Стрельбище у бруствера тоже было обнесено колючкой, с такой же табличкой, как и прежнее место. Забор на этих местах, как потом ему рассказывали земляки, оставался еще лет двадцать, проржавевший и покосившийся.
Но когда он совсем исчез, оставив на память о себе несколько подгнивших кольев с обрывками ржавой проволоки, оба эти места, словно заколдованные, так и остались пустошью, и жители всегда обходили их стороной. Потому ли, что догадывались о происходивших здесь событиях, то ли верили, что здесь полно мин, но жители Чуприи предпочитали сделать солидный крюк. В городке слышали, что где-то тут расстреливали, но где именно и кто это делал, похоже, так и не узнали. По крайней мере, так думал Светик.
Осень. И зимой сорок четвертого и в начале сорок пятого молодые кноевцы бродили по влажным и холодным лесам Кучая и Юхора – побывали в Сеньском Руднике, Сисеваце, Равной Реке – навещали Рековац, Баточину, Парачин, Ягодину. Там, как и в родном городе, кого-то арестовывали, кого-то куда-то уводили, а кое-кого и расстреливали. Таких в шутку называли комендантами оврагов.
– Ага, – приговаривали они, схватив очередного кандидата на расстрел, – вот еще один комендант оврага!
Они часто шутили в те дни.
Еще в конце осени сорок четвертого Петрониевич в КНОЮ стал одним из тех, о ком Лапотник писал в характеристиках: «образцово выполняет приказы» и даже «проявляет инициативу в действиях».
Уже в ноябре он получил первое звание и нацепил на рукав звездочки начальника отделения. А в конце декабря вступил в партию и сразу стал взводным. Известную роль в этом, понятное дело, сыграла его выучка. Оба раза его выдвинул Лапотник.
С тех пор он стал звать своего командира не иначе как товарищ капитан Йова. Позже он стал для него товарищ полковник Йова Веселинович, народный герой Югославии.
В призрачном покое весенней ночи Светик Петрониевич воскресил и собаку.
Он отчетливо видел ее как живую. Белая, с большими черными пятнами, черными висячими ушами и белой мордой, косматая, длинномордая, с пуговкой носа, среднего роста, она ничем не выказывала, что может быть такой упрямой. Это она даст знать позже.
Арестовали какого-то сельского попа из темничского или парачинского уезда и по неизвестным причинам доставили его в тюрьму Чуприн. Его дело вели следователи из Парачина, наезжавшие к нему каждые два-три дня. Похоже, у них были сведения о его связях с четниками, и уже было ясно, что все закончится расстрелом. Но они хотели выпытать у него, где именно скрываются остатки банды. Он же никак не хотел колоться. Им не оставалось ничего иного, как жестоко избивать его.
Светик тогда следствием не занимался – он приступит к этому только через шесть месяцев, когда его, заслуженного кноевца, примут в революционную полицию – и пока служил в конвойной роте. А поскольку он уже имел звание и командовал тюремным конвойным отделением, то ночами подменял начальника тюрьмы.
Обычно он сидел в одной из двух главных комнат у самого входа; другую занимали надсмотрщики и охранники.
Таким образом, он несколько раз видел попа, которого выводили на допрос из большой камеры с кирпичным полом, и как следует рассмотрел его.
Это был низкорослый сильный мужчина лет сорока, скорее всего, из крестьянского сословия, с черной как смоль сальной бородой и волосами с проседью, которые ему не остригли. Если его уводили на допрос в отделение ОЗНА[22], расположившееся в конфискованном универмаге на Судской улице, то руки сковывали за спиной, и тогда он видел, что на его крепких, узловатых пальцах нет ногтей. Он весь был в синяках от побоев, многие уже пожелтели или почернели. Когда его связывали, он не протестовал и не выказывал страха, но на ночной улице в свете фонарей можно было заметить, что его часто бьет дрожь.
Несколько раз его допрашивали прямо в тюрьме. Тогда Петрониевич вынужден был уступать следователям свою дежурную комнату. Он перебирался к охранникам и оттуда прислушивался к крикам следователей и воплям попа, его стонам и причитаниям. Но эти звуки его не волновали, и вместе с надсмотрщиками он шутил на его счет.
– Эй, поп, когда ты бандитов прятал, – говаривали они, – то не стонал и не плакал!
Арестованный провел в тюрьме рядом с церковью примерно недели две. Через несколько дней после его водворения – не сразу – эту собаку заметили у тюремных ворот. Уже начинал падать снег, прихватывал морозец, а она стояла у ворот, дрожащая, мокрая и тощая, свесив между ног толстый хвост, не спуская взгляда с тюремных дверей. Когда прочные дубовые ворота девятнадцатого века распахивались – в них была прорезана и дверь для прохода, – она начинала нерешительно суетиться и подскуливать, словно желая прорваться во двор, но никак не решалась; только потом Светик поймет, что ее приучили ждать хозяина перед церковью, куда ей запрещали входить.
Охранники часто гоняли ее от ворот; если бы им разрешили стрелять в городе, то они бы давно ее прикончили. Наконец ее отогнали окончательно. Она скрылась в сторонке, но по-прежнему не спускала глаз с ворот.
Никто не знал, чья это собака. Когда попа выводили на допрос, никто не замечал, чтобы она следовала за ним. Сначала охранники гоняли ее, кидали камнями и материли, но потом стали даже тайком подкармливать. Порой солдаты выносили из тюрьмы ломоть хлеба и бросали его на снег. Собака смотрела на него, но не подходила. Однако потом хлеб исчезал.
Наконец следователи из Парачина выбили из попа все, что им было надо, и бросили его на произвол судьбы. Вместе с тремя солдатами, одним из которых был Тоза Боза, Светик получил приказ отвести его ночью в Ягодину. Вместе с попом должны были проследовать туда еще четверо, какие-то крестьяне. Петрониевич, командир конвоя, получил список заключенных, спрятал его в карман шинели вместе с записанной фамилией капитана окружной ОЗНА в Ягодине, которому следовало их передать. Он несколько удивился, почему это пойманных врагов не отвели сразу к брустверу или сразу в Парачин, откуда их и доставили; но приказ есть приказ. В казарме им выдали для перевозки заключенных немецкую войсковую телегу с высокими бортами и двух штирийских тяжеловозов, а также двуколку, в которой они с Бозой должны были сопровождать небольшой конвой. В Ягодину им следовало прибыть до рассвета.
В слабо освещенном тюремном дворе надсмотрщики сковали заключенных парами, после чего спросили, как быть с пятым.
– Связан поп – село спокойно! – пошутил Светик. – Вяжите его.
Попу связали руки спереди. Петрониевичу выдали ключи от наручников. Арестантов усадили на дно глубокой повозки, на козлы уселись два солдата с винтовками в руках. Они с Бозой уселись в двуколке.
– Вперед! – приказал Петрониевич, взяв в руки вожжи. – Открывай ворота.
И они тронулись.
Но не успели они переехать русский мост, как из темноты прямо перед ними выскочила собака. Она нерешительно затрусила впереди телеги, словно желая спросить, что здесь происходит. Потом забежала с другой стороны, стараясь заглянуть за высокие бортики, над которыми торчали только головы арестантов. Потом пробежалась рядом с двуколкой, тоже заглядывая в нее.
– Откуда она здесь? – спросил Боза. – Брысь! – крикнул он, хватаясь за кнут и пытаясь огреть ее. – Пошла вон!
Собака немного отстала. На узком мосту ее могли придавить, и она затрусила сзади. Тоза встал в двуколке на ноги.
– Чья это сучка? – крикнул он едущим впереди.
Спустя некоторое время отозвался один из солдат:
– Кто его знает!
Так они миновали мост и выбрались на шлях. Справа внизу во мраке остался Динков дом. Ничего более они не увидели, никто не проезжал по шляху.
Они тащились мимо убранных полей. Их не было видно, но они знали, что слева и справа простирается голая стерня и кукурузные бодылья, сухие стебли подсолнечника. Нивы терялись во мраке, но они знали, что никто оттуда на них не смотрит.
Штирийские кони спокойно вышагивали по макадаму подкованными копытами, их рыжуха в двуколке, как ни странно, весьма упитанная, легко поспевала за ними.
– Нельзя ли поскорее? – нетерпеливо спросил Петрониевич.
Штирийцы проскакали с десяток метров, потом опять перешли на размеренный шаг. То же проделала и рыжуха в двуколке.
Все выглядело спокойно, и ничто не предвещало никаких сюрпризов. И только собака продолжала все сильнее раздражать их.
Теперь она бежала перед телегой, постоянно оглядываясь на нее. Солдаты пытались отогнать ее, пытались стегнуть кнутом, но она каждый раз уворачивалась. И постоянно лаяла, словно подавая кому-то сигнал.
Невыспавшийся Тоза Боза просто начал вскипать.
– И что это мы не отогнали их к брустверу, – шептал он Светику, – и не перестреляли их там? Давай свернем к Гиле и порешим их! Их все равно это ждет в Ягодине.
Света тихо ответил:
– Замолчи. И успокойся.
И вдруг Тоза соскочил с двуколки. Подбежал к собаке с кнутом в руке и замахнулся на нее. Та взвизгнула и скрылась во мраке. Он подошел к бортам повозки.
– Чья это сучка? – спросил угрожающе. – Ваша, что ли?
Скованные арестанты опустили головы и не отвечали.
– Вернись! – крикнул ему Светик.
Воза вскочил в двуколку. Он прямо дрожал от ярости.
– Мать ее за ногу, эту сучку, убью ее! – пригрозил. – Чует она что-то! Чем-то нам грозит!
– Да успокойся ты, – осадил его Светик. – Чем она тебе мешает? Ну, пробежит еще немного, да и отстанет.
Но собака не отставала. То отбегала в сторону, то опять приближалась. Подпрыгивала рядом с телегой, словно стараясь рассмотреть кого-то из своих.
От ее лая пробудились и соседские псы – сейчас все узнают, кого мы везем, так только на солдат лают! Миновали сонный Миятовац. В домах, притаившихся меж голых тутовых деревьев и грецких орехов, можно было рассмотреть зажженные кое-где керосиновые лампы. Село спало, и казалось, не подозревало, что по его улицам везут приговоренных к смерти.