Пока славный священнослужитель смеялся собственной остроте, Хасинтито, радуясь тому, что разговор коснулся излюбленной им темы, с места в карьер атаковал своего нового знакомца вопросом:
— Скажите, сеньор дон Хосе, какого вы мнения о дарвинизме?
Инженер усмехнулся такому неуместному проявлению учености и охотно разрешил бы молодому человеку тешить свое детское тщеславие, однако благоразумие удержало его от дружеской беседы с племянником и дядей, и он просто ответил:
— Ничего не могу сказать вам относительно теории Дарвина. Я слишком мало знаком с ней. Работа по специальности помешала мне заняться этим учением.
— Ну уж! — смеясь, сказал каноник. — Все сводится к тому, что мы происходим от обезьян… Впрочем, если это касается только некоторых моих знакомых, то Дарвин, пожалуй, прав.
— Теория естественного отбора, — высокопарно продолжал Хасинто, — кажется, имеет большое распространение в Германии.
— Я не сомневаюсь в этом. В Германии не должны бы выступать против правильности этой теории, — сказал священник, — поскольку она касается Бисмарка.
Навстречу нашим собеседникам вышли донья Перфекта и дон Каетано.
«Пепита Хименес»
— Какой чудесный вечер! — воскликнула она. — Ну как, племянничек, тебе здесь очень скучно?..
— Нисколько, — ответил Пепе.
— Не отрицай. Мы только что говорили с Каетано о том, что тебе здесь скучно и ты пытаешься скрыть это. Не каждый современный молодой человек может так самоотверженно, как Хасинто, проводить свою молодость в городе, где нет Королевского театра, комедиантов, балерин, философов, литературных обществ, газет, конгрессов и прочих зрелищ и развлечений.
— Мне здесь хорошо, — возразил Пепе. — Я только сейчас говорил Росарио, что и этот город и этот дом мне очень нравятся. Я с удовольствием прожил бы здесь до самой смерти.
Росарио покраснела, остальные промолчали. Все расселись в садовой беседке. Хасинто поспешил занять место слева от девушки.
— Послушай, Пепе, я должна предупредить тебя, — сказала донья Перфекта с тем милым добродушием, которое было так же неотъемлемо присуще ее душе, как аромат цветку. — Не вздумай, что я хочу упрекнуть тебя или прочитать нотацию: ты не ребенок и без труда меня поймешь.
— Ругайте меня, дорогая тетя, я наверняка заслужил это, — сказал Пепе. Он уже начал привыкать к добросердечию своей тетки.
— Нет, нет, это всего лишь предостережение. Сеньоры подтвердят мою правоту.
Росарио вся обратилась в слух.
— Я только хочу попросить тебя об одном, — продолжала донья Перфекта, — когда ты снова захочешь посетить наш собор, постарайся вести себя благопристойнее.
— Но что я сделал?
— Не удивляюсь, что ты даже не заметил своей оплошности, — сказала она с притворным сожалением. — Вполне естественно, ведь ты привык с величайшей непринужденностью входить в Атеней, клубы, академии, конгрессы и думаешь, что можно так же войти в храм, где царит всевышний.
— Извините меня, сеньора, — серьезно заметил Пепе. — Но я вошел в собор с величайшим смирением.
— Я же не браню тебя, друг мой, не браню. Если ты так относишься к моим словам, я не буду продолжать. Сеньоры, простите оплошность моего племянника. Нет ничего удивительного в том, что он был несколько невнимателен и рассеян… Сколько лет ты не переступал порога священного храма?
— Сеньора, клянусь вам… В конце концов мои религиозные убеждения могут быть какими угодно, но я привык вести себя в церкви благопристойно.
— Но смею тебя уверить… ты только не обижайся, иначе я замолчу… смею тебя уверить, что многие сегодня утром обратили внимание на твое поведение. Это заметили сеньоры Гонсалес, донья Робустьяна, Серафинита и, наконец… должна сказать тебе, ты привлек внимание самого епископа… Его преосвященство жаловался мне сегодня утром, когда я его встретила в доме моих кузин. По его словам, он не выставил тебя за дверь только потому, что узнал, что ты мой племянник.
Росарио с тревогой наблюдала за выражением лица Пепе, пытаясь угадать, что он скажет в ответ.
— Меня, без сомнения, с кем-то перепутали.
— Нет… нет… Это был ты… Не обижайся, мы здесь среди друзей, среди своих, но это был ты, я сама видела.
— Вы!
— Конечно. Не станешь же ты отрицать, что принялся рассматривать живопись, проходя мимо верующих, слушавших мессу? Клянусь тебе, ты так отвлекал меня своим хождением туда-сюда, что… ну да ладно… Разумеется, ты больше этого не сделаешь. Потом ты отправился в придел святого Григория, и, когда священник поставил на престол дарохранительницу, ты даже не обернулся, чтобы как-нибудь проявить свое молитвенное настроение. Затем ты прошелся по церкви, приблизился к гробнице губернатора, положил руки на алтарь и снова подошел к группе верующих, отвлекая их внимание. Все девушки смотрели на тебя, и ты, казалось, был доволен тем, что так мило нарушаешь набожное настроение этих примерных и добрых людей.
— Боже мой! Сколько ужасов!.. — воскликнул Пепе, шутя и досадуя. — Я даже не подозревал, какое я чудовище!
— Ну что ты, я прекрасно знаю, что ты чудесный человек, — сказала донья Перфекта, глядя на неестественно серьезное и неподвижное лицо каноника, напоминавшее картонную маску. — Но, дорогой мой, между тем, что думают, и тем, что делают с такой развязностью, есть большая разница. Умный, воспитанный человек не должен забывать об этом. Я очень хорошо знаю твои убеждения… не сердись, пожалуйста, если ты будешь сердиться, я замолчу… но одно дело иметь религиозные убеждения, а другое — проявлять их… Сохрани меня бог осуждать тебя… за то, что ты не веришь, будто бог создал нас по своему образу и подобию, и считаешь, что все мы произошли от обезьян; за то, что ты отрицаешь существование души, утверждая, будто это какое-то снадобье, вроде магнезии или ревеня, продающееся в аптеке…
— Сеньора, ради бога!.. — рассердился Пепе. — Я вижу, у меня очень плохая репутация в Орбахосе.
Остальные по-прежнему хранили молчание.
— Так ведь я сказала, что не буду осуждать тебя за твои убеждения… Я не имею на это права, да если бы я и стала спорить с тобой, ты, при твоих необыкновенных талантах, конечно же, остался бы победителем… Нет, нет, ни в коем случае. Я только хочу напомнить тебе, что бедные и жалкие орбахосцы — хорошие и благочестивые христиане, хотя никто из них не знает немецкой философии. Поэтому ты не должен публично выказывать своего презрения к их верованиям.
— Но, дорогая тетя, — серьезно заверил ее инженер, — я вовсе не презираю ничьей веры и не придерживаюсь тех убеждений, которые вы мне приписываете. Может быть, я и вел себя немного непочтительно: я несколько рассеян. Мои мысли и внимание сосредоточились на красотах архитектуры, и я просто не заметил… Однако это еще не причина для того, чтобы сеньор епископ пытался выставить меня, или для того, чтобы вы считали меня способным приписать какому-либо аптечному порошку свойства души. Я принимаю ваши слова за шутку, и только за шутку.
Пепе Рей, несмотря на свое благоразумие и осторожность, не мог скрыть своего раздражения.
— Я вижу, ты рассердился, — промолвила донья Перфекта, опустив глаза и сжимая руки. — Бог с тобой! Если бы я знала, что ты так воспримешь мои слова, я бы промолчала. Извини меня, Пепе, прошу тебя.
Услышав эти слова и взглянув на покорное лицо набожной тетушки, Пепе почувствовал себя виноватым за свою резкость и попытался взять себя в руки. Благочестивый священник вывел его из затруднительного положения. Как всегда благодушно улыбаясь, он заговорил:
— Когда имеешь дело с человеком искусства, сеньора донья Перфекта, надо быть терпимым… Я был знаком со многими из них… Эти сеньоры при виде статуи, ржавых доспехов, выцветшей картины или ветхой стены забывают обо всем. Сеньор дон Хосе — человек искусства. Он посетил наш собор, как посещают его англичане, которые с удовольствием бы вывезли из него в свои музеи все до последней плиты… Какое дело художнику до того, что верующие молятся, что священник поднял дарохранительницу, что наступил момент величайшего благоговения и внутренней сосредоточенности! Правда, я не понимаю, чего стоит искусство, если его оторвать от тех чувств, которые оно выражает… Но ведь теперь привыкли преклоняться перед формой, а не перед мыслью… Сохрани меня господь спорить на эту тему с сеньором доном Хосе, он так мудр, что, искусно пользуясь утонченными доводами, которые в ходу у нынешних людей, легко смутит мой дух, не ведающий ничего, кроме веры.
— Мне неприятно ваше настойчивое желание считать меня самым мудрым человеком на свете, — снова резко заговорил Пепе. — Пусть меня лучше считают глупцом. Лучше слыть невеждой, чем обладать дьявольской мудростью, которую вы мне приписываете.
Росарио рассмеялась, а Хасинтито решил, что настал самый подходящий момент проявить свою выдающуюся эрудицию.
— Пантеизм, или панентеизм, осужден церковью, так же как учение Шопенгауэра и нашего современника Гартмана.
— Сеньоры, — важно изрек каноник, — люди, с таким усердием поклоняющиеся искусству, хотя они и уделяют внимание только форме, заслуживают большого уважения. Лучше быть художником и восхищаться красотой, пусть даже это будет красота обнаженных нимф, чем быть ко всему равнодушным и ни во что не верить. Душа, которая посвящает себя созерцанию красоты, не может быть до конца порочной. Est Deus in nobis… Deus[17], поймите меня правильно. Итак, сеньор дон Хосе, можете продолжать восхищаться чудесами нашей церкви. Что касается меня, то я охотно прощу ему его непочтительность, даже если разойдусь во мнениях с сеньором прелатом.
— Благодарю вас, сеньор дон Иносенсио, — сказал Пепе, испытывая острую и все возрастающую неприязнь к хитрому священнику и чувствуя себя не в состоянии подавить желание уязвить его. — Однако напрасно вы думаете, что мое внимание привлекли художественные достопримечательности, которыми, как вы полагаете, изобилует ваш храм. Этих достопримечательностей, за исключением одной части здания, отличающейся величественной архитектурой, трех гробниц в часовнях, апсиды и резьбы на хорах, я нигде не заметил. Напрот