Весь вечер я был точно в безумном бреду, и не знаю, как мне удалось овладеть собою.
Я рано ушел от Пепиты.
В одиночестве моя тоска стала еще невыносимей.
Вспоминая поцелуй и мои прощальные слова, я сравнивал себя с предателем Иудой, с кровожадным и вероломным убийцей Иоавом{96}, который, целуя Амессая{97}, вонзил в его чрево острый меч.
Я совершил два предательства и два обмана.
Я обманул и бога и ее.
Я презренное существо.
11 июня
Есть еще время все исправить. Пепита исцелится от своей любви и забудет нашу минутную слабость.
После того вечера я больше не посещал ее дома.
Антоньона тоже не показывалась у нас.
Горячими просьбами я добился у батюшки торжественного обещания, что мы уедем отсюда двадцать пятого июня — после Иванова дня, который здесь торжественно празднуется, а в канун его устраивается народное гулянье.
Вдали от Пепиты я успокаиваюсь и начинаю думать, что, может быть, начало нашей любви было только испытанием.
Все эти вечера я молюсь, бодрствую, умерщвляю плоть.
Долгие молитвы и глубокое искреннее раскаяние оказались угодными богу, и он явил мне великое милосердие.
Господь, как говорит пророк, ниспослал огонь душе моей, просветил разум мой, воспламенил волю мою и научил меня.
Божественная любовь по временам разрешает мне, недостойному грешнику, обрести забвение и покой для молитвы. Я изгнал из души своей все чувственные образы, даже образ этой женщины, и убедился — если только гордыня не обольщает меня, — что познал высшее благо, скрывающееся в глубинах души моей, и насладился им в мире с разумом и приязнью.
Перед этим благом и красотой, перед этим высшим блаженством — все ничтожно. Кто не пренебрежет всякой иной любовью ради любви к богу?
Да, мирской образ этой женщины окончательно и навсегда погаснет в моей душе. Из молитв и покаяний сделаю я жесткую плеть, которой изгоню его из сердца, как Христос изгнал из храма нечестивых торгашей.
18 июня
Я пишу Вам последнее письмо.
Двадцать пятого числа я уезжаю отсюда — это решено. Наконец-то я смогу обнять Вас.
Рядом с Вами мне станет легче. Вы вселите в меня бодрость и мужество, которых мне так недостает.
Буря противоречивых чувств бушует сейчас в моем сердце.
О смятении моих мыслей Вы можете судить по несвязности этого письма.
Я дважды побывал у Пепиты. Я держался холодно и сурово, как велел мне долг, — но чего мне это стоило!
Вчера отец сказал, что Пепита больна и не принимает.
У меня мелькнула мысль, что болезнь ее вызвана неразделенной любовью.
Зачем я бросал на нее такие же пылкие взгляды, как она на меня? Зачем низко обманул ее? Зачем заставил верить, что люблю ее? Зачем мои нечестивые уста искали ее уст и адским пламенем обожгли нас?
Но нет! Мой грех не должен неотвратимо повлечь за собой другой.
Что было — было; тут ничего не поделаешь; но теперь это может и должно быть исправлено.
Двадцать пятого, повторяю, я уеду во что бы то ни стало…
Только что вошла ко мне бесцеремонная Антоньона.
Я спрятал письмо, точно писать Вам грешно.
Она пробыла здесь одну минуту. Я поднялся и говорил с ней стоя, чтобы она поскорее ушла.
Но и за это краткое время она успела наговорить мне тысячу глупостей и глубоко огорчить меня.
На прощанье она воскликнула на своем полуцыганском языке:
— Эх ты, обманщик, лиходей! Будь ты проклят, чтоб черти тебя унесли!.. Из-за тебя заболела девчонка, ты убил ее, негодяй!
С этими словами разъяренная женщина грубо и больно ущипнула меня шесть-семь раз, словно хотела содрать с меня кожу, и стремглав выбежала, ругая меня на чем свет стоит.
Я не жалуюсь, я заслужил эту грубую шутку, — если только это была шутка. Я заслужил, чтобы дьяволы терзали меня раскаленными клещами.
Боже мой, сделай так, чтобы Пепита забыла меня! Если нужно, пусть полюбит другого и будет с ним счастлива!
Могу ли я просить тебя о большем, боже?
Батюшка ничего не знает, ничего не подозревает. Так лучше.
До свидания. Через несколько дней мы увидимся с Вами и обнимем друг друга.
Какую перемену Вы найдете во мне! Какой горечью переполнено мое сердце! Насколько утрачена невинность моих помыслов! Как отравлена и истерзана моя душа!
IIПаралипоменон
Других писем дона Луиса де Варгас, кроме уже приведенных нами, не сохранилось. Таким образом, эта наивная и страстная повесть не была бы окончена и мы не узнали бы, к чему привела эта любовь, если бы одно лицо, отлично обо всем осведомленное, не оставило нам добавления, которое следует ниже.
Недомогание Пепиты никого в городке не удивило, да никто и не помышлял искать его причину, которая до сего времени была известна только нам, Пепите, дону Луису, сеньору настоятелю и Антоньоне, умеющей держать язык за зубами.
Здешних жителей скорее могли удивить веселье Пепиты, ежедневные вечеринки и прогулки в поле, начавшиеся с некоторого времени. Возвращение же Пепиты к ее обычному затворничеству было вполне естественно.
Ее тайная и молчаливая любовь к дону Луису укрылась от проницательных глаз доньи Касильды, Куррито и прочих лиц, упоминаемых в письмах молодого человека. Еще меньше мог об этом знать простой люд. Никому не приходило в голову, никто даже вообразить себе не мог, что богослов, святой, как называли дона Луиса, стал соперничать со своим отцом и достиг того, чего безуспешно домогался грозный и могущественный дон Педро де Варгас: добился любви красивой, изящной и кокетливой вдовушки.
Несмотря на обычную для провинции откровенность между госпожой и прислугой, Пепита не выдала себя ни перед одной из горничных. Только Антоньона, хитрая, как рысь, особенно когда дело касалось ее любимицы, проникла в эту тайну.
Антоньона не утаила от Пепиты своего открытия, а Пепите не удалось отпереться перед женщиной, которая была ее кормилицей и боготворила ее; но эта отменная сплетница, которая любила посудачить обо всем, что случалось в городке, была на редкость скрытной, когда дело касалось ее сеньоры.
Так Антоньона стала поверенной сердечных тайн своей госпожи. Пепита изливала ей душу, находя в этом большое утешение, ибо Антоньона, грубоватая и несдержанная на язык, была женщиной умной и с добрым сердцем.
Этим и объясняются посещения ею дона Луиса, проповеди, которые она ему читала, и, наконец, грубые, неуместные и непочтительные щипки, которыми она терзала его плоть и ущемляла его достоинство в свой последний приход.
Пепита не только не посылала Антоньону с поручениями к дону Луису, но даже и не предполагала, что та ходила к нему. Антоньона вмешалась в дело по собственной охоте и по своему разумению. Как уже говорилось, она с поразительной проницательностью разузнала, как обстоит дело.
Когда сама Пепита едва отдавала себе отчет в том, что полюбила дона Луиса, Антоньона уже знала об этом. Как только влюбленная Пепита стала украдкой бросать на него пылкие, никем из посторонних не замеченные взгляды, наделавшие столько бед, Антоньона повела о них разговор, точно все происходило в ее присутствии. Когда же эти взгляды получили нежное вознаграждение, Антоньона и об этом догадалась.
Итак, сеньоре почти ни о чем не приходилось рассказывать проницательной служанке.
Вот что произошло спустя пять дней после прочитанного нами последнего письма.
Было одиннадцать часов утра. Пепита находилась в комнате, примыкавшей к ее спальне и будуару; сюда никто, кроме Антоньоны, не входил без зова.
Мебель здесь была недорогая, но удобная и красивая. Занавески и чехлы на креслах, диванах и стульях были из простой материи в цветочек; на столике красного дерева стоял письменный прибор и лежала бумага, а в шкафу, также из красного дерева, стояли на полках книги религиозного и исторического содержания; стены были украшены копиями картин на религиозные сюжеты, свидетельствующие о хорошем вкусе, столь редком и почти невероятном в андалузской провинции: то не были плохие французские литографии, а искусные репродукции картин «Сицилийское чудо» Рафаэля, «Святой Ильдефонсо и богородица», «Непорочное зачатие», «Святой Бернард» и двух фресок Мурильо.
Над старинным дубовым столом на массивных колонках помещалась конторка с инкрустациями из ракушек, перламутра, слоновой кости и бронзы и с выдвижными ящиками, где Пепита хранила счета и разные документы. На том же столе стояли две фарфоровые вазы с цветами; на стенах были подвешены фаянсовые цветочные горшочки из севильского картезианского монастыря с вьющейся геранью и другими растениями и три золоченые клетки с канарейками и щеглами.
Это был любимый уголок Пепиты, куда днем не входил никто, кроме врача и отца викария, а вечером имел доступ лишь управляющий, приносивший счета. Этот уголок именовался кабинетом.
Пепита полулежала на софе, подле которой стоял маленький столик с книгами.
Она недавно проснулась и была в легком летнем халате. Ее золотистые волосы были не причесаны и казались еще прекраснее. Свежее юное лицо побледнело, но, хотя печаль и согнала с него румянец, а вокруг глаз легли тени, оно стало еще красивее.
Пепита проявляла нетерпение: она кого-то ждала.
Наконец человек, которого она поджидала, явился и вошел без стука. То был отец викарий.
Усевшись после обычных приветствий рядом с Пепитой в кресло, священник приступил к беседе.
— Я рад, что ты позвала меня, но если бы ты и не потрудилась сделать это, я все равно пришел бы. Как ты бледна! Что с тобою? Ты хочешь сообщить мне что-нибудь важное?
В ответ на эти ласковые вопросы Пепита глубоко вздохнула.
— Вы не можете угадать мою болезнь? — спросила она. — Вы еще не открыли причины моего недуга?
Викарий пожал плечами и испуганно взглянул на нее: он ничего не знал, и его убивала горячность, с которой