Милеса вошла.
– Я услышала, как ты шевелишься.
Уже два или три месяца они встречались исключительно в канцелярии, где старались делать вид, что у них все в порядке. Теперь, в электрическом свете, он лучше разглядел ее и решил, что она похудела и побледнела; темные волосики на губе выделялись еще сильнее. В последние годы она все больше напоминала ему сестру Радмилу: такое же некрасивое плоское лицо с узкими, как у китаянки, глазами, такой же короткий нелепый торс – «Ни кожи, ни рожи», любила она повторять, – кривые ноги с толстыми коленями. Разве что Милеса была черноволосой – уже много лет она красила волосы – и темнокожей. Радмила была шатенкой – хотя и она красилась – и более светлой.
И обе она, думал он, все такие же одинокие. Сестра уже давно перестала думать о замужестве, эту также ожидала подобная судьба. Радмила все еще носится по комитетам и властям и становится все более злой и желчной; когда в один прекрасный день ее начнут поносить за упрямство и своеволие, вряд ли кто поймет, откуда у нее это появилось. Что же касается Милесы, более мягкой и чувствительной, то с ней вряд ли случится нечто подобное.
Он сочувствовал и той и другой, и ему хотелось плакать от жалости к ним и к себе.
– Я выгулял Кичу, – сказал он.
– Да ну? – удивилась она. – Я и не знала. Как там, в Чуприн?
Он рассказал ей о похоронах Бозы. Она была с ним знакома… Он ответил:
– Печально.
Она с грустью посмотрела на него.
– Наверное, те, из комитета и службы, ухватились за тебя. Приставали к тебе?
– Я им не дался, – ответил он. – Сказал, что должен срочно вернуться, – и добавил: – На обратном пути какую-то собаку сбил.
Она воскликнула:
– Боже мой! Где?
– У Миятоваца. Собственно, в самом селе. – Милеса была родом из Трстеника и хорошо знала окрестности Моравы. – Я быстро гнал. Не успел затормозить.
– Ты всегда гоняешь, – напомнила она.
До Кичи у нее тоже был кокер-спаниель, озорная двухлетняя Линда, которую перед домом задавили на ее глазах. Она долго винила себя за то, что плохо присматривала за ней. Поэтому Светик знал, что она поймет его.
– Ты, наверное, сильно расстроился?
– Это была, – продолжил он, – какая-то деревенская сучка. Похоже, со щенками. Я будто и их убил. Разве станут крестьяне кормить их из соски? Хозяйка крикнула мне, что я, похоже, точно так и людей убивал.
Когда-то давно, пребывая в таком же печальном настроении, он рассказал ей о событиях в Чуприн, за Моравой. Она никогда не напоминала ему об этой исповеди, но он простить себе не мог непрошеных откровений. Знал, что Милеса не забыла о них. Тогда она сказала ему:
– Ты словно штаны передо мной спустил, чтобы задницу показать.
Светислав не был суеверен, но происшествие в Миятоваце показалось ему дурным знаком. Ему показалось, будто его самого раздавили на какой-то дороге.
Жена не спускала внимательного взгляда с его лица.
– Выпей аспирин. Это тебе поможет. – Она вновь продемонстрировала стремление все устроить и привести в порядок, но он отказался. – Я принесу тебе поужинать.
Он опять отказался:
– Оставь на кухне.
Она собралась было выйти из комнаты. Светик жестом остановил ее.
– Слушай, Милеса, – он попытался найти нужные слова, – знаешь, со мной кое-что происходит.
Жена кивнула:
– Я вижу.
– Я, Милеса, – продекламировал он с отчаянной решимостью, – влюбился.
Боже, подумал он, как печально это звучит! И теперь не знал, стоит ли продолжать.
– Хочешь, расскажу тебе?
Жена отрицательно покачала головой:
– Нет. Поступай, как хочешь.
Он добавил, требуя соучастия:
– Но она меня, похоже, больше не любит.
Милеса вновь покачала головой и вышла из комнаты. В дверях остановилась и сказала:
– Только прошу тебя, не уезжай из дома. Делай что хочешь, но ничего не объясняй и никуда не уходи. Хотя бы некоторое время.
Она хотела выйти, но он опять задержал ее:
– Подожди немного.
Он выдвинул ящик своего письменного стола и вынул из него свой военный «парабеллум» в немецкой кобуре. Расстегнул ее и вытащил пистолет. Подержал его в руке, словно взвешивая.
Она мгновенно побледнела и насмешливо уставилась на него раскосыми глазами:
– Хочешь добить меня? – она говорила совсем как Боза, и он в недоумении посмотрел на нее. – Она, должна сказать тебе, не стоит того.
Он махнул рукой.
– Я не собираюсь добивать тебя.
Он задумался, потому что никак не мог понять, к кому относятся ее слова – к любви вообще или к Мирьяне.
– Я на своем веку довольно поубивал.
Она кивнула в знак согласия. И он продолжил:
– Разве что себя? Да только зубы не хочется портить.
Он вдруг широко открыл рот и вставил в него дуло пистолета. Жена с ужасом смотрела на него, а он положил палец на спусковой крючок. Потом вынул ствол изо рта. Вытер слюну с оружия.
– Может, обойдется. Не стану разрушать свою непревзойденную красу.
Она знала, что зубы у него здоровые и что он ими гордился, но не желала воспринять его угрозу как шутку.
– Светик, – повторила, – это того не стоит.
Он нетерпеливо подумал: ты ведь никогда не любила, но знаешь, чего она стоит! Но ответил так:
– Не знаю, что чего стоит. Однако давай серьезно, – вернул пистолет в кобуру и протянул ей. – Возьми. Спрячь куда-нибудь.
– Куда? – спросила она, но он не ответил. – Ладно, уберу на кухню.
Затем с кобурой в руках, которую несла как кастрюлю с кипятком, шагнула за порог.
– Береги зубы, – бросила через плечо.
Той ночью Светик не мог заснуть и почти до рассвета ворочался в кровати. Сначала думал о Мирьяне, а потом снова, в тысячный раз, перебирал события сорокалетней давности.
Вспоминал, как спрашивал его Тоза Боза, действительно им надо было делать то, что они сотворили. Будь они были постарше и поопытнее, то сумели бы избежать трудной судьбы, или все-таки поступили бы точно так же? И кем они считали себя в то время, героями или трусами?
Во всяком случае, они считали себя революционными героями, боровшимися со страшной оккупацией – и против предателей обездоленного народа! – мстящими за вековые мучения рабочих. Под их дулами стояли те, кто убивал, стояли и те, кто приказывал убивать; по крайней мере, так им говорили. Он знал, что в городке нельзя было найти больше двух-трех человек, любящих немцев, тем не менее партия утверждала, что многие жители Чуприи сотрудничали с оккупантами. («Он во время оккупации делал свои делишки, торговал, будто войны вовсе не было, значит – сотрудничал!») Но были ли при этом убежденные вершители правосудия хоть капельку трусами?
О, да! Еще бы!
Он был среди первых, кто уже на второй день после освобождения прибежал в штаб Красной армии – едва нашел его в крайнем доме на Судской улице, едва пробился сквозь огромную толпу празднующих, все были на улицах! – чтобы записаться в добровольцы. Там, в маленьком дворике, того же ждали с десяток городских парней.
Странно, но красноармейцы не приняли их с распростертыми объятиями. Радовались, что народ встретил их цветами, едой и выпивкой, но каждого добровольца заставляли ждать по два-три часа. Переписали их, потом велели ждать.
Наконец оттуда вышел какой-то майор, пожилой человек, похожий на землемера.
– Ребята, – сказал он, – вы сможете прийти завтра? Давайте завтра, а?
Конечно, могли, почему бы и нет? Им позволили еще один день провести в домашних условиях. Они вышли на улицу и смешались с народом, который приветствовал освободителей.
А те вовсе не походили на эдаких славных героев. Это были уставшие, коренастые, немытые мужики, нередко в возрасте, с монголоидными лицами, которые погоняли таких же кряжистых, мелких, лохматых степных лошадок, запряженных в крытые телеги. Не видел он в сорок четвертом ни одного знаменитого мощного танка, крушащего перед собой всё и вся!
Назавтра им опять разрешили дожидаться во дворе. Была середина октября, но день был солнечный и теплый, так что ждать было не трудно. Потом опять вышел все тот же майор.
– Знаете, что, дети, – сказал он. – Ума не приложу, что с вами делать. Вы хорошие ребята, и нам очень приятно, что вы пришли сюда. Но вы не наши граждане, и потому мы не можем вас принять. Через несколько дней придут ваши партизаны, так что давайте к ним. Согласны?
И их не приняли. Это Светик вспомнил лет через пять, когда почти все желавшие стать красноармейскими добровольцами были арестованы как советские шпионы, и тем более, когда он узнал, что с ними делали на том самом Голом острове. В то время он болел, лежал в санатории, и пришел к выводу, что тогда этот гражданский землемер в звании майора практически спас их от каторги.
Но, продолжал думать он, смог бы он спасти от того, что ждало их здесь, в партизанах? Неужели они уже тогда были в душе теми, кем вскоре стали? И не толкнула ли их в грязь именно трусость?
Он не любил думать о себе именно так, но избавиться от таких мыслей не мог.
Тогда партизаны пришли на Мораву через несколько дней. Кто-то из них был в сербских шайкачах[21] на голове, некоторые шайкачи, напоминавшие русские пилотки, были с узким верхом, они назывались титовками. Все молодые люди, которые за несколько дней до этого на Судской улице хотели поступить к русским, записались в партизаны.
Те их моментально приняли и поначалу разместили пополнение в здании общины и в старой начальной школе в центре городка. После этого началась мобилизация – добровольцы выпендривались перед призванными и, понимая, что их все равно бы мобилизовали, восхищались своей отвагой и умом – но всех их, перемешав, разместили в общей казарме.
Здание было частично разрушено и сильно загажено. Они расчищали и приводили его в порядок, а по окончании работ с трофейными винтовками на плечах ходили по кругу под команды левой, левой и