— Ну-с, сеньор, не думал я так легко отделаться!.. Гардунья подыщет мне замену.
Глава XXXVIЗаключение, мораль и эпилог
Чирикали птички, приветствуя солнечный восход, когда дядюшка Лукас и сенья Фраскита вышли из города по направлению к мельнице.
Супруги шли пешком, а впереди них шествовали оседланные ослицы.
— В воскресенье сходишь на исповедь, — говорила мельничиха своему мужу, — ты должен очиститься от всех глупых и греховных помыслов, какие только у тебя были нынче ночью…
— Это ты верно рассудила… — заметил мельник. — Но и ты сделай мне одолжение: отдай нищим тюфяк и постельное белье и положи все новое. Я ни за что не лягу туда, где прела эта ядовитая гадина!
— Не напоминай мне о нем, Лукас! — воскликнула сенья Фраскита. — Лучше поговорим о другом. Не сделаешь ли ты мне одно одолжение?..
— Изволь…
— Отвези меня летом на купанья в Солан-де-Кабрас.
— Зачем?
— Может, у нас будут дети.
— Счастливая мысль! Непременно свезу, только даст господь веку.
Тут они подошли к мельнице — как раз когда солнце, еще не совсем взойдя на небосклон, начало золотить выси гор…
. . . . . . .
Вечером того же дня, к вящему удивлению супругов, не ожидавших после такого скандала никаких гостей, на мельницу прибыло больше знатных гостей, чем когда-либо. Досточтимый епископ, множество священников, юрисконсульт, два приора и многие другие, которых, как стало известно потом, позвал туда его преосвященство, едва помещались в беседке.
Недоставало лишь коррехидора.
Когда гости съехались, сеньор епископ обратился ко всем с такими словами: именно потому, что в этом доме произошли известные события, священники и он сам непременно будут по-прежнему посещать мельницу, дабы оградить уважаемых супругов от осуждения общества, ибо осуждения заслуживает лишь тот, кто своим постыдным поведением бросил тень на столь высоконравственное и столь почтенное собрание. Затем он обратился с отеческими наставлениями к сенье Фраските: впредь ей следует вести себя разумнее, да и одеваться поскромнее — не оголять руки и шею. Дядюшке Лукасу епископ посоветовал больше бескорыстия, больше осмотрительности и больше почтительности в обращении с лицами вышестоящими. В заключение епископ всех благословил и сказал, что сегодня он еще не ужинал, а потому с удовольствием отведал бы винограда. Все подумали о том же: это последнее замечание епископа пришлось гостям особенно по душе… И весь вечер беседку нещадно обрывали. Мельник потом подсчитал, что на гостей пошло целых две корзины винограда!
. . . . . . .
Около трех лет продолжались эти приятные вечера, а затем в Испанию неожиданно вторглись войска Наполеона, и началась война за независимость.
Сеньор епископ, проповедник и духовник умерли в 1808 году, адвокат и другие участники вечеров — в 1809, 10, 11 и 12 годах; они не вынесли нашествия французов, поляков и других{44} захватчиков, наводнивших страну и куривших свои трубки даже в храмах во время обедни.
Коррехидор, который никогда больше не появлялся на мельнице, был смещен французским маршалом и умер в тюрьме за то, что (к чести его будь сказано) никак не мог примириться с иноземным владычеством.
Донья Мерседес больше уже не выходила замуж; она дала отличное воспитание своим сыновьям и на старости лет удалилась в монастырь, где и окончила свои дни, стяжав славу великой подвижницы.
Гардунья передался французам.
Сеньор Хуан Лопес стал партизаном, командовал отрядом и, перебив великое множество французов, вместе со своим альгвасилом пал в знаменитой битве при Басе{45}.
И, наконец, дядюшка Лукас и сенья Фраскита, так и не дождавшиеся детей, несмотря на поездку в Солан-де-Кабрас и на многочисленные обеты, продолжали так же любить друг друга и достигли весьма преклонного возраста. Они были свидетелями падения абсолютизма в 1812 и 1820 годах{46}, его восстановления в 1814 и 1823 годах, пока, со смертью абсолютного монарха{47}, не была учреждена конституционная система, и они перешли в лучший мир (что случилось в самом начале семилетней гражданской войны{48}). Но модные в ту пору круглые шляпы так и не смогли вытеснить из их памяти старые времена, которые были связаны для них с воспоминанием о шляпе треугольной.
Хуан ВалераПепита ХименесПеревод А. Старостина
Nescit labi virtus[8].
Сеньор настоятель кафедрального собора в городе, скончавшийся несколько лет назад, оставил среди своих бумаг папку, которая, переходя из рук в руки, попала наконец ко мне, причем, по удивительному стечению обстоятельств, ни один документ не был утерян. На заглавной странице было написано латинское изречение, послужившее мне эпиграфом: имени женщины, которым я теперь решил назвать рукопись, не было; возможно, бумаги сохранились именно благодаря надписи; считая их богословским трудом или проповедью, никто до меня не развязал шнурка и не прочел ни одной страницы.
Содержимое папки состоит из трех частей. Первая называется «Письма моего племянника», вторая — «Паралипоменон{50}» и третья — «Эпилог. Письма моего брата».
Все бумаги написаны одной рукой, — можно предположить, это почерк сеньора настоятеля. А так как все вместе составляет своего рода роман, правда, отличающийся скудной фабулой или совсем ее лишенный, я решил было сперва, что сеньор настоятель изредка на досуге предавался сочинительству; но, внимательно вчитавшись в рукопись, я заметил ее непринужденную простоту и теперь склоняюсь к мысли, что это вовсе не роман, а копии подлинных писем, которые сеньор настоятель порвал, сжег или возвратил их авторам, и только повествовательная часть под библейским заглавием «Паралипоменон» принадлежит перу сеньора настоятеля и написана им с целью пополнить картину, сообщив то, о чем в письмах не упоминается.
Как бы то ни было, признаюсь, что меня не утомило, а скорее даже заинтересовало чтение этих бумаг, а так как в наши дни печатают решительно все, я и взял на себя смелость опубликовать их без дальнейшей проверки, изменив лишь собственные имена, — на тот случай, если их обладатели еще живы и заявят неудовольствие, что их изобразили в повести вопреки их желанию и без разрешения.
Письма, содержащиеся в первой части, принадлежат, как думается, человеку весьма молодому, обладающему некоторыми теоретическими познаниями, но не имеющему никакого житейского опыта: он был воспитан при сеньоре настоятеле, его дяде, и в семинарии. Он был полон религиозного пыла и страстно желал стать священником.
Этого юношу мы назовем дон Луис де Варгас.
Упомянутая рукопись, которую мы тщательно воспроизводим в печатном виде, начинается так.
IПисьма моего племянника
22 марта
Дорогой дядя и досточтимый учитель! Вот уже четыре дня, как я благополучно прибыл в уголок, в котором родился; я нашел в добром здравии батюшку, сеньора викария, друзей и родственников. Мне было так отрадно после долгих лет разлуки вновь увидеться и говорить с ними, я был так взволнован встречей, что не заметил, как пролетело время; вот почему я до сих пор не успел написать Вам.
Надеюсь, Вы простите меня.
Так как я уехал отсюда ребенком, а вернулся мужчиной, все предметы, сохранившиеся в моей памяти, производят на меня теперь странное впечатление. Все они кажутся меньше, гораздо меньше, чем я ожидал, но зато и красивее. Дом батюшки в моем воображении был огромным, а на самом деле это обычный просторный дом богатого земледельца, и он значительно меньше нашей семинарии. Здешние окрестности — вот что теперь восхищает меня! Особенно хороши сады. Какие чудесные тропки встречаются там! С одной, а то и с двух сторон с веселым журчанием бежит хрустальная вода. Берега каналов усеяны душистыми травами и множеством разнообразных цветов. В один миг можно собрать огромный букет фиалок. Гигантские раскидистые смоковницы, ореховые и другие деревья дают прохладу и тень; изгородью служат гранатовые деревья, кусты ежевики, роз и жимолости.
Необычайное множество птиц оживляет поля и рощи.
Я очарован садами и каждый вечер час-другой гуляю в них.
Батюшка хочет поехать со мной и показать мне свои оливковые рощи, виноградники и фермы, которых я еще не видел, так как не выходил за пределы городка и окружающих его прелестных садов.
Правда, гости не дают мне ни минуты покоя.
Пять женщин — мои бывшие кормилицы — пришли меня проведать. Они меня обнимали и целовали.
Хотя мне уже двадцать два года, все называют меня «Луи-сито» или «малыш дона Педро». Когда меня нет, то справляются у папы о его «малыше».
Кажется, я напрасно привез с собой книги, — меня ни на мгновение не оставляют одного.
Звание касика{51}, к которому я относился как к шутке, оказалось вещью весьма серьезной. Батюшка — местный касик.
Здесь трудно сыскать человека, способного понять мое стремление (или — как говорят местные жители — прихоть) стать священником; эти добрые люди с наивностью дикарей советуют мне отказаться от духовного звания; по их мнению, сан священника хорош для бедняка, а мне, богатому наследнику, следует жениться и утешить старость отца, подарив ему с полдюжины прекрасных, здоровых внучат.
Чтобы польстить мне и угодить батюшке, мужчины и женщины утверждают, что я парень хоть куда, находчивый и приятный; будто у меня лукавые глаза, — словом, говорят всякий вздор, который я слушаю с огорчением, неудовольствием и смущением, хотя я не застенчив и знаком со всеми сумасбродствами и темными сторонами жизни настолько, чтобы ничем не возмущаться и ничего не бояться.