно был не в духе. Ночами дергался. Тогда же и пить начал… Жениться даже не успел. А так хоть детей бы нарожал, – она глянула на Светика: – Может, у тебя есть что мне сказать? Может, он что такое сделал, что простить себе не мог? Скажи мне, Светик, если знаешь.
Петрониевича поступок Бозы удивил, как когда-то он удивился, узнав, что тот запил, хотя еще во время войны приметил, что приятель начал попивать. Потому что Тоза все их дела переносил, как ему казалось, легче других. Все они после жестоких событий на Мораве были подавлены, старались не смотреть друг другу в глаза, кого-то даже тошнило, а он все только шутил.
Светик подумал, хотя и понимал, что это неправда: ее, похоже, совесть загрызла из-за того, что сын ее вроде как деньги у арестантов брал! Взятки! И положил руку на грудь.
– Ничего я не знаю, тетя Ленка! Честное слово! Он был самым честным и самым уважаемым человеком в мире.
Она, кивнув головой, подтвердила:
– Да, самым честным был. Потому так и закончил.
Сразу после поминок адвокат уехал в Белград.
Он был в дурном настроении – и из-за смерти Тозы, и из-за своего вранья, и из-за того, что все-таки не оставил старухе немного денег, и как только выехал с Негошевой улицы, сразу надавил на педаль газа. Поехал влево, в направлении Ягодины. На скорости миновал Микичев мост на Раванице и промчался через центр городка. Не ощущая неровностей на мосту через Мораву – только слышал, как под ним грохочут дубовые балки, – вылетел на Цариградский тракт. И сразу же набрал скорость под сто двадцать километров.
Через несколько минут добрался до Миятоваца. В селе сбросил скорость до ста. Но долго так выдержать не мог и, даже не покинув еще населенный пункт, опять надавил на педаль газа. И тут, у самого последнего дома, на дорогу перед ним выскочила собака.
Дома в этом месте стояли ниже уровня дороги на пару метров, и он только почувствовал, что перед ним внезапно что-то возникло. Он машинально сбросил скорость, слегка нажал на тормоз и крутанул рулем. Но собака перед ним испуганно шарахнулась – он успел разглядеть, что это была небольшая лохматая черная сучка с набухшими сосками – и заметалась то назад, то вперед, то опять назад, – и он почувствовал удар о правое колесо. Машина слегка подпрыгнула.
Светик пронесся еще с десяток метров, пока не остановился окончательно. Вышел из машины и осмотрелся. Собака, еще живая, лежала на боку в предсмертных судорогах. Он отошел на пару шагов и автоматически осмотрел машину: особых повреждений не было, только бампер слегка погнулся.
Он разволновался, его била дрожь. Вернулся к открытой дверце и оглянулся. Ему показалось, что из сучкиных сосков течет молоко, так что асфальт под ними побелел.
Тут снизу поднялась какая-то крестьянка. Средних лет, в платочке, на ногах у нее были резиновые боты и хотя было тепло – Светик заметил – толстые шерстяные носки. Она хваталась руками за голову.
– Что ты наделал, проклятый! – закричала она.
Он растерянно сказал:
– Выскочила прямо передо мной, – развел руками. – Мне очень жаль.
– Чего тебе жаль, – опять закричала женщина, – черт тебя побери! Куда ты мчался? У нее ведь щенята! – она склонилась над собакой. – Ты, верно, и людей так же убивал!
Он опять развел руками. Потом нерешительно сел в машину и медленно тронулся с места.
На закате приятного летнего дня Светик въехал в Белград.
Милесы дома не было – наверное, отправилась к кому-то в гости – и это ему понравилось. Он вошел в свою комнату.
Но вслед за ним пролезла и собачка, кокер Кича, и начала увиваться у его ног. Радостно, словно чуя что-то, с любопытством обнюхивала его штанины.
Ей исполнилось двенадцать лет, от старости она почти ослепла и оглохла, пожелтела как старое золото, на спине появилась седина, а морда стала совсем белая, как у древнего деда. Теряла волосы по всей квартире, и Светик за это недолюбливал ее. Но Милеса не позволяла обижать старушку. Сама каждое утро выводила ее на прогулку, сама кормила и водила на осмотр и лечение к ветеринару, чистила щеткой и даже, к его великому недовольству, пускала ее к себе в кровать.
Сейчас она подхалимисто смотрела на него, мотая хвостиком, и он спросил ее:
– Ну что, погуляем?
Сучка от радости запрыгала вокруг него и принялась лаять.
– Пошли!
Из-за плохого зрения она боялась темноты, и если ее не водили на поводке, то она сразу садилась где попало и требовала возвращения домой. Он пристегнул к ошейнику ремешок, хотя сумерки только начинались, и вывел ее в Академический парк, напротив ректората университета, неподалеку от их дома, туда, где у него состоялась странная встреча с Ранко.
Когда они вошли в парк, Светик ощутил упоительный аромат цветущих каштанов. Но почти в центре сада росло огромное средиземноморское дерево с темно-серой, почти черной потрескавшейся корой, которое неизвестный мудрец посадил здесь на радость людям. Начиная с апреля, прежде чем на стебельках длиной в целую пядь распустятся пушистые сердцевидные листья величиной с две человеческие ладони, оно расцветало крупными светло-фиолетовыми чашеобразными цветами, украшенными изнутри желтыми вертикальными ребрами и собранными в крупные грозди. Павлония, или Адамово дерево, так назывался этот уродливый красавец; Светик долго расспрашивал, как оно называется, пока не узнал об этом в Ботаническом саду. Нежный сладковатый запах павлонии, весьма оригинальный, напоминал и медуницу, и липу, и акацию и заливал все пространство в радиусе десятков метров, а иногда ему казалось, что он доносится и до открытых окон их квартиры в Добрачиной улице.
В смраде свернувшейся крови непонятного прошлого, которое наступало со всех сторон, и в сладком хаосе запутанной действительности, которая обжигала его лучом, пойманным увеличительным стеклом, пахучая парковая красота незаметно воздействовала на Светика, и он шепнул расцветшему дереву:
– Привет, павлония. Как дела, павлония?
В парке он провел минут пятнадцать, после чего вернулся с Кичей домой. В кухне чем-то покормил ее, а себе вскипятил чай. И закрылся в комнате, не зажигая свет. Завалился в глубокое кресло и сбросил с отекших ног ботинки.
Сидя в кресле с чашкой в руке, он услышал, как часов в девять пришла Милеса. Невольно прислушивался, как на кухне она разговаривает с собакой и как выходит с ней из дома. Услышал и как они вернулись через четверть часа.
Вскоре раздался тихий стук в дверь. Это был условный знак, и он отозвался на него.