{114}, как говорила невестка Ноэмини{115}, смиренно и непринужденно предлагавшая себя Воозу.
— Итак, вы не отказываетесь от своего намерения? — начала Пепита. — Вы уверены в своем призвании? Вы не боитесь, что будете плохим священником? Сеньор дон Луис, я попытаюсь пересилить себя: я на мгновение хочу забыть, что я лишь деревенская простушка, я оставлю в стороне все чувства и постараюсь рассуждать хладнокровно, точно речь идет о делах мне совсем безразличных. То, что произошло, можно толковать двояко, — но, как ни толкуй, вы выглядите очень плохо. Я объяснюсь. Если какая-то женщина своим — явно не очень умелым — кокетством, почти не сказав вам одного слова, сумела, после нескольких дней знакомства и встреч, добиться от вас взглядов, исполненных земной любви, и даже доказательств вашей нежности, — а это уже проступок, грех для любого человека и тем более для священника, — если эта женщина всего-навсего простая провинциалка, без образования, лишенная талантов и изящества, то как же вам нужно бояться за себя, когда в больших городах вы узнаете других женщин, в тысячу раз более опасных, и вам придется встречаться с ними и бывать у них в доме! Вы просто сойдете с ума, когда познакомитесь с великосветскими дамами, живущими во дворцах, ступающими по мягким коврам. Одетые в шелк и кружева, а не в ситец и муслин, они ослепят вас алмазами и жемчугами на прекрасной шее и белоснежных плечах, которых они не прячут под скромной деревенской косынкой; они умеют ранить одним лишь взглядом. Сопровождаемые свитой, окруженные роскошью и великолепием, они становятся еще более желанными, ибо кажутся недосягаемыми; они рассуждают о политике, философии, религии и литературе; они поют, как канарейки; они восседают на пьедестале триумфов и побед, окруженные обожанием и преданностью, обожествленные поклонением знаменитых людей, вознесенные до небес в салонах, сверкающих золотом, или уединившиеся в будуарах, где все дышит негой и куда входят только счастливейшие из смертных. Знатные дамы, носящие громкие титулы, лишь для близких зовутся «Пепита», «Антоньита» или «Анхелита», для остальных же они «сиятельная сеньора герцогиня» или «сиятельная сеньора маркиза». Если вы накануне посвящения в сан, к которому так стремитесь, не устояли перед простенькой провинциалкой и были побеждены ее мимолетным капризом, то разве я буду неправа, когда предположу, что вы станете никуда не годным, безнравственным, легкомысленным священником, любящим мирскую жизнь и забывающим свой долг на каждом шагу? В таком случае, сеньор дон Луис, — поверьте мне и не обижайтесь, — вы даже не годитесь в мужья честной женщине. Если вы могли пожимать руки с усердием и нежностью безумно влюбленного, бросать взгляды, обещавшие рай и вечную любовь, и если вы… поцеловали женщину, внушившую вам чувство, которое никак не назовешь любовью, — ступайте с богом и не женитесь на ней. Если она добродетельна, она сама не пожелает, чтобы вы стали ее супругом или хотя бы любовником. Но, ради бога, не идите и в священники. Церкви нужны слуги более серьезные и стойкие. Если же, напротив, вы почувствовали сильную страсть к женщине, о которой мы говорили, — зачем бросать ее и так жестоко обманывать, хотя бы она и не была вполне достойна вашей любви? Если она сумела внушить эту большую страсть, неужели же вы думаете, что она, какой бы недостойной она ни была, не разделила ее, не стала ее жертвой? Разве сильная, возвышенная и неудержимая любовь может остаться без ответа? Не мучает ли она и не порабощает ли неодолимо того, на кого изливается? Измеряйте любовь своей любимой той же мерой, какой вы мерите свою. И можете ли вы не бояться за нее, если вы ее покинете? Найдется ли у нее достаточно мужества и настойчивости, воспитанной мудрыми советами книг, увлекут ли ее слова и великие замыслы, которыми живет и кипит ваш высокий, ваш совершенный дух, чтобы помочь ей легко и без страданий забыть земное чувство? Неужели вы не понимаете, что она умрет от горя и что вы, кому предназначено приносить бескровные жертвы, прежде всего безжалостно принесете в жертву ту, которая безгранично любит вас?
— Сеньора, — отвечал дон Луис, изо всех сил стараясь подавить волнение, чтобы Пепита не поняла по его дрожащему, срывающемуся голосу, насколько он смущен. — Сеньора, мне тоже приходится сдерживать себя, чтобы возразить вам с хладнокровием человека, отвечающего доводами на доводы, как в диспуте; но обвинение построено с помощью таких искусных рассуждений и (простите, что я вам это говорю) такой софистики, что я вынужден опровергать его также с помощью рассуждений. Я не ожидал, что мне придется заниматься здесь спором и напрягать мой недалекий ум, но по вашей милости мне придется это сделать, если я не хочу прослыть чудовищем. Отвечу на оба положения жестокой дилеммы, придуманной вами мне в упрек. Хотя я и воспитан у моего дяди и в семинарии, где я не видел женщин, не думайте, будто я столь невежествен и обладаю столь скудным воображением, что не могу представить их мысленно такими прекрасными и обольстительными, как это только возможно. Мало того, мое воображение заходило дальше действительности. Возбужденное чтением библейских псалмопевцев и светских поэтов, оно рисовало себе женщин более изысканных, изящных и умных, чем те, что встречаются в жизни. Таким образом, когда я отказывался от любви к этим женщинам, желая заслужить сан священника, я знал цену приносимой мною жертвы и, пожалуй, преувеличивал ее. Я хорошо представлял себе, как может и должно возрасти очарование красавицы, одетой в богатые одежды и украшенной сверкающими драгоценностями, окруженной роскошью утонченной культуры, созидаемой неутомимыми руками и разумом людей. Я хорошо знал и то, насколько общение с замечательными учеными, чтение хороших книг и сам вид цветущих городов с их пышными зданиями и памятниками приумножают естественные дарования, шлифуют, возвышают ум женщин, придавая им блеск. Все это я представлял себе так ярко, окружал таким ореолом красоты, что если мне суждено встретить тех женщин, о которых вы мне говорили, и поддерживать знакомство с ними, — не опасайтесь, я не сойду с ума и не только не превращусь в их поклонника, как вы предсказываете, но, возможно, испытаю разочарование, когда увижу, каково расстояние между истинным и воображаемым, между живым и нарисованным.
— Вот вы в самом деле занимаетесь софистикой! — прервала Пепита. — Бесспорно: то, что вы рисуете себе в воображении, прекраснее того, что существует в жизни. Но бесспорно и то, что реальность обладает более могучей силой обольщения, чем мечты и грезы. Туманная воздушность призрака, как бы прекрасен он ни был, не может состязаться с тем, что непосредственно влияет на наши чувства. Я понимаю, что мирские сновидения в вашей душе могли оказаться побежденными в борьбе с благочестивыми образами, но боюсь, что благочестивые образы не смогут победить мирскую действительность.
— Так не бойтесь, сеньора, — возразил дон Луис. — Создания моей фантазии ярче всех ощущений и восприятий мира, исключая вас.
— А почему исключая меня? Это вызывает у меня новые подозрения. Может быть, ваше представление обо мне, то представление, которое вы любите, — лишь создание вашей живой фантазии, мечта, нисколько не похожая на меня?
— Нет, это не так; я убежден, что это представление совершенно похоже на вас; но, быть может, оно прирождено моей душе; быть может, оно живет в ней с того мгновения, когда ее создал бог; быть может, это часть ее сущности, самая чистая и совершенная, как аромат у цветов.
— Вот чего я боялась! Теперь вы сами признались. Вы любите не меня. Вы любите свою же сущность, аромат и чистоту вашей души, принявшие мой образ.
— Нет, Пепита, не мучьте меня ради забавы — я люблю вас такой, какая вы есть. И вместе с тем любимый мною образ так прекрасен, так чист и нежен… Я не могу себе представить, что он лишь через мои грубые чувства достигает моего разума. Я полагаю, верю и считаю несомненным, что он был во мне извечно, подобно представлению о боге. Этот образ пробудился и расцвел в моей душе, но он лишь отражает живое существо, неизмеримо более совершенное, чем мое представление. Как я верю, что существует бог, так верю, что существуете вы и что вы в тысячу раз лучше, чем ваш образ в моей душе.
— У меня остается одно сомнение. Может быть, это относится к женщине вообще, а не именно ко мне?
— О нет, Пепита, чары, обаяние женщины, прекрасной душой и нежной обликом, проникли в мое воображение раньше, чем я увидел вас. Все герцогини и маркизы Мадрида, все императрицы мира, все королевы и принцессы вселенной уступают созданиям моей фантазии, с которыми я сжился, ибо они обитали в великолепных замках и изысканно убранных покоях, в несуществующем пространстве, создаваемом моим воображением с той поры, как я достиг отрочества. Я заселял их по своей прихоти Лаурами, Беатриче, Джульеттами, Маргаритами и Элеонорами{116} или Цинтиями, Гликерами и Лесбиями{117}. В своих мечтах я венчал их восточными диадемами и коронами, одевал в пурпур и золото, окружал дворцовой пышностью, как Эсфирь и Вашти{118}; я приписывал им буколическую простоту патриархальных времен Суламифи{119} и Ревекки{120}; придавал нежную скромность и набожность Руфи; я внимал их красноречию, не уступавшему мудрым суждениям Аспазии{121} или Гипатии{122}; я поднимал их на недосягаемую высоту, озаряя отблеском прославленных предков, словно они были гордыми и благородными патрицианскими матронами в древнем Риме; я воображал их легкомысленными, кокетливыми, живыми, полными аристократической непринужденности, как дамы Версаля времен Людовика XIV, и облекал их в целомудренные столы