— Да, сеньора, подумал, — ответил Пепе, решив не перечить своей тетке.
— Я не стану пока сообщать твоему отцу о твоих подвигах.
— Да нет, почему же, можете сообщать ему все, что вам угодно.
— Но ты, должно быть, станешь отпираться…
— Нет, не стану.
— Итак, ты признаешь, что был у этих…
— Да.
— И что дал им пол-унции, — по словам Марии Ремедиос, сегодня вечером Флорентина забегала в магазин эстремадурца разменять эту монету. Они не могли заработать столько денег своим шитьем. Раз ты был сегодня у них, следовательно…
— Следовательно, я им дал эти деньги. Совершенно верно.
— Так ты не отрицаешь?
— Нет, зачем же! Мне кажется, я могу распоряжаться своими деньгами, как мне угодно.
— Но ты, конечно, станешь утверждать, что не бросал камней в сеньора исповедника.
— Я не бросаю камней.
— То есть, что они в твоем присутствии…
— Это другое дело.
— И дразнили бедную Марию Ремедиос.
— Да, дразнили.
— Может быть, ты скажешь что-нибудь в свое оправдание? Пепе… Ради бога. Ты молчишь, не раскаиваешься, не протестуешь, не…
— Нет, сеньора, нисколько.
— И даже передо мной не пытаешься извиниться.
— Но я ни в чем не виноват перед вами.
— Ну если так, тебе остается только… взять палку и ударить меня.
— Я не люблю драться.
— Какая наглость! Какая… Ты не будешь ужинать?
— Буду.
За четверть часа никто не проронил ни слова. Дон Каетано, донья Перфекта и Пепе Рей молча ели, когда дон Иносенсио вошел в столовую.
— Друг мой, сеньор дон Хосе, как я был огорчен! Поверьте мне, я был искренне огорчен, — сказал он, здороваясь с молодым человеком за руку и с сожалением глядя на него.
От смущения инженер не мог вымолвить ни слова.
— Я имею в виду сегодняшнее происшествие.
— Ах, вот что.
— То, что вас изгнали из священных пределов кафедральной церкви.
— Сеньору епископу, — заметил Пепе, — следовало бы немного поразмыслить, прежде чем изгонять христианина из церкви.
— Совершенно верно. Но кто-то убедил его преосвященство в том, что вы отличаетесь необыкновенно дурными нравами, кто-то сказал ему, что вы всюду выставляете напоказ свое безбожие, насмехаетесь над церковью и ее служителями и даже собираетесь разрушить собор, чтобы соорудить из его священных камней большой дегтярный завод. Я пытался разубедить… но его преосвященство несколько упрям…
— Я чрезвычайно признателен вам за ваше дружеское участие.
— И заметь, ведь у сеньора исповедника нет особых оснований так участливо к тебе относиться. Его чуть было не убили сегодня вечером.
— Ну, что вы!.. — засмеялся исповедник. — Вам уже сообщили об этой маленькой шалости. Бьюсь об заклад, что Мария Ремедиос уже все разболтала. А ведь я запретил, строго-настрого запретил ей. Стоит ли говорить об этом… Не правда ли, сеньор дон Хосе?
— Если вы так считаете…
«Донья Перфекта»
— По-моему, все это детские шалости… Однако, что бы там ни говорили проповедники всяких новых порядков, молодежь распущенна и склонна к дурным поступкам. Сеньор дон Хосе — очень хороший человек, но ведь он не может быть совершенством… Ну что удивительного в том, что миловидные девушки прельстили его, выманили деньги и сделали участником своих бесстыдных и злостных издевательств над соседями? Друг мой, я нисколько не сержусь на вас, хотя сегодня стал печальной жертвой ваших развлечений, — продолжал он, касаясь рукой ушибленного места, — не хочу расстраивать вас и вспоминать об этом случае. Мне искренне жаль, что Мария Ремедиос рассказала обо всем… Она так болтлива! Держу пари, что она разболтала и о пол-унции, и о вашей беготне с девушками по террасе, о шалостях с ними, о том, как плясал дон Хуан Тафетан!.. Да… лучше было бы не говорить об этом.
Пепе Рей не знал, что больше его раздражало: строгость тетушки или лицемерная снисходительность священника.
— Отчего же? — вмешалась сеньора. — Он, кажется, нисколько не стыдится своего поведения. Напротив, пусть об этом узнают все. Только моей любимой дочери я ничего не скажу. При нервном расстройстве вспышки гнева очень опасны.
— Ну, все это не столь уж серьезно, — сказал священник. — По-моему, лучше забыть о том, что произошло. А уж если так решил сам пострадавший, вам остается только подчиниться… Признаюсь, удар был нешуточный, сеньор дон Хосе. У меня возникло ощущение, будто мне проломили череп и из него вываливается мозг…
— Мне очень жаль!.. — пробормотал Пепе Рей. — Я искренне огорчен, хотя и не принимал участия…
— Ваш визит к сестрам Троя привлечет внимание всего города, — сказал священник. — Это вам не Мадрид, не гнездо разврата, не средоточие скандалов…
— В Мадриде ты можешь посещать самые отвратительные места, — заявила донья Перфекта, — и никто не придаст этому никакого значения.
— У нас же все очень осмотрительны, — продолжал дон Иносенсио. — Мы наблюдаем за всем, что делают соседи, и благодаря такой системе наблюдения нравственность нашего города пребывает на высоком уровне… Поверьте, друг мой, поверьте, я не хочу вас обидеть, но вы первый кабальеро вашего крута, да, да… первый сеньор… кто средь бела дня… Troiae qui primus ab oris [20]{151}…
И он засмеялся, похлопав инженера по спине в знак расположения и участия.
— Как я рад, — сказал молодой человек, скрывая свое негодование и подбирая подходящие слова для ответа на выпады собеседников, полные скрытой иронии, — как я рад видеть такое великодушие и терпимость, между тем как я своим безобразным поведением заслужил…
— Ну что ты! Разве можно к человеку, в жилах которого течет наша кровь и который носит наше имя, относиться, как к чужому? — сказала донья Перфекта. — Мне вполне достаточно того, что ты мой племянник, сын самого лучшего и самого святого человека на земле — моего дорогого брата Хуана. Вчера к нам заходил секретарь сеньора епископа и сообщил мне, что его преосвященство очень недоволен твоим пребыванием в моем доме.
— Даже так? — пробормотал священник.
— Да, да, но я ответила ему, что люблю, уважаю и почитаю сеньора епископа, однако племянник остается для меня племянником, я не могу выгнать его из дому.
— Это еще одна отличительная особенность этого края, — заметил Пепе, побледнев от ярости. — Видно, в Орбахосе принято, чтобы сеньор епископ вмешивался в чужие дела.
— Епископ святой человек. Он очень любит меня, и ему кажется… ему кажется, что ты можешь заразить нас своим безбожием, своим пренебрежением к общественному мнению, своими странными взглядами… Я не раз убеждала его, что, в сущности, ты очень хороший человек.
— Талантливым людям всегда надо кое-что прощать, — вставил дон Иносенсио.
— Ты даже представить не можешь, что мне пришлось выслушать, когда сегодня утром я зашла к Сирухеда… Будто ты приехал сюда разрушить собор, будто английские протестанты уполномочили тебя проповедовать ересь в Испании, будто по ночам ты играешь в казино и выходишь оттуда пьяным… Но, сеньоры, возразила я, неужто вы хотите, чтобы я отправила своего племянника в гостиницу? Да и что касается пьянства, вы не правы. А игра? До сегодняшнего дня я не слышала, чтобы ты играл.
Пепе был в таком состоянии, когда в душе даже самого благоразумного человека пробуждается слепая ярость и им овладевает непреодолимое желание бить, истязать, проломить кому-нибудь череп. Но донья Перфекта была женщина, и к тому же его родная тетка, а дон Иносенсио — старик и священник. Кроме того, христианину и благовоспитанному человеку не к лицу прибегать к насилию. Оставалось только выразить свое негодование в словах, и притом как можно вежливее, сохраняя внешнее спокойствие. Но и это, по мнению Пепе, следовало сделать в самом крайнем случае. Он решил окончательно высказаться тетушке, только когда будет навсегда покидать ее дом. Вот почему Пепе промолчал, сдержав душившую его ярость.
К концу ужина пришел Хасинто.
— Добрый вечер, сеньор Хосе… — приветствовал он кабальеро, пожимая ему руку. — Сегодня вы со своими приятельницами не дали мне поработать. Я не мог написать ни строки. А работы, признаться, было по горло!
Ах, как я вам сочувствую, Хасинто! Правда, мне говорили, что и вы не прочь позабавиться и пошалить вместе с ними.
— Я! — воскликнул юноша, густо покраснев. — Ну что вы, всем известно, что Тафетан никогда не говорит правды… Скажите, сеньор дон Хосе, это верно, что вы уезжаете?
— А что, до вас дошли такие слухи?
— Да, я слышал об этом в казино и у дона Лоренсо Руиса.
Некоторое время Пепе всматривался в розовое лицо дона Номинативуса. Затем ответил:
— Да нет, ничего подобного. Тетя очень довольна мной, ее не задевает клевета, которой меня угощают жители Орбахосы… и она не выгонит меня из своего дома, хотя бы на этом настаивал сам епископ.
— Выгнать тебя… никогда! Что скажет твой отец!..
— И все же, невзирая на вашу доброту, милейшая тетя, невзирая на дружеское участие сеньора каноника, я, быть может, решусь уехать…
— Уехать!
— Вы хотите уехать!
Глаза доньи Перфекты радостно заблестели. Даже священник, хотя и был искусным притворщиком, не мог скрыть охватившей его радости.
— Да, и, вероятно, сегодня же ночью.
— Да что ты, к чему такая спешка!.. Подожди хотя бы до утра!.. А ну-ка… Хуан, пусть скажут дядюшке Ликурго, чтобы он запрягал лошадь… Может быть, ты возьмешь с собой закуски… Николаса!.. Возьми кусок телятины, что лежит в буфете… Либрада, платье сеньорито…
— Нет, просто трудно поверить вашему столь внезапному решению, — сказал дон Каетано, считая своим долгом принять какое-то участие в разговоре.
— Но вы вернетесь… не правда ли? — поинтересовался каноник.
— В котором часу проходит утренний поезд? — спросила донья Перфекта. Глаза ее горели лихорадочным нетерпением.
— Нет, я уеду сегодня же ночью.