Обида была тем горше, чем неоспоримей правда. Граф позеленел от злости и вскочил, готовый броситься на семинариста с кулаками.
— Врешь, хам! — крикнул он прерывающимся голосом. — Я раздавлю тебя своими руками, сын величайшей…
Это последнее оскорбление, напомнившее дону Луису о том пятне, которым было отмечено его появление на свет, и оскорбившее честь той, чью память он свято чтил, так и не было произнесено.
С изумительным проворством, ловкостью и силой дон Луис, взмахнув гибкой и упругой тростью, прямо через стол, отделявший его от графа, хлестнул своего врага по лицу, на котором тотчас появилась багровая полоса.
Шум, крики, ругань — все стихло. Когда пускают в ход руки, языки умолкают. Граф бросился на дона Луиса, чтобы растерзать его, но мнение общества претерпело с утра значительную перемену и склонилось на сторону дона Луиса. Капитан, доктор и Куррито схватили и крепко держали разбушевавшегося графа.
— Пустите меня, дайте мне его убить! — кричал он.
— Я не собираюсь мешать дуэли, — сказал капитан, — дуэль неминуема. Я забочусь только о том, чтобы вы не подрались здесь, как бродяги. Было бы ниже моего достоинства присутствовать при подобной драке.
— Давайте оружие! — сказал граф. — Я не желаю откладывать бой ни на минуту… Немедленно!.. Здесь!..
— Хотите биться на саблях? — спросил капитан.
— Ладно, — ответил дон Луис.
— Давайте сабли, — сказал граф.
Все говорили вполголоса, чтобы их не услышали на улице. Не проснулись даже слуги казино, дремавшие в креслах, на кухне и во внутреннем дворе.
Дон Луис выбрал секундантами капитана и Куррито. Граф — обоих приезжих. Доктор остался исполнять обязанности представителя Красного Креста.
Стояла ночь. Полем битвы решили сделать тот же зал, заперев предварительно дверь. Капитан пошел домой за саблями и очень скоро принес их, спрятав под плащом, который надел для этой цели. Мы уже знаем, что дон Луис в жизни не держал в руках оружия. К счастью, граф был не намного искуснее, хотя и не изучал богословия и не собирался стать священником.
Условия дуэли были просты: взявшись за сабли, противники должны были делать то, что бог на душу положит.
Дверь заперли. Столы и стулья сдвинули в угол, чтобы освободить место. Расставили поудобнее свечи. Дон Луис и граф, сняв сюртуки и жилеты, остались в одних рубашках и взяли оружие. Секунданты стали в стороне. По знаку капитана поединок начался. Между двумя противниками, не умевшими владеть саблей, борьба могла быть только короткой; так оно и случилось.
Долго сдерживаемая ярость графа бурно прорвалась и ослепила его. Он был крепкого сложения; сжимая саблю железной рукой, он принялся быстро, хотя беспорядочно и бессмысленно, рубить. Четыре раза он задел дона Луиса, но, к счастью, все время плашмя. Он ушиб его, но не ранил. Юному богослову понадобилось все его самообладание, чтобы не свалиться от сокрушительных ударов и боли в плечах. Граф коснулся дона Луиса в пятый раз и попал в левую руку. Удар был нанесен лезвием, хотя и вкось. Из руки дона Луиса струей брызнула кровь. Не владея собой, граф с ожесточением ринулся на противника, чтобы нанести новый удар, и встал прямо под саблю дона Луиса. Тот, не парируя, с силой ударил графа саблей по голове. У графа ключом хлынула кровь и залила ему лоб и глаза. Оглушенный ударом, он рухнул на пол.
Схватка продолжалась всего несколько секунд.
Дон Луис все время сохранял спокойствие, как философ-стоик, которого лишь суровый закон необходимости заставил вступить в бой, столь противоречивший его привычкам и образу мыслей; но, увидев, что противник, весь в крови, неподвижно лежит на полу, он не на шутку испугался: не придется ли ему раскаиваться в своем поступке. Он, не способный даже убить воробья, быть может, сейчас убил человека! Еще пять-шесть часов тому назад, полный решимости стать священником, миссионером и проповедником Евангелия, он в короткое время совершил ряд преступлений и нарушил все заповеди закона божьего. Не осталось смертного греха, которым он не запятнал бы себя. Сначала растаяли его намерения достичь героической и совершенной святости. Потом развеялись стремления к более легкой и удобной — буржуазной святости. Дьявол разрушал все его планы. Ему пришло на ум, что он едва ли может стать христианским Филемоном, ибо удар саблей по голове ближнего был плохим началом для вечной идиллии.
Состояние дона Луиса после волнений целого дня приближалось к самочувствию человека, заболевшего горячкой.
Куррито и капитан, подхватив его под руки, проводили домой.
Дон Педро де Варгас испуганно вскочил с постели, узнав, что привели раненого сына. Он осмотрел его, исследовал раненую руку, ушибы плеча и установил, что они не опасны; потом закричал, что пойдет и отомстит за обиду, и не успокоился до тех пор, пока не узнал, как все произошло, и не удостоверился, что дон Луис сумел сам постоять за себя, несмотря на все свое богословие.
Позже пришел врач и уверил отца, что через три-четыре дня дон Луис как ни в чем не бывало сможет выходить на улицу. Зато графу хватит дела на несколько месяцев; но его жизни не грозила опасность. Придя в себя, он попросил, чтобы его отправили домой в усадьбу, находившуюся не далее одной лиги от места поединка. Слуги и двое приезжих, игравших роль секундантов, разыскали наемный фургон и отвезли раненого.
Прогноз доктора оправдался, и через четыре дня дон Луис, несмотря на ушибы и незажившую рану, был уже в состоянии выходить и надеялся, что скоро и вовсе поправится.
Как только дону Луису разрешили вставать, он счел своей обязанностью признаться отцу в том, что они с Пепитой любят друг друга и что он намерен жениться на ней.
Во время болезни сына дон Педро не отходил от него и ухаживал за ним с бесконечной нежностью.
Двадцать седьмого июня утром, после посещения врача, дон Педро остался наедине с сыном; тогда-то и состоялось столь тягостное для дона Луиса признание.
— Отец, — сказал дон Луис, — я не имею права обманывать вас. Отбросив лицемерие, я исповедаюсь вам во всех грехах.
— Малыш, если ты собираешься исповедоваться, то не лучше ли позвать отца викария? У меня взгляды весьма свободные, я отпущу тебе все грехи, — но только мое прощение тебе ни в чем не поможет. Вот если ты хочешь доверить мне как близкому другу свою тайну — изволь, я тебя выслушаю.
— Я собираюсь вам рассказать о моей тяжкой вине, и мне стыдно.
— Так не стыдись перед отцом и говори, ничего не скрывая.
Дон Луис, сильно покраснев и с явным смущением, начал:
— Мой секрет состоит в том, что я влюблен… в Пепиту Хименес и что она…
Дон Педро прервал сына взрывом смеха и закончил вместо него:
— Тоже влюблена в тебя. А в Иванову ночь ты вел с нею до двух часов нежнейшую беседу; из-за нее ты искал повода для ссоры с графом Хенасааром и раскроил ему череп. Ну, сынок, хороший же секрет ты мне доверил!.. Нет ни одной собаки, ни одной кошки в городе, которые бы не знали этого. Единственно, что, пожалуй, могло остаться в тайне, — это то, что беседа продолжалась именно до двух часов ночи; но цыганки, продавщицы пончиков, видели, как ты выходил из дома Пепиты, и не успокоились, пока не разболтали об этом всем встречным и поперечным. Да и Пепита не особенно это скрывает. И хорошо делает, шила в мешке не утаишь… С первого дня твоей болезни Пепита приходила сюда по два раза в день и два-три раза посылала Антоньону узнать о твоем здоровье; только я их не пускал к тебе, не хотел, чтобы ты волновался.
Смущение дона Луиса возрастало по мере того, как он слушал рассказ отца.
— Какая неожиданность для вас! — сказал он. — Как вы, должно быть, изумились.
— Никакой неожиданности, и нечему тут было удивляться, мальчуган. В городке узнали обо всех событиях только четыре дня назад, и, сказать по правде, все ошеломлены твоим превращением. Народ только и говорит: «Смотрите-ка, он мягко стелет, да жестко спать! Ай да святоша, ай да мертвый котенок! Он таки показал свои когти!» Особенно потрясен отец викарий. Он до сих пор крестится, вспоминая, сколь много ты потрудился в вертограде господнем в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня и сколь разнообразен и разносторонен был твой труд. Но меня эти новости не напугали, если не считать твоей раны. Мы, старики, слышим, как растет трава. Не так-то просто цыпленку обмануть старого петуха.
— Да, это верно: я хотел обмануть вас. Я оказался лицемером.
— Не будь глупцом, — я же не браню тебя. Я это так, чтобы показать свою проницательность. Но давай говорить откровенно: мне нечем хвастать. Правда, мне известен шаг за шагом твой роман с Пепитой вот уже более двух месяцев, но известен лишь потому, что твой дядя-настоятель, которому ты обо всем писал, держал меня в курсе дела. Выслушай обвинительное письмо дяди и мой ответ; документ весьма важный, я сберег его черновик.
Вынув из кармана несколько листков бумаги, дон Педро начал:
«Дорогой брат! Я душевно огорчен, что мне приходится сообщить тебе плохие вести, но я верю, что господь дарует тебе силы и терпение и ты не станешь огорчаться сверх меры. Вот уже несколько дней, как Луисито пишет мне странные письма, в которых я открываю сквозь мистическую экзальтацию весьма земную и греховную склонность к некоей хорошенькой, лукавой и очень кокетливой вдовушке в вашем городке. До сих пор я опрометчиво верил в непоколебимое призвание Луисито и льстил себя надеждой, что в его лице подарю божьей церкви мудрого, добродетельного и примерного священника, но упомянутые письма разрушили мои иллюзии. Луисито показывает себя в этих письмах скорее поэтом, чем подлинно благочестивым мужем; и вдова — должно быть, особа весьма хитрая и, как говорится, из чертовой породы, без труда одержит над ним верх. Хотя я пишу Луисито и увещеваю его, чтобы он бежал от искушения, — я убежден, что он ему поддастся. Мне не следовало бы жалеть об этом, потому что если ему суждено потерпеть неудачу и стать дамским угодником и волокитой, то лучше, чтобы этот его порок раскрылся своевременно и он не принял сан священника. Поэтому я не возражал бы п