Эти прескучные общеизвестные истины чрезвычайно занимали его. Шли годы. Мальчик рос и по-прежнему чертил линии. Наконец, он провел линию от Таррагоны до Монтбланта, и его первой серьезной игрушкой стал стодвадцатиметровый мост через реку Франколи.
Донья Перфекта уже давно жила в Орбахосе, и, так как Хуан Рей не выезжал из Севильи, они не виделись годами. Письма, аккуратно посылаемые друг другу раз в три месяца, так же как и ответы на них, связывали эти два любящих сердца, и нежную привязанность не могли охладить ни время, ни расстояние. В 1870 году, когда дон Хуан Рей, справедливо решив, что он вполне достаточно послужил обществу, удалился на покой в свою виллу в Пуэрто-Реаль, Пепе Рей (он уже несколько лет работал на стройках различных компаний) совершил путешествие в Германию и в Англию с целью обогатить свое образование. Крупный капитал отца (насколько может быть крупным в Испании капитал, начало которому положено честной работой за адвокатским столом) позволял ему иногда снимать с себя бремя материальных забот. Человек возвышенного образа мыслей, отличающийся огромной любовью к науке, он испытывал удовольствие, наблюдая чудеса, при помощи которых гений века способствует развитию культуры, физического и морального совершенства человека.
Когда Пепе вернулся из своего путешествия, отец выразил желание поговорить с ним об одном важном проекте, — и Пепе решил, что речь, как всегда, пойдет о мосте, доке или в крайнем случае об осушении прибрежных болот. Но дон Хуан вывел его из заблуждения, изложив свою мысль в следующих словах:
— Сейчас март месяц, и я, как обычно, получил очередное письмо от Перфекты. Дорогой мой сын, прочти его, и если ты согласен с предложением моей святой и благочестивой сестры, ты осчастливишь меня и доставишь мне на старости лет самую большую радость. Если же тебе не по душе этот план, отвергни его без колебаний, хотя бы твой отказ и огорчил меня; пусть в этом деле не будет и тени принуждения с моей стороны. Если бы этот план осуществился по приказу сурового отца, это было бы недостойно ни тебя, ни меня. Ты можешь принять его или отвергнуть, и, если у тебя есть хотя бы малейшее возражение, рожденное любовью или вызванное какой-либо другой причиной, я не хочу, чтобы ты неволил себя.
Пробежав глазами письмо, Пепе положил его на стол и спокойно сказал:
— Тетя хочет, чтобы я женился на Росарио.
— Это ответ на мое предложение, она с радостью его принимает, — взволнованно пояснил дон Хуан. — Ведь это моя идея… да, и она созрела давно… но я ничего не хотел говорить тебе, не узнав прежде мнения сестры. Как видишь, Перфекта с радостью приняла мой план. Она говорит, что тоже думала об этом, но не решалась написать мне, потому что ты… видишь, что она пишет?.. «…потому что Пепе выдающийся молодой человек, а моя дочь всего-навсего деревенская девушка без блестящего образования и светского лоска…» Она так и пишет… Бедная сестра! Она так добра!.. Я вижу, ты не сердишься и тебе не кажется нелепой моя идея, слегка напоминающая услужливую предусмотрительность отцов прежнего времени, которые женили своих детей, не спрашивая на то их согласия, что чаще всего приводило к безрассудным преждевременным бракам… Но этот брак, слава богу, будет из числа счастливых — во всяком случае, он обещает быть таким. Правда, ты пока еще не знаком с моей племянницей, но ведь мы с тобой так много слышали о ее доброте, уме, скромности и благородной простоте. К тому же она еще и хороша собой… Мое мнение, — заключил он торжественно, — что тебе следует собираться в дорогу и своими ногами коснуться этого отдаленного епархиального города, этого Urbs augusta. Там, в присутствии моей сестры и прелестной Росарио, ты и решишь, суждено ли ей стать для меня больше чем племянницей.
Пепе снова взял письмо и внимательно перечел. Его лицо не выражало ни радости, ни огорчения. Можно было подумать, что он размышляет над проектом соединения двух железнодорожных линий.
— Кстати, — продолжал дон Хуан, — в отдаленной Орбахосе, где, между прочим, у тебя есть имение, которое тебе не грех посетить, жизнь протекает в сладостном спокойствии. Какие там патриархальные нравы! Сколько благородства в этой простоте! Какая идиллия, какой мир, — Вергилий, да и только! Будь ты латинистом, а не математиком, ты бы, попав туда, повторил слова поэта: «Ergo tua rura manebunt»[12]{142}. Какое прекрасное место для того, чтобы предаться размышлениям, погрузиться в созерцание собственной души, подготовить себя к полезным делам! Там господствуют честность и доброта; там не знают лжи и обмана, как в наших больших городах; там возрождаются благородные стремления, потопленные в суете современной жизни; там пробуждается уснувшая вера и в груди зарождается неясное стремление, нечто вроде юношеского порыва, который в глубине нашей души кричит: «Хочу жить!»
Несколько дней спустя после этого разговора Пепе выехал из Пуэрто-Реаль. Не так давно он отклонил предложение правительства исследовать угольный бассейн реки Наары в долине Орбахосы. Новые планы, возникшие в связи с известной нам беседой, заставили молодого человека изменить свое первоначальное решение. «Надо будет совместить одно с другим, — подумал он. — Кто знает, сколько продлится это сватовство и не будет ли мне там скучно». Пепе направился в Мадрид и, хотя официально не принадлежал к корпорации горных инженеров, без труда получил разрешение исследовать бассейн Наары. Затем он отправился в путь, и после нескольких пересадок товаро-пассажирский поезд номер шестьдесят пять доставил его, как мы уже знаем, прямо в объятия заботливого дядюшки Ликурго.
Возраст этого превосходного молодого человека приближался к тридцати четырем годам. Он был рослый, сильный, на редкость хорошо сложен и очень строен. Если бы он носил военный мундир, то имел бы самый воинственный вид, какой можно себе представить. Белокурые волосы и бородка не придавали его лицу саксонской невозмутимости и флегматичности, напротив, лицо его было настолько оживлено, что глаза казались черными, хотя на самом деле таковыми не были. Пепе Рей был почти совершенством. Будь это статуя, скульптор непременно высек бы на пьедестале слова: «Ум и сила». И хотя эти слова не были на нем начертаны, ум и силу можно было увидеть в блеске его глаз, в присущем ему обаянии, в его чутком ласковом отношении к людям, привлекшем к нему столько сердец.
Он был не слишком разговорчив: лишь поверхностные знания и неуверенные суждения приводят к чрезмерной болтливости. Глубокие моральные убеждения, свойственные этому выдающемуся молодому человеку, сделали его немногословным в спорах на самые разнообразные темы, которые так часто завязываются между людьми в наше время. Но тем не менее в изысканном обществе он всегда проявлял язвительное и остроумное красноречие, вытекающее из здравого смысла и осмотрительного, справедливого суждения о мире. Он не терпел фальши, мистификаций и каламбуров, которыми тешились умы, пропитанные гонгоризмом{143}, и, защищая истину, пользовался (правда, не всегда умеренно) оружием насмешки. Многие люди, относившиеся к нему с уважением, считали едва ли не пороком то, что он высказывал неудовольствие по поводу целого ряда вещей, принятых в обществе. И надо сознаться, хотя мы этим и умаляем его достоинство, что был он чужд кроткой снисходительности нашего нетребовательного века, скрывающего все то, что может показаться неприглядным глазу простого человека.
Именно таким, что бы ни говорили злые языки, был молодой человек, которого дядюшка Ликурго привез в Орбахосу в ту самую минуту, когда колокол собора звонил к торжественной мессе. После того как Пепе Рей и дядюшка Ликурго, заглянув через ограду, увидели девушку и исповедника и заметили, как девушка быстро побежала к дому, они пришпорили лошадей и выехали на главную улицу. Зеваки останавливались взглянуть на приезжего — необычного гостя, вторгшегося в их патриархальный город. Потом путники свернули вправо, к массивному зданию собора, возвышавшегося над городом, и поехали улицей Кондестабле. Звук копыт звонко отдавался на узкой мощеной улице, вызывая переполох среди жителей. Люди, сгорая от любопытства, высовывались из окон и выходили на балконы. С каким-то особенным скрипом открывались жалюзи, повсюду выглядывали лица — преимущественно женские. Пепе Рей еще только подъехал к дому тетки, а уже было высказано немало суждений о его внешности.
Глава IVПриезд двоюродного брата
Когда Росарио внезапно покинула исповедника, тот посмотрел в сторону ограды и, заметив головы дядюшки Ликурго и его спутника, пробормотал:
— Так это чудо уже здесь.
Несколько минут он был поглощен собственными мыслями и, придерживая рясу сложенными на животе руками, не поднимал глаз; очки в золотой оправе медленно сползли на кончик носа; влажная губа отвисла; черные с проседью брови слегка нахмурились. Это был святой благочестивый муж, шестидесяти с лишним лет, с незаурядными знаниями и безукоризненными манерами. Всегда вежливый, мягкий и деликатный в обращении, он очень любил давать советы и наставления как мужчинам, так и женщинам. Долгие годы он преподавал в школе латынь и риторику. Эта благородная профессия обогатила его ум цитатами из Горация и изысканными эпитетами и метафорами, которыми он умел пользоваться изящно и всегда кстати. Больше, пожалуй, нечего сказать об этом человеке, кроме того, что, заслышав звонкий цокот копыт свернувших на улицу Кондестабле лошадей, он привел в порядок рясу, поправил шляпу, не слишком хорошо сидевшую на его почтенной голове, и, направляясь к дому, пробормотал:
— Посмотрим, что это за чудо.
Между тем Пепе Рей соскочил с лошади и тут же, на крыльце, попал в нежные объятия доньи Перфекты. Лицо ее было залито слезами, и она ничего не могла вымолвить, кроме коротких невнятных фраз, выражавших ее искреннюю любовь.