Светислав чувствовал сильное желание заняться чем-нибудь, чем-то таким, что ценят люди, стать в этой области уважаемым и влиятельным, доказать всем, что путь к высотам был открыт ему давным-давно, да только несчастная хворь не позволила проявить все таланты раньше. Но в то же время ему очень нравилось жить вот так, без далекой цели, и верить, что времени у него впереди навалом, так что можно до полудня валяться в постели, переворачиваясь с боку на бок, как ящерица под солнцем, впадать в хандру и оставаться в сонной неподвижности. И все это – как с угрюмым оправданием, так и с оправданной угрюмостью.
Но в душе он все еще уважал и лелеял придушенные и придавленные местечковые обычаи Чуприн и любил думать о них; там, в его городке, ему бы простили и нерешительность, и бессмысленность его трудов, но только не лень. В глубине души Светислав Петрониевич стыдился своего безделья.
Выйдя на улицу, он принимался прытко бежать, штанины и полы пальто мотались так, точно сзади его подталкивал какой-то мотор. Ежедневно с пяти до шести пополудни, в часы наибольшего уличного столпотворения, можно было видеть, как он несется по бульвару Революции, площади Теразие и Князь-Михайловой улице. Если на бегу его перехватывал кто-нибудь из знакомых – а он любил, когда его останавливали, – Светислав, отмахиваясь от знакомца ладонью, восклицал:
– Спешу! – и растворялся в толпе.
С правой рукой, заложенной за спину, скособоченный, сутулый и хмурый, он злобно уворачивался от прохожих – вечно они ему мешают! – несясь по Князь-Михайловой к «Восточной кондитерской» Меджеда. В ней он высокомерно – там он был постоянным посетителем, и персонал старался угодить ему – указывая пальцем, озабоченно выбирал сочную баклаву и медленно, сладострастно поедал ее, собирая с тарелки крошки; этот акт он называл послеполуденным туберкулезным перекусом. После этого он так же поспешно отправлялся на бульвар или на площадь Славин.
Земляк Холера ввел его в ресторан «Мадера», и он привык вечерами отдыхать там после напряженного дня; он являлся туда, еще ниже опустив покалеченное плечо, и распускал зловещие слухи о собственном здоровье и о появлении новых, еще более опасных симптомов. Как только перед ним возникала необходимость взяться наконец за учебу и сдать необходимые экзамены – он никак не мог решить, заняться ли ему писательством или какой-нибудь необязательной журналистикой, без разницы, чем именно, потому что всё ему было одинаково отвратительно, но он мог бы со всем этим моментально справиться, стоило лишь обозлиться как следует, – как им моментально овладевала ипохондрия. И он опять начинал вслушиваться в хрипы собственных легких и дни напролет с градусником под мышкой проводить у телевизора – он купил его одним из первых в стране, еще в начале шестидесятых. Вечерами в трактире, бледный и опухший от сна – он утверждал, что его мучают бессонница и потливость, – отвечая на вопрос о здоровье, он с горечью отмахивался:
– Известное дело!
И решение взяться за учебу вновь откладывалось на несколько месяцев.
И только один необычный вопрос, заданный ему в то время, врезался в Светину память. Случайный знакомый спросил его, когда они сидели в саду трактира:
– Слушай, – полагая, что это весьма остроумно, – ты еще работаешь на полицию?
Ничего себе вопросик!
– Ну… – ответил Светислав удивленно. – Ведь они мне пенсию платят!
Это удивление ничуть не поколебало веру завсегдатаев «Мадеры» в искренность его фантастических рассказов и курьезных историй о расстрелах, которые в свое время вершил полковник Йова Веселинович, или о чем-то подобном.
Иногда его охватывало яростное отчаяние, сменявшееся необыкновенным душевным подъемом. Пребывая в таком настроении, особенно когда в городе случались серьезные аресты, о чем он одним из первых (но все же не первым!) узнавал от Холеры, который все еще служил в УДБА, он с загадочной улыбкой объявлял собутыльникам:
– Нынешней ночью хороший улов в городе был!
Все свое время он проводил как бы в кресле-качалке, неуклюже раскачиваясь в пределах заданных ему точек. Иным вечером он с негодованием рассказывал об отвратительных делах, свидетелем которых был сам или о которых слышал от сослуживцев.
– Вы понятия не имеете, – кричал он, особенно если в компании были журналисты, – что там творилось!
При всей своей искренности Светислав иногда слегка преувеличивал, а на другой день, припоминая, о чем в тот вечер говорили другие собутыльники, особенно те, которыми уже интересовались товарищи, он, гордясь тем, что помогает коллегам, звонил Холере:
– А этот твой, – весело сообщал он, – опять ссал против ветра! – и назначал Холере свидание.
В конце этого периода жизни, пережив две-три связи умеренной страсти и продолжительности, о которых и вспомнить-то было нечего, Светислав Петрониевич познакомился с разведенной адвокатессой Милесой, старше его на восемь лет, головастой брюнеткой с ярко выраженными усиками над верхней губой, которая весьма заинтересовалась молодым пенсионером-ипохондриком.
Бывшая партизанка, мать взрослого сына, обладательница малопривлекательной фигуры, которой все вокруг твердили, что она выглядит как никогда великолепно, потому как никто не верил, что она когда-то была молодой, прилежной, ловкой и нежной, Милеса в первые месяцы знакомства приходила в холостяцкую квартиру Светика скорее как домработница, а не как любовница. Эта женщина обладала способностью все приводить в порядок. То, что ее избраннику казалось неопределенным, запутанным и случайным, в ее глазах выглядело простым и ясным. Так что полтора года спустя эта необязательная и на первый взгляд нескладная связь завершилась регистрацией брака в соответствующей службе муниципалитета Старого Города. И под ее расчетливым, искусным и ненавязчивым руководством этот брак продлился долгие годы.
Невеста вступила в союз с уверенностью в том, что пенсия для ее молодого и способного мужа вовсе не вершина карьеры. И эта убежденность в течение нескольких лет была причиной многочисленных ссор, которые супруге приходилось ловко гасить. Если Светика будили часов в девять-десять утра, он принимался жаловаться на здоровье, бубнил, что поднимать его в такую рань просто негуманно; если ему напоминали про учебу, он начинал орать, что ему плевать на дипломы, что не желает, чтобы его экзаменовали эти реакционеры (время от времени Светислав заявлял, что половину его преподавателей следовало бы арестовать); если его без предварительного согласования приглашали на экзамен, он злился, так как, по его словам, стыдно являться перед профессурой вместе с их сынками, и вообще он, человек умный и образованный, не нуждается в подтверждающих этот факт документах. Тем не менее в один прекрасный день, будучи сорока четырех лет от роду, он вышел из здания на углу бульвара Революции и улицы Кидрича с дипломом Юридического факультета в руках.
В то время, когда людям было исключительно трудно найти работу, он, благодаря собственным бывшим связям в полиции, а также настойчивости Милесы, довольно быстро нашел место. В течение двух лет вникал в деловую жизнь и суровую чиновничью действительность в юридическом отделе крупного строительного треста «Труд». Полученный там опыт вернул ему частично утраченную было уверенность в себе, хотя в памяти от этого периода осталось только утомительное, тоскливое копание в бумажках, редактирование, подготовка и вечная перекройка многочисленных инструкций и должностных обязанностей.
Отработав положенное, он сдал экзамен, который многие, как до войны, все еще называли «адвокатским», и его приняли в знаменитую семейную, прекрасно функционирующую и политически весьма значимую адвокатскую контору Миоковича величиной с небольшую фабрику, расположившуюся в самом центре, на Симиной улице. Нечего и сомневаться в том, что это местечко для него подготовила надежная, умелая и дальновидная рука его супружницы Милесы, которая была в конторе третьим партнером.
Получив диплом, Светислав начал меняться, а в адвокатуре, робея поначалу, он становился все бодрее, подвижнее и увереннее. К нему вроде как вернулась молодость, правда, странным образом сохранившая некоторые особенности минувшего переходного периода. (Именно поэтому Радован, глава и первый партнер конторы, унаследованной им от покойного отца Милосава, был о нем не очень высокого мнения; помимо всего прочего, он считал, что Светислав начал слишком поздно для того, чтобы достичь высокого мастерства, присущего их уважаемой конторе.) Так, поначалу его вдруг могло утомить дело, которым он занимался, – в такие мгновения дорогая Милеса бросалась ему на помощь и доводила дело до конца – он частенько опаздывал, а иногда и просто не являлся на заседания суда, пропускал сроки подачи заявлений и апелляций; однако такие проколы становились все более редкими. Словом, в адвокатуре он стал демонстрировать поспешную, голодную, юношескую работоспособность, такую, которая украшала юного прапорщика УДБА четверть века тому назад, но теперь раздробившуюся на встречи, комитеты, палаты, визиты в тюрьмы, прокуратуры и суды, а не сосредоточенную на изучении дел в присутствии (как Радован называл свою контору). Он довольно быстро вжился в эту атмосферу, но при всем при том, в первую очередь благодаря поспешности и излишней доверчивости, частенько допускал серьезные ошибки.
Основанный еще до Первой мировой, адвокатский дом Миоковичей на Симиной улице между двумя войнами ориентировался на левых, а после Второй мировой социалист Милосав и коммунист Радосав, вплоть до прихода в контору Брайко – сына Радована, который считался его наследником, – заявили, что их учреждение – боевое и партизанское, так что другим обращаться к ним за помощью не стоит. Так что их связи с партийными комитетами и с политикой вообще были издавна традиционными.
Стало доброй традицией командировать представителя конторы в органы законодательной власти – Белграда, Сербии, да и всей Югославии. Устоявшиеся связи были весьма полезны для конторы, занимавшейся многочисленными делами в государственной и полугосударственной сфере; они в профессиональной среде зачастую становились причиной зависти, ревности, а иногда и неприкрытой ненависти.