– И смотри там, не очень-то, – приказал он сотруднику. – Вызови его через секретаршу. И вели самому явиться.
Парень вскоре пришел – небольшого роста, с высокой копной черных волос на голове, широко вышагивая ногами в модных резиновых ботах, – и Светислав удивленно констатировал: вот он, на два-три года младше его, симпатичный гимназический волейболист Миша по прозвищу Булочка, которого он частенько встречал около своего дома с невысокой белокурой гимназисткой. При виде парочки, расстающейся в сумерках у дверей подружкиного дома, его как ножом пронзали воспоминания о Гордане, и Светислав, желая наблюдать и одновременно не мешать им, как-то по-старчески полюбил этих ребят – ему казалось, что он намного старше и опытнее их – и, поспешно входя в свою дверь, завидовал им. Теперь этот парень стоит перед ним, снова напоминая о том, что и без того неотрывно мучило его.
Исподлобья он смотрел на него как на старого доброго знакомого, как на родственника, с которым после долгих лет разлуки встретились в незнакомом краю. Светислав посадил его на стул в трех метрах от стола. Заправил в пишущую машинку под копирку четыре листа бумаги и принялся выстукивать установочные данные.
– Как тебя зовут?
Волейболист ответил.
– Происхождение? Кто у тебя отец?
– Стрелочник.
– Рабочий, значит?
– Рабочий.
– Псевдоним?
Парень осклабился.
– Кличка. Кличка у тебя есть?
– Ну, меня Булочкой зовут.
Парень слегка побледнел, но держался хорошо. Светиславу и это понравилось. Он отстучал ответ и оторвал взгляд от машинки. Он с улыбкой посмотрел на него:
– Чего это тебя так прозвали?
Тот в ответ тоже усмехнулся:
– Когда отец сюда приехал, он сначала был пекарем, горячие булочки продавал. Потом только устроился на железную дорогу. А Булочкой сначала его прозвали, а потом и меня тоже.
Светислав нарочито внимательно разглядывал его волосы, потом – боты:
– Кажется, тебя недавно хотели принять в СКОЮ? – Да.
– И… Чего же тебя не приняли?
Он пожал плечами:
– Не знаю.
– Потому что дурака валял, вот почему. Что ж ты не поехал на магистраль[6]?
Опять он пожал плечами:
– Я записался. Но у меня переэкзаменовка была по латыни. Пришлось остаться.
Светислав весело подмигнул ему:
– Да ну! Из-за латыни? Ты, дружище, остался ради блондиночки, а не из-за латыни!
И тут ему вдруг пришло в голову, что он опять – по привычке! – пускается в интимные рассуждения, и потому парень обязательно начнет врать. Сам же его и принуждает к этому! И потому заранее обозлился на самого себя и на ожидаемый ответ, который еще не успел прозвучать.
Но Булочка сокрушенно признался:
– Да, и из-за нее. Но в этом году мы записались оба. Обязательно поедем.
Молодого прапорщика это признание сильно задело. «Так и мы могли бы, – автоматически подумал он, ощутив боль в сердце, – и мы могли бы».
Он опять с болью изгнал из мыслей образ, который причинял ему столько страданий.
– А знаешь ли ты, – продолжил он многозначительно после короткой паузы, – знаешь, почему я тебя вызвал?
Волейболист посмотрел в сторону, после чего втянул голову в плечи, будто в ожидании пощечины.
– Не знаю, – испуганно произнес он. – Понятия не имею.
Светислав посмотрел на него с жалостью. «Все они одинаковы, – подумал он. – Все лгут. И по большому счету, и, как сейчас, по малости, и когда презираешь их, когда должен и хочешь сломить их, и когда они симпатичны тебе и хочешь помочь им. Чертово дерьмо человеческое, им лишь бы подальше от власти, несмотря на то, что она тут, рядом с ними. Как же быстро их восторг от свободы прошел!»
И вдруг в тот момент, когда он отыскивал настоящее, спокойное слово, его пробил кашель. Покраснев, он вытащил из кармана чистую белую тряпицу размером с полотенце, долго откашливался в нее, после чего вытер нос.
– Мудак ты, ничего не знаешь, – произнес он сквозь тряпку. – Всё ты знаешь! Глянь только, как ты нахохлился. Будто отец у тебя сахарозаводчик, а не булочник.
Сидящий перед ним парень громко проглотил слюну и умолк.
А прапорщик вдруг крикнул:
– Разве не говорил ты, мудило, что наша тяжелая промышленность, – тут он открыл ящик и заглянул в лежащее там открытое дело, – что наша тяжелая промышленность после первого пятилетнего плана начнет выпускать деревянные гребешки? Или ты представления не имеешь, кто это сказал?
Волейболист опять сглотнул, после чего руки его дернулись:
– Ну, я сказал, мать твою.
Молодого следователя настолько изумили эти слова, что его просто охватила паника. «То ли расхохотаться, – подумал он, – то ли со стула свалиться…» Он наклонился, втянув подбородок в воротник офицерского кителя и, выждав немного, спросил:
– Мать твою, а зачем?
Опять нерешительный жест:
– Да ничего. Пошутил я.
Светислав все никак не мог решиться.
– Так чего же ты, болван, – вымолвил наконец он, – так глупо шутишь? Да еще при всём классе?
Миша опять развел руками. Отвечать ему было нечего.
Русский на минутку задумался:
– Значит, в этом году точно на магистраль поедешь?
– Точно, – и тут же добавил: – А иначе меня в институт не примут.
– Так ведь не только ради института?
– Конечно, нет, – Булочка явно сам на себя обозлился из-за такой ошибки: – Так или иначе поехал бы.
После этих слов прапорщик Светислав Петрониевич поднялся, отодвинул свой стул и вышел из-за стола. Ему захотелось хоть что-то сделать для этого парня. И он принял решение: не читать ему более лекцию о том, что на строительство магистрали люди идут не ради поступления в институт, и, пропуская буквы, отстучал в протокол: «Явившись к уполномоченному Управления государственной безопасности, на вопрос, говорил ли он, что наш пятилетний план создаст тяжелую индустрию, которая будет выпускать деревянные гребешки, обвиняемый признал, что он сказал это, но по глупости. Он заявил, что не осознавал последствий своего поступка и что, будучи неорганизованным юношей, по происхождению из рабочих, не является врагом социализма, в этом году отправится с бригадой на молодежную стройку участка магистрали Шамац – Сараево».
– На, подпиши!
Парень обмакнул ручку в чернильницу.
– Нет, не спеши! Прочитай сначала, что там я написал.
Миша пробежался взглядом по бумаге и нервным движением подписал. Светислав подумал: «Готов поспорить, что эта закорючка ничуть не похожа на его настоящую подпись», после чего указал пальцем на дверь:
– А теперь ступай. И если еще раз увижу тебя здесь, – злобно крикнул он, – будь уверен, я тебя вздрючу!
Булочка ушел, а Русский в кабинете просто сиял. Он не мог нарадоваться на себя. Да, в мире нет работенки лучше этой! Как вообще эти люди, что окружают его, могут жить без этого? Разве можно жить не так, а иначе?
Он был уверен в том, что нашел для себя занятие на всю жизнь, которая казалась ему бесконечной дорогой, прямой, чистой и белоснежной, опоясывающей весь земной шар.
В таком настроении он вложил в папку волейболиста протокол допроса и отнес ее Маричу. Того на месте не оказалось, и Светислав положил папку ему на стол.
После этого он отправился в тюрьму. Там в отдельном кабинете допросил под протокол двух крестьян-укрывателей, которых сам арестовал и еще в селе избил. Пребывая в хорошем настроении, он быстро и миролюбиво покончил с допросом, после чего отправился на обед в гарнизонную офицерскую столовую, расположившуюся в бывшем ресторане «Единство» на Главной улице. Там он и увидел Марича.
– Я допросил этого Николича, из гимназии, – доложил он. – Этого, с деревянным гребешком.
Марич припомнил:
– А, хорошо. Чего только они там не наболтают! Следовало бы его поприжать. Пусть знают, что такое лаять на народную власть.
Светислав ответил:
– Я, по правде говоря, закрыл дело. Отпустил его домой. Парень из рабочей семьи, кандидат в СКОЮ, записался на магистраль.
Капитан, прищурившись, поглядел на него:
– Говоришь, из рабочей семьи? Ты хоть завербовал его? Взял с него подписку? Чем ты придерживать будешь?
– Да нет, – махнул рукой Светислав. – Нам этого добра и так хватает.
– А ведь он подошел бы. Вращается в среде этих… спортсменов.
Светислав опять отмахнулся:
– Да оставь ты его! Он весь в любви купается. Зачем ему жизнь портить?
Марич с удивлением посмотрел на него и дурашливо засмеялся:
– Нет, ты погляди на него! Какие мы чувствительные! – И затряс головой. – Ты, блин, полицейский, а не гувернантка!
– Да ладно, хватит. Сделал что сделал, и всё.
– Хорошо, хорошо, – успокоился Марич. – Не буду тебе жизнь портить. Но только не вздумай продолжать в том же духе. Пусть думают как следует, прежде чем языком молоть, я не собираюсь вместо них голову себе ломать. А что с остальными?
– Допросил двух укрывателей зерна из Бигреницы.
– Молодец, – одобрил Марич. – Я на после обеда вызвал эту… Елич. Займись ею. И – будь понастойчивей. Никаких сантиментов. Вызывай ежедневно. И общайся без протокола.
– Есть, – кивнул Светислав, – только что там такое может быть?
Марич неожиданно осклабился. У него были прекрасные белые зубы и острые клыки:
– Свои беспочвенные догадки, товарищ, оставь для своей жены, если вдруг женишься. А теперь слушай, что я тебе скажу. Эти мелкие вредят нам куда больше, чем крупняки. С теми, по крайней мере, все ясно. И кроме того, она переписывается с мужем, который в Германии. Ясно?
Почувствовав озноб и дрожь в теле – от лопаток до самых бедер, отхаркивая на тротуар комочки слизи, Светислав отправился домой в надежде прилечь ненадолго. Но в нетопленой комнате невозможно было заснуть, да и лежать в ней не хотелось.
Часа в четыре в его кабинет ввели женщину.
Он ее знал. Повязанная платком и небрежно одетая, даже беднее, чем обычно – все они старались выглядеть здесь как можно беднее и незначительнее, – наверное, не сильно умная, но красивая настолько, что дух захватывало: чистое, ясное, открытое лицо, обрамленное волосами цвета воронова крыла, высокая и в талии тонкая как девчонка, но с полными и широкими бедрами, она казалась тяжелей, чем была. В упор рассматривая ее и постепенно возбуждаясь, Светислав почувствовал дрожь в коленях.