— Пепе… как ты вырос!.. И с бородой… Кажется, только вчера я держала тебя на руках… А теперь ты мужчина, совсем мужчина… Как летят годы! Господи! А вот и моя дочь Росарио.
Разговаривая, они прошли в нижнюю залу, где обычно принимали гостей, и донья Перфекта представила ему свою дочь.
Росарио была изящная, хрупкая девушка, со склонностью к тому, что в Португалии называют «saudades»[13]. Тонкое невинное лицо отличалось той перламутровой нежностью, которой большинство поэтов наделяет своих героинь; без этого сентиментального глянца, кажется, ни одна Энрикета или Юлия не может быть красива. А главное, Росарио была столь кротка и скромна, что при взгляде на нее отсутствие красоты не бросалось в глаза. Это не значит, конечно, что она была дурна, но назвать ее красавицей, в полном смысле этого слова, было бы большим преувеличением. Истинная красота дочери доньи Перфекты заключалась не в белизне перламутра, алебастра или слоновой кости, — подобные сравнения, к которым обыкновенно прибегают при описании лиц, здесь были бы неуместны, — а в какой-то особой прозрачности. Я говорю о той прозрачности, сквозь которую ясно проступает глубина человеческой души: не страшная и опасная глубина моря, а спокойная и прозрачная глубина реки. Но для того, чтобы эта душа проявила себя в полной мере, русло было слишком узким, а берега слишком тесными. Необъятная широта ее переливалась через край и грозила затопить берега. Когда кузен поздоровался с Росарио, девушка залилась румянцем и могла произнести лишь несколько бессвязных слов.
— Ты, должно быть, сильно проголодался, — сказала донья Перфекта. — Сейчас мы дадим тебе позавтракать.
— С вашего разрешения, — возразил Пепе, — я пойду стряхну с себя дорожную пыль…
— Ты прав. Росарио, отведи брата в его комнату. Только не мешкай, дорогой. Я пойду распорядиться насчет завтрака.
Росарио отвела брата в красивую комнату на нижнем этаже. Едва переступив порог, Пепе почувствовал в каждой мелочи заботливую и нежную женскую руку. В комнате все было расставлено с необычайным вкусом, кругом царили чистота и прохлада; так и тянуло отдохнуть в этом прелестном гнездышке. Некоторые мелочи вызвали у Пепе улыбку.
— Вот звонок. — Росарио показала на шнур, кисточка которого свисала у изголовья кровати. — Тебе нужно только протянуть руку. Письменный стол поставлен так, чтобы свет падал слева… В эту корзинку можешь бросать ненужную бумагу… Ты куришь?
— К несчастью, да, — ответил Пепе Рей.
— В таком случае, сюда ты можешь кидать окурки. — И Росарио ткнула носком туфли в медный сверкающий тазик, полный песка. — Нет ничего хуже, когда на полу валяются окурки… Здесь умывальник… Вот гардероб и комод. Часы, по-моему, лучше повесить рядом с кроватью… Если свет тебе мешает, дерни за веревку, и штора опустится. Видишь? Р-раз…
Инженер был в восторге.
Росарио распахнула окно.
— Посмотри, окно выходит в сад. Солнце сюда заглядывает после полудня… Здесь у нас висит клетка с канарейкой: она поет целыми днями. Если тебе надоест, мы ее уберем.
Росарио распахнула еще одно окно, напротив.
— А это окно, — продолжала она, — выходит на улицу. Из него хорошо виден собор: он очень красивый, и в нем много ценностей. Англичане специально приезжают им полюбоваться. Не открывай оба окна сразу, будет сильный сквозняк.
— Дорогая сестренка, — сказал Пепе, чувствуя, как неизъяснимая радость охватывает его. — Все, что я вижу перед собой, могли сделать только руки ангела. И я не сомневаюсь, что это твои руки. Прелестная комната! У меня такое чувство, будто я прожил в ней всю свою жизнь! Она дышит миром.
Росарио ничего не ответила на нежные излияния брата и, улыбаясь, вышла.
— Не задерживайся, — сказала она в дверях, — столовая на этом же этаже… в середине коридора.
Дядюшка Ликурго внес вещи. Пепе вознаградил его за услуги с щедростью, удивившей крестьянина, и тот, несколько раз униженно поклонившись, поднес руку к шляпе, как человек, который то ли собирался снять ее, то ли надеть, а затем что-то невнятно пробормотал, словно хотел что-то сказать и не решался:
— Я хотел бы переговорить с сеньором доном Хосе о… об одном дельце.
— О дельце? Так говори, — ответил Пепе, открывая чемодан.
— Сейчас неудобно, — промямлил крестьянин. — Отдохните, сеньор дон Хосе, у нас еще есть время. Дней в году много, пройдет один, настанет другой… Отдыхайте, сеньор дон Хосе… Когда захотите прогуляться… кобылка к вашим услугам… До свидания, сеньор дон Хосе. Дай бог прожить вам тысячу лет… Ах да, совсем забыл, — сказал он, возвращаясь через несколько секунд, — если вам надо что-нибудь передать господину муниципальному судье… Я сейчас иду к нему переговорить о нашем дельце.
— Передайте ему от меня привет, — весело проговорил Пепе, не находя лучшего способа отделаться от спартанского законодателя.
— Храни вас господь, сеньор дон Хосе.
— До свидания.
Не успел инженер достать из чемодана свой костюм, как в дверь в третий раз заглянули плутоватые глазки и хитрая физиономия дядюшки Ликурго.
— Прошу прощения, сеньор дон Хосе, — заговорил он, неестественно улыбаясь и показывая белоснежные зубы. — Только… я хотел вам сказать, если вы пожелаете, чтобы дельце уладили честь по чести, то… Впрочем, советовать людям нельзя, ведь на вкус и цвет товарища нет.
— Приятель, вы еще здесь?
— Я это к тому, что мне надоели суды. Не хочу иметь с ними дело. Хотя, как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Так храни вас господь, сеньор дон Хосе. Да продлит господь ваши дни на радость бедным…
— Прощайте, прощайте, приятель.
Пепе закрыл дверь на ключ и подумал: «Ну и сутяги же в этом городе!»
Глава VКажется, возникают разногласия
Вскоре Пепе появился в столовой.
— Если ты позавтракаешь плотно, — ласково сказала ему донья Перфекта, — то перебьешь себе аппетит к обеду. Мы здесь обедаем в час. Возможно, тебе не нравятся сельские привычки?
— Напротив, они великолепны, дорогая тетя.
— Так что же ты предпочитаешь: плотно позавтракать сейчас или заморить червячка в ожидании обеда?
— Я предпочитаю слегка закусить, чтобы иметь удовольствие обедать с вами. Даже если бы в Вильяорренде мне попалось что-нибудь съестное, вряд ли я стал бы есть в этот час.
— Мне незачем, конечно, говорить тебе, что с нами ты должен быть откровенным. Можешь распоряжаться, как дома.
— Благодарю вас, тетя.
— Как ты похож на отца! — воскликнула донья Перфекта, с подлинным восхищением взирая на молодого человека, пока он ел. — У меня такое чувство, будто я вижу моего доброго брата Хуана. Он так же сидел, так же ел. У него такие же глаза…
Пепе уничтожал незатейливый завтрак. Слова, обращенные к нему, взгляды тетушки и сестры внушали ему такое доверие, что он уже чувствовал себя, как дома.
— Знаешь, что сегодня утром заявила мне Росарио? — спросила донья Перфекта, устремив пристальный взгляд на племянника. — Она сказала, что ты, воспитанный на иностранный манер, среди роскоши и этикета, не сможешь вынести грубой простоты, в какой мы живем. Ведь у нас здесь все запросто, без церемоний.
— Она не права! — возразил Пепе, глядя на сестру. — Я больше чем кто-либо ненавижу фальшь и лицемерие так называемого высшего общества. Поверьте, я уже давно мечтаю, как сказал кто-то, слиться с природой, пожить вдали от суеты, в сельском уединении. Мне необходима спокойная жизнь, без борьбы, без треволнений, я не хочу завидовать и вызывать зависть других, как писал поэт. Долгие годы занятий и работы не позволяли мне отдохнуть, хотя я в этом очень нуждаюсь. Мои душа и тело стремятся к покою. Но, дорогая тетя, дорогая сестра, с той минуты, как я переступил порог вашего дома, меня окружило именно то спокойствие, о котором я всегда мечтал. Поэтому вам незачем напоминать мне о высшем обществе и о большом свете: я с величайшим наслаждением променяю их на этот уголок.
В ту минуту, когда Пепе говорил, длинная черная тень упала на застекленную дверь, ведущую из столовой в сад. Солнечный луч, отразившись в стеклах чьих-то очков, скользнул по стене. Скрипнула щеколда, отворилась дверь, и в комнату важно прошествовал сеньор исповедник. Здороваясь, он снял шляпу и, почти коснувшись ею пола, низко поклонился присутствующим.
— Это наш исповедник, — представила вошедшего донья Перфекта. — Мы его очень уважаем. Надеюсь, вы станете друзьями… Присаживайтесь, сеньор дон Иносенсио.
Пепе пожал руку почтенному священнослужителю, и оба сели.
— Пепе, если ты привык курить после еды, не отказывай себе в этом, — благосклонно предложила донья Перфекта, — и вы, сеньор исповедник.
Добрый дон Иносенсио вытащил из-под сутаны большую кожаную табакерку с неопровержимыми знаками долгого употребления, открыл ее, извлек две длинные сигареты и предложил одну из них нашему другу. Росарио вытащила спичку из картонной коробки, шутливо прозванную испанцами «вагоном», и вскоре инженер и священник уже дымили друг другу в лицо.
— Какое впечатление произвел на дона Хосе наш любимый город, Орбахоса? — поинтересовался дон Иносенсио и по привычке сильно прищурил левый глаз, как делал всякий раз, когда курил.
— Я еще не успел составить о нем своего мнения, — ответил Пепе. — Из того немногого, что я видел, я заключил, что неплохо было бы в полдюжину предприятий Орбахосы вложить значительные капиталы да заполучить несколько умных голов, которые руководили бы преобразованием этого края с помощью нескольких тысяч энергичных рук. Пока я ехал от городских ворот до дверей этого дома, мне повстречалось более ста нищих, и большинство из них еще сильные, здоровые люди. Целая армия… Сердце сжимается при виде столь плачевной картины.
— На то есть благотворительность, — возразил священник. — Но во всех других отношениях Орбахоса отнюдь не бедный город. Вам ведь известно, что здесь выращивается лучший чеснок в Испании. У нас больше двадцати богатых семей.