Затем, придвинув к столу кресло, она с самоуверенным и дерзким видом уселась против дона Луиса.
Поняв, что ему от нее так просто не отделаться, дон Луис, овладев собой, вооружился терпением и уже менее жестким тоном сказал:
— Говори, в чем дело.
— А в том, — начала Антоньона, — что ты замыслил против моей бедняжки злодейство. Ты ведешь себя как негодяй. Ты ее околдовал, опоил зельем. Наш ангелочек умирает. Она не ест, не спит, не знает покоя — и все по твоей вине. Сегодня она несколько раз падала в обморок лишь при одной мысли о твоем отъезде. Натворил же ты дел, еще не став попом. Ах ты, каторжник, зачем тебя принесло к нам? Почему ты не остался с дядей? Она была вольная, как ветер, сама себе хозяйка, всех покоряла, а сама никому не давалась в руки, — и вот теперь попала в твои коварные сети. Ты, конечно, приманил ее своей притворной святостью. Все твое богословие, все твои небесные фокусы — это свист, которым хитрый и бессердечный охотник заманивает в силок глупых дроздов.
— Антоньона, — произнес дон Луис, — оставь меня в покое. Не терзай меня, ради бога. Я — злодей, признаю это. Мне не следовало смотреть на твою госпожу. Мне не следовало показывать ей, что я люблю ее; но я любил ее и продолжаю любить всем сердцем. Я не давал ей ни зелья, ни отвара — я дал ей свою любовь. Но от этой любви приходится отказаться, нужно все позабыть. Так велит мне бог. Ты думаешь, что я не принес, не приношу и не принесу огромной жертвы? Пепите нужно собраться с силами и последовать моему примеру.
— У бедняжки не будет и такого утешения! возразила Антоньона. — Ты добровольно приносишь на алтарь, как жертву, эту женщину, которая тебя любит и целиком принадлежит тебе, а ты ведь не принадлежишь ей, как же она тобой пожертвует? Что кинет она на ветер? Какое сокровище бросит в костер? Ничего — только любовь без взаимности! Как может она отдать богу то, чего не имеет? Что же, она обманет бога и скажет: «Боже мой, вот он меня не любит, так я жертвую тебе его и перестану его любить?» Жаль, что бог не умеет смеяться, а если бы умел — ну и похохотал бы он над таким подарком!
Ошеломленный дон Луис не знал, что возразить на рассуждения Антоньоны, еще более жестокие, чем ее прежние щипки.
Кроме того, ему претило обсуждать метафизику любви со служанкой.
— Оставим бесполезные разглагольствования, — сказал он. — Я не могу помочь горю твоей госпожи. Что же мне делать?
— Что тебе делать? — прервала его Антоньона, на этот раз мягко, ласково и вкрадчиво. — Я тебе скажу, что делать. Если ты и не поможешь горю моей девочки, то хоть немного облегчи его. Разве ты не настоящий святой? А святые — люди сострадательные, да и мужественные. Не беги, как невежа и трус, не простившись. Навести мою больную девочку, сделай благое дело.
— Но к чему это может привести? Мой приход только ухудшит дело, а не поправит его.
— Да нет, ты не понимаешь. Ты придешь. Бог дал тебе такой язык, ты так умеешь болтать, что живо вобьешь ей в мозги смирение, и она утешится; да если ты еще прибавишь, что любишь ее, а покидаешь только из-за бога, то, по крайней мере, не заденешь ее женского самолюбия.
— Ты хочешь, чтобы я искушал бога? Это опасно и для меня и для нее.
— Зачем тебе искушать бога? Если бог увидит, что твои намерения справедливы и чисты, разве он оставит тебя своей милостью и помощью, разве он позволит тебе погибнуть? А ведь я не без причины тебя об этом прошу. Разве ты не обязан поспешить к моей девочке, спасти ее от отчаяния и направить ее на путь истинный? А если она, увидев твое пренебрежение, умрет от горя или схватит веревку, да и повесится на балке? У тебя на сердце будет небось жарче, чем в смоляных и серных котлах Люцифера.
— Ах, это ужасно! Я не хочу, чтобы она отчаивалась. Я призову все свое мужество и приду навестить ее.
— Благослови тебя бог! Сердце мне подсказывало, что ты добрый!
— Когда прийти?
— Сегодня вечером, ровно в десять. Я буду ждать тебя у двери, что выходит на улицу, и провожу к ней.
— Она знает, что ты была у меня?
— Нет, не знает. Это я сама придумала. Но я половчей подготовлю ее, чтобы она не упала в обморок от нежданной радости. Ты придешь?
— Приду.
— До свиданья. Приходи обязательно. Ровно в десять. Я подожду тебя у дверей.
И Антоньона убежала; прыгая по лестнице через две ступеньки, она мгновенно очутилась на улице.
Нельзя отрицать, Антоньона действовала чрезвычайно умно, а речь ее была столь достойной и учтивой, что ее могли бы счесть неправдоподобной, если бы нам не было известно с величайшей точностью все, о чем здесь повествуется, и в том числе чудеса, на которые способен прирожденный ум женщины, когда стимулом ему служит глубокий интерес или сильная страсть.
Без сомнения, привязанность Антоньоны к Пепите была велика, и, видя, как ее девочка влюблена и страдает, она старалась найти лекарство от ее недуга. Обещание, которое она только что вырвала у дона Луиса, явилось неожиданной победой. Чтобы извлечь пользу из этой победы, Антоньона решила принять меры, какие подсказал ей глубокий жизненный опыт.
Свидание Антоньона назначила на десять часов — то было время прежних, теперь отмененных или отложенных, вечеров, когда обычно встречались дон Луис и Пепита. Кроме того, она решила, что так удастся избежать сплетен и пересудов; в церкви проповедник учил, что нет греха хуже злословия, и по Евангелию — любителей злословия следует бросать в море, привязав им на шею мельничный жернов.
Антоньона вернулась домой, весьма довольная собой и полная решимости так умело всем распорядиться, чтобы найденное лекарство не оказалось бесполезным и не усугубило страданий Пепиты, вместо того чтобы их облегчить. Она не собиралась сразу предупреждать Пепиту, решив только в последний момент сказать ей, будто сам дон Луис просил назначить время для прощального свидания и что она велела ему прийти в десять часов.
Наконец, во избежание сплетен, никто не должен был видеть, как дон Луис входит в дом. Соблюдению тайны помог назначенный для встречи час и расположение дома: в десять часов на улице много гуляющих, и поэтому на проходящего по ней дона Луиса не обратят внимания; проникнуть в дом будет делом одной секунды, — а она, Антоньона, уж сумеет проводить гостя в комнату так, чтобы никто его не заметил.
Все или большинство провинциальных богатых домов Андалузии состоят из двух частей, или половин, — таким был и дом Пепиты. Для каждой половины устроен отдельный вход. Парадная дверь ведет во внутренний дворик с колоннами и полом, выложенным плитами, в залы и господские комнаты; другая — черная дверь — служит входом на скотный двор, мельницу и кухню, в конюшни, сарай, давильню, амбар и кладовую, где хранятся маслины, в подвалы с оливковым маслом, виноградным соком, молодым вином, водкой и уксусом в больших глиняных кувшинах и в винные погреба, где хранится в бочках молодое вино и вино выдержанное. Эта половина, даже если дом расположен в центре города с двадцатью — двадцатью пятью тысячами жителей, называется усадьбой. По вечерам там собираются управляющий, приказчики, погонщик мулов и постоянные работники, зимой вокруг огромного камина в большой кухне, а летом на открытом воздухе или в прохладной комнате они проводят время и развлекаются, пока хозяева не лягут спать.
Антоньона сообразила, что предстоящее объяснение между ее девочкой и доном Луисом требует тишины и покоя: надо устроить так, чтобы никто не мог помешать им; поэтому она решила по случаю Иванова дня освободить на весь вечер девушек, прислуживавших Пепите, и отпустить их в усадьбу, где они вместе с деревенскими работниками устроят настоящий бал с веселыми песнями и плясками под стук кастаньет.
Таким образом, на опустевшей городской половине остались только Антоньона и Пепита; а это было весьма кстати в связи с торжественностью и значительностью ожидаемого свидания: возможно, что от встречи, которую верная служанка так искусно подготовила, зависела судьба двух молодых людей.
Пока Антоньона размышляла и обдумывала дальнейшие планы, дон Луис каялся в легкомыслии и слабости: зачем согласился он на свидание, о котором просила его Антоньона!
Дон Луис задумался над характером этой женщины; она рисовалась в его воображении порочнее Эноны{111} и Селестины{112}. Он видел перед собой во весь рост опасность, навстречу которой он добровольно шел, и не радовался, что свидание с красавицей вдовой будет тайным.
Встретиться с нею, чтобы уступить и попасть в ее сети, нарушить обеты, обмануть епископа, поддержавшего его ходатайство о диспенсации, наконец самого папу, приславшего разрешение, отказаться от духовного сана, — все это в его глазах было чудовищно, позорно. Кроме того, любовь к Пепите была предательством по отношению к отцу, который любил молодую женщину и хотел жениться на ней. Пойти же к ней, чтобы еще больше ее разочаровать, казалось ему утонченной жестокостью, гораздо худшей, чем уехать не простившись.
Побуждаемый этими соображениями, дон Луис решил сначала не идти на свидание, не предупреждая и не принося извинений, — пусть Антоньона напрасно поджидает его у порога. Но если Антоньона уже успела все сообщить госпоже, а он не придет, — это будет равносильно оскорблению.
Тогда он надумал написать Пепите сердечное и умное письмо, в котором он собирался сказать, что не может прийти, оправдать свое поведение, утешить ее, выказать свои нежные чувства к ней, но в то же время еще раз подтвердить, что его долг перед богом — превыше всего, и наконец попытаться вдохнуть в Пепиту мужество, призывая ее принести такую же жертву, какую приносит он.
Раз пять принимался дон Луис за письмо, но, набросав несколько строк, тут же рвал бумагу; письмо никак не получалось. То оно выходило сухим, холодным и педантичным, как плохая проповедь или урок школьного учителя латыни, то в нем сквозил ребяческий, смешной страх перед Пепитой, словно она была чудовищем, готовым его пожрать; то в нем сказывались другие, не менее плачевные недостатки и огрехи. В итоге, уничтожив в напрасных попытках кипу бумаги, Луис так и не сочинил письма.