Жизнь здесь имеет свою прелесть. Для тех, кто не мечтает о славе и не одержим честолюбием, она весьма спокойна и приятна. Даже уединение можно здесь найти — надо лишь приложить усилие. Так как я здесь живу временно, то мне нельзя — да и не нужно — его искать. Но, если бы я обосновался здесь прочно, мне нетрудно было бы, никого не обижая, запереться на много часов или даже на целый день, чтобы в одиночестве предаться занятиям и размышлениям.
Ваше последнее письмо несколько опечалило меня. Я вижу, Вы остаетесь при своих подозрениях, и я не знаю, что сказать еще в свое оправдание, кроме того, что уже написал.
Вы говорите, что есть сражения, в которых великая победа достигается бегством: бежать — значит победить. Как могу я опровергать то, что изрек апостол, а вслед за ним столько святых отцов и богословов? Однако Вы хорошо знаете, что бежать не в моей воле. Батюшка не хочет, чтобы я уезжал. Он держит меня здесь вопреки моему желанию, я вынужден ему подчиниться. Поэтому мне следует одержать победу другим путем, а не бегством.
Я успокою Вас: борьба еще только началась, а Вам кажется, что дело зашло уже очень далеко.
Нет никаких оснований полагать, что Пепита Хименес меня любит. Но, если даже она любила бы меня, ее чувство никак нельзя сравнить со страстью тех женщин, чей пример Вы приводите мне в назидание. В наши дни воспитанная порядочная женщина не так легко воспламеняется, как те не знавшие удержу матроны, о которых сообщают древние легенды.
Место, которое вы приводите из трудов святого Иоанна Златоуста{64}, достойно величайшего уважения, но оно не совсем подходит к данному случаю. Жена царедворца, влюбившаяся — в Офе, Фивах, сиречь Великом Диосполе — в любимого сына Иакова, очевидно, была необыкновенно красива. Только тогда понятно утверждение святого, будто равнодушие Иосифа — чудо, которое по беспримерности своей превосходит историю необыкновенного спасения трех юношей, брошенных Навуходоносором в печь огненную.
Если говорить о красоте, едва ли жена того египетского князя или старшего управителя во дворце фараонов была прекраснее Пепиты Хименес; но я не похож на Иосифа, человека великих дарований и замечательных достоинств, а Пепиту нельзя сравнить с женщиной, которая не знала ни скромности, ни истинной веры. И если бы даже все было так — хотя подобное предположение ужасно, — я объясняю преувеличение, допущенное святым Иоанном Златоустом, лишь тем, что он жил в развращенной, полуязыческой столице Восточно-Римской империи, при дворе, пороки которого он столь резко порицал и где сама императрица Евдоксия давала пример похотливой распущенности. Но в наши дни евангельское учение так глубоко проникло в христианское общество, что мне кажется необоснованным считать скромность целомудренного Иосифа более чудесной, чем нетленность трех вавилонских юношей.
В своем письме Вы затрагиваете еще один вопрос, и Ваше суждение о нем меня поддерживает и воодушевляет: Вы справедливо порицаете излишнюю чувствительность и способность проливать слезы из-за пустяков, чем, как Вам известно, я иногда страдаю; но Вы рады, что эта душевная слабость, к сожалению, свойственная мне, не посещает меня в часы молитв и размышлений. Вы признаете достойной похвалы ту истинно мужскую энергию, которая присутствует в моих помыслах, стремящихся к богу, — и Вы приветствуете ее. Ум, жаждущий понять бога, должен быть бодрым; воля может целиком подчиниться разуму лишь в том случае, если она прежде одержит победу над собой, мужественно борясь против всех желаний, торжествуя над всеми искушениями; чистое горячее чувство, которое может посетить даже простые и робкие сердца, чтобы в минуту чудесного прозрения открыть им доступ к познанию бога, порождается, помимо божественной милости, твердым и цельным характером. А вялость, слабость воли, болезненная нежность, присущие мужчинам, которые слабы, как женщины, ничего общего не имеют с милосердием, набожностью и любовью к богу, присущими больше ангелам, нежели мужчинам. Да, Вы правы, веря в меня и надеясь, что я не погибну, что расслабляющее, размягчающее сострадание не откроет пороку врата моего сердца и не примирится с ним. Бог спасет меня, я буду бороться, чтобы спастись с его помощью, но, если мне суждено погибнуть, всепожирающие смертные грехи проникнут в крепость моего сознания лишь после упорнейшего сражения и войдут открыто, с развевающимися знаменами, сметая все огнем и мечом.
В последние дни мне представился случай подвергнуть великому испытанию терпение и жестоко уязвить свое самолюбие.
Батюшка решил устроить обед в честь Пепиты, в ответ на угощение, которое она устроила в саду, и пригласил ее на свой хутор в Посо-де-ла-Солана. Выезд состоялся двадцать второго апреля. Я никогда не забуду этот день.
Посо-де-ла-Солана находится на расстоянии более двух лиг от городка, и туда можно проехать только верхом. Все сели на лошадей. Я же никогда не учился верховой езде и обычно сопровождал батюшку на смирном муле; по выражению погонщика Дьентеса, это животное благороднее золота и покойнее кареты. В Посо-де-ла-Солана я тоже поехал на муле.
Батюшка, нотариус, аптекарь и мой двоюродный брат Куррито гарцевали на отличных скакунах. Тетя Касильда, в которой более семи пудов, ехала в дамском седле на огромной ослице. Сеньор викарий восседал: на муле, не менее послушном и смирном, чем мой.
Я думал, что Пепита Хименес тоже поедет на ослице с двумя сиденьями на седле, не зная, что она умеет ездить верхом. Но каково же было мое удивление, когда она появилась в амазонке на горячем, сером в яблоках, коне, которым она правила с изумительной ловкостью и изяществом!
Я обрадовался, увидев, как хорошо сидит в седле Пепита Хименес, но почувствовал, что мне-то выпала неприглядная роль; я был уязвлен: мне пришлось вместе с увесистой доньей Касильдой и сеньором викарием тихо и спокойно, как в коляске, плестись позади, в то время как блестящая кавалькада гарцевала, переходя с рыси на галоп, делая различные маневры и вольты.
«Треугольная шляпа»
Вдруг мне показалось, что Пепита смотрит на меня с состраданием: жалкий вид, должно быть, имел я, восседая на муле. А братец Куррито, посмотрев на меня с лукавой улыбкой, принялся отпускать разные шуточки.
Похвалите же мое смиренное и мужественное терпение! Безропотно переносил я все испытания; и, убедившись в моей неуязвимости, Куррито перестал подшучивать надо мной. Но сколько я выстрадал! Они скакали, пускались в галоп, то обгоняя нас, то возвращаясь назад. Мы с викарием сохраняли безмятежность, как наши мулы, и ехали, не меняя шага, рядом с доньей Касильдой.
Мне не осталось в утешение даже возможности поговорить с отцом викарием, с которым так приятно беседовать; я не мог ни уйти в себя, чтобы помечтать, ни спокойно восхищаться красотой окружающей местности. Донья Касильда невероятно болтлива, а нам поневоле приходилось ее слушать. Она поведала все сплетни городка, похвасталась всеми своими талантами, объяснила, как делать сосиски, мозговую колбасу, как печь слоеное тесто и готовить тысячи других кушаний. По ее словам, никто не превзошел ее в кулинарном искусстве и в уменье разделывать свиней, кроме Антоньоны, кормилицы, а сейчас ключницы и экономки Пепиты Хименес. Я уже знаю эту Антоньону; она то и дело приходит к нам с поручениями и кажется весьма толковой женщиной. Она так же говорлива, как и тетя Касильда, но только намного умнее ее.
Дорога в Посо-де-ла-Солана восхитительна; но мне было не по себе, я не мог ею любоваться. Когда мы достигли хутора и спешились, у меня словно камень с души свалился, точно не я ехал на муле, а мул на мне.
Мы обошли пешком все уголки великолепного обширного владения. Там более ста двадцати фанег, сплошь засаженных старым и молодым виноградником; столько же, если не больше, занято оливковой рощей; и, наконец, дубрава, — ну, таких дубов, пожалуй, во всей Андалузии не сыщешь! В Посо-де-ла-Солана протекает чистый полноводный ручей, к нему слетаются все окрестные птицы; их сотнями ловят здесь в силки с клеем или в сети с приманной птицей и кормом. Тут я вспомнил свои детские развлечения, вспомнил, как часто я таким же способом ловил птичек.
На берегу ручья и особенно в котловинах много тополей и других высоких деревьев; вместе с подлеском и высокой травой они образуют запутанные лабиринты и дают густую тень. Душистые лесные цветы растут здесь на полной свободе. Трудно представить себе большее уединение, тишину, покой, чем видишь здесь. В полуденный зной, когда солнце потоками льет свои лучи с безоблачного неба, в тихую горячую пору сьесты здесь ощущаешь тот же таинственный трепет, что и в ночные часы. И невольно представляешь себе, как жили древние патриархи, первобытные герои и пастухи и как им в ясный полдень являлись образы и видения — нимфы, божества и ангелы.
Когда мы пробирались сквозь чащу, я, сам не знаю как, оказался вдруг наедине с Пепитой, совсем рядом с ней. Вокруг никого не было.
Я почувствовал дрожь во всем теле. Впервые я остался наедине с этой женщиной, вдали от всех, и как раз в ту минуту, когда мне вспомнились те чудесные видения, порой зловещие, порой пленительные, которые посещали людей в далекие времена. Пепита сменила длинную юбку амазонки на короткое платье, не стеснявшее чарующей легкости ее движений. На ней была красиво надетая андалузская шляпа. В руке она держала хлыст, показавшийся мне волшебной палочкой, которой фея могла околдовать меня.
Я не боюсь еще раз воздать хвалу ее красоте. В этих диких местах она показалась мне необыкновенно прекрасной. Вопреки желанию, я вспомнил, что аскеты в подобных случаях советуют представить себе красавицу обезображенной старостью и болезнями или даже мертвой, издающей зловоние, гниющей и поедаемой червями, я говорю: «вопреки желанию», — потому что не считаю необходимой эту страшную меру предосторожности. Ни одна дурная мысль не шевельнулась у меня в голове; злому духу не удалось смутить мой разум и чувства или поколебать мою волю.