Глава Дома Радован Миокович, крепкий шестидесятилетний хитрован среднего роста, под твердыми полковничьими шагами которого прогибались половицы и подрагивали оконные стекла, уверенно вел свою контору по узким и пыльным дорогам жизни, совсем как шофер многотонного грузовика. Его крупная круглая, абсолютно лысая голова думала быстро, и он моментально почувствовал профессиональную свежесть и былой скоевский задор Светислава Петрониевича.
Через год или два после явления нового человека в доме на Симиной улице в Белграде вспыхнул один из регулярно повторяющихся и всегда потаенных конфликтов между политикой и адвокатурой. Партийный комитет, как обычно, потребовал, чтобы президент Палаты адвокатов и несколько членов ее правления подали в отставку, то есть чтобы адвокатура освободила нужные должности. Однако изнеженные представители богатой и свободной профессии в очередной раз продемонстрировали отвагу, непослушание и твердолобость. Атакующие, как всегда, располагали газетами и тем, что в шутку называлось социалистическим общественным мнением; обороняющиеся, тоже как всегда, были уверены в своей правоте и поначалу казались сплоченными и решительными.
Целый месяц солидная контора на Симиной улице не вмешивалась в спор. Но потом крепкая шоферская рука Радована нежно, но решительно втолкнула Светика в схватку.
На первой же встрече широкой адвокатской общественности с партийным комитетом Петрониевич выступил с горячей, довольно-таки общей и, вследствие волнения, несколько путаной речью, похожей на его выступление перед капитаном Маричем там, в Чуприн. Но, несмотря на волнение и изреченные банальности, он сумел достаточно ясно выразиться:
– Некоторые наши коллеги, в первую очередь те, что начали профессиональную карьеру еще до войны, не понимают, в какую эпоху мы теперь живем и каковы ее требования, и потому полагают, что могут вести свои дела так, как в прежние времена.
Он ясно дал понять, на чьей стороне их партизанская контора и что, по их мнению, следует предпринять.
Вскорости комитет провел еще несколько подобных собраний, на которых Петрониевичу также давали слово. (Каждый раз газеты упоминали его имя и кратко цитировали отдельные положения речи.) Вскоре Адвокатская палата потерпела поражение, а Светик стал членом нового правления. Радован же, как обычно, сумел извлечь из этого пользу для фирмы, а презрение и негодование коллег сумел переключить на личность его неопытного и не слишком молодого коллеги, заработав тем самым лишние очки.
Вечно голодный в детстве – отец, железнодорожный чиновник, умер в середине тридцатых, а мать во время оккупации, – во времена всеобщей нищеты молодости имевший некоторые преимущества, в среднем возрасте уже умеренно обеспеченный пенсионер, Светик после женитьбы на Милесе ощутил, а с приходом на Симину улицу отчетливо почувствовал огромную силу денег. Петрониевичи владели целым этажом на Добрачиной улице, а также двумя квартирами в Славии и Неимаре, записанными на сына Милесы Драголюба и еще кое-кого, большой летней квартирой в Ровинье и летним домом в Златиборе[12]. За собой же он сохранил государственную квартиру напротив «Мадеры», которую они сдавали внаем.
А потом – деньги. Денег у них было достаточно, в том числе и на обычных банковских счетах. В конторе же Светислав активно занимался обменом динаров на доллары, которые вносил в Белграде на несколько валютных счетов. Вскоре он с удивлением узнал, что у Милесы и Драголюба есть свои тайные счета в Женеве. (Разумеется, он моментально открыл там и свой.
С женой они даже в квартире разговаривали об этом шепотом.) В первые годы брака эти суммы исчислялись десятками тысяч, а несколько позже более крупными цифрами.
– А Радован? – спросил он однажды шепотом.
– И он, конечно, – ответила Милеса. – У него в несколько раз больше.
Когда он впервые узнал, каким богатством обладают члены семьи, то впал в полное недоумение: не ошибка ли это, и не потеряют ли они в один прекрасный день всё? Но их состояние было надежно обеспечено всеми необходимыми юридическими документами, и Светик почувствовал, что он наконец стоит на твердой, непоколебимой почве. И понял, что ничто более не может сотрясти его существование. И он самоотверженно и самоуверенно, как будто так всегда и было, отдался жизни, которая теперь принадлежала ему.
Так на пятьдесят втором году жизни Светислав Петрониевич стал успешным и известным столичным адвокатом, фамилия которого два-три раза в год обязательно появляется в газетах, сотрудником еще более успешной и знаменитой адвокатской конторы. Он прослыл политическим активистом и в правящих кругах считался нашим человеком, на которого можно положиться. Светислав был членом городского партийного бюро, а среди номенклатуры ходил слушок о том, что вскоре он войдет в состав республиканского ЦК. Ему дважды предлагали перейти на работу в Верховный суд или в прокуратуру Сербии. Предложения льстили, однако, посоветовавшись с Милесой и Радованом, он с благодарностью отказался от них. Конечно, эти должности были куда как почетнее, однако деньги, с властью которых он только успел познакомиться, там были бы совсем не такие.
Он прекрасно знал себе цену, и, посещая ресторан писательского клуба на Французской улице, постоянным посетителем которого стал – променяв его на былые ежедневные посещения трактиров, – он вернулся к своим привычкам тридцатилетней давности.
Если входные двери были еще закрыты, он с нетерпением, долго стучал в стекло. (Когда-то в чуприйские двери, если их не распахивали услужливые милиционеры, он колотил ногой.) Едва дождавшись, когда ему откроют, Светислав входил в здание, широко распахнув створки дверей. После этого, небрежно кивнув головой толстому гардеробщику Пере (иной раз и это забывая сделать), он размашисто бросал на столик перед ним легкое пальто из верблюжьей шерсти. В подвальный зал ресторана он спускался, не удосужившись взять в гардеробе номерок, причесываясь и мальчишески припрыгивая на ходу.
Порог среднего из трех небольших залов он перешагивал быстро, не оборачиваясь. (Если кто захочет поздороваться с ним – пусть сам подходит.) Там его встречали позвякивание приборов, многоголосый гул и табачный дым. У стойки при входе он останавливался точно как детектив Спенсер Трейси в довоенном американском фильме: склонив набок голову, возможно, из-за своего опущенного плеча, заложив правую руку за спину, хмуро поводил глазами вправо-вперед-влево и влево-вперед-вправо. Потом, разглядев свою компанию, состоящую из журналистов, дипломатов, судей, кое-каких политиков и хозяйственников, добрая половина которых прошла прекрасную школу УДБА, Светислав широкими шагами, будто опаздывая на поезд, спешил к своему стулу. Едва приземлившись на него, начинал здороваться с приятелями.
С момента поступления в контору на Симиной улице он сильно изменился не только в манере одеваться – теперь он и выглядел, и вел себя так, будто стал моложе на десять лет. В юности губы его были пухлыми, кожа – молочно-белой, а волосы – соломенного цвета, почти белые, – потому и прозвали его в Чуприи Русским, но в столице он избавился от этой клички. Теперь он стал бледным блондином с редкой щетиной на лице, и, несмотря на более чем зрелый возраст, выражение лица имел детское, почти как у грудничка. (Он ненавидел это свое лицо.) Теперь он позволил своим все еще густым волосам упасть на шею и прикрыть уши. Потом отпустил усы – и тогда стало видно, что левый ус у него намного светлее правого, почти белый, что женщинам казалось очень интересным, – а также рыжеватую с проседью бородку, не забывая тщательно выбривать шею и щеки.
От постоянной дневной спешки – для развлечений он оставлял вечер и ночь, правда, редко задерживаясь после полуночи – Светислав хорошо похудел, хотя от бывшей туберкулезной рыхлости у него осталось не так уж и мало жирка на талии. Но ему удавалось скрывать это, как и опустившееся плечо, с помощью хорошо скроенных пиджаков. У Светислава образовалась коллекция весьма элегантной одежды и обуви, в основном светлых тонов, которую он неустанно пополнял, а в течение нескольких лет он поменял и три белых, больших и тоже элегантных импортных автомобиля. И днем, и ночью он гонял их на большой скорости.
После десятилетнего молчания он возобновил связи с полицией. Между тем новые люди – Марич давно пропал куда-то, полковник Йова Веселинович застрелился, Холера, который здорово помогал ему, сбежал во внешторговскую контору, а в шестьдесят шестом вовсе ушел на пенсию и начал скучную спокойную жизнь – так вот, новые люди прибегали к его помощи редко, только в исключительно важных случаях.
Он питал слабость к пиару и журналистам, на которых он украдкой смотрел как на ниспосланных ему с неба счастливчиков. В то же время писателей, с которыми познакомился в литературном ресторане, он на дух не переносил. Светислав считал их противниками, заменив этим более современным выражением прежних врагов, и, хотя редко, но все же признавал, что с ними следует разговаривать по-другому. Не очень известных и нищих презирал, полагая, что иного они и не заслуживают, на знаменитых и обеспеченных клеветал, утверждая, что они добились своего мошенническим путем.
В ресторане клуба литераторов он чувствовал себя как дома, фамильярничая с хозяевами Иво и Будой. (Если он хотел сказать Милесе, что будет ужинать в клубе, то говорил ей: «Сегодня ужинаю у Иво».) Если вдруг какой-нибудь подвыпивший поэт начинал шуметь или даже читать стихи, Светислав хватал хозяина за рукав и сердито отчитывал его:
– До каких пор ты будешь позволять этим идиотам портить нам аппетит?
Он частенько сидел с журналистами, советуя им писать все как есть, по правде. Совсем как в прежние времена, когда он, будучи не в духе, разочарованно отмахивался ладонью:
– Откуда вам знать, как все оно было!
Его сильно задевало то, что он еще ни разу не появился на телевидении, и потому не упускал ни малейшей возможности отметиться на страницах газет. При этом он обязательно поминал