— Да ты совсем не больна, — энергично возразил молодой человек, — у тебя неспокойно на душе, а от этого, конечно, немного расстраиваются нервы; причина всех твоих мучений — страшное насилие над тобой. Ты проста и великодушна. Ты даже не понимаешь… что над тобой совершают насилие. Ты уступаешь, прощаешь тем, кто тебя мучает, грустишь и приписываешь свои несчастья каким-то пагубным сверхъестественным силам, молча страдаешь, подставляешь невинную голову под нож палача, разрешаешь убивать себя, а когда в тебя вонзают нож, тебе кажется, что это шип розы, о который ты случайно поранилась. Росарио, нельзя так думать; вспомни о нашем действительном положении — оно крайне серьезно; ищи причину зла там, где она есть на самом деле, не будь малодушна, не позволяй оскорблять себя, истязать твою душу и тело. Когда к тебе вернется мужество, которого тебе сейчас не хватает, — вернется и здоровье, потому что на самом деле ты не больна, девочка моя; хочешь, я скажу, что с тобой? Тебя запугали, замучили… В древности такой недуг называли сглазом, порчей… Росарио, будь смелее и верь мне! Встань и иди за мной… Больше я тебе ничего не скажу.
— Ах, Пепе!.. Брат мой!.. Ты прав, — проговорила Росарио, горько плача. — Твои слова исцеляют мне сердце. Они потрясают меня, я снова оживаю. Здесь, в темноте, мы не можем видеть друг друга, но какой-то несказанный свет исходит от тебя и наполняет мне душу. Что ты за человек, почему ты так преображаешь людей? Когда я познакомилась с тобою, я сразу переменилась. Но с тех пор, как я с тобой не вижусь, я снова стала ничтожной, прежняя робость вернулась ко мне. Без тебя, мой Пепе, я живу, словно в аду… Я сделаю то, что ты говоришь, я встану и пойду за тобой. Мы пойдем вместе, куда ты захочешь. Знаешь? Мне уже лучше. Знаешь, у меня уже нет жара, я чувствую в себе силы, я сейчас могу бегать, кричать; все мое существо обновляется, я словно стала во сто раз выше — и еще больше обожаю тебя. Пепе, ты прав. Я не больна, меня просто запугали, или, вернее, сглазили.
— Вот, вот, сглазили.
— Сглазили. На меня смотрят какие-то страшные глаза, я немею и дрожу. Я боюсь, а чего — сама не знаю. У тебя одного есть власть надо мной, и ты один можешь возвратить мне жизнь. Я слушаю тебя — и воскресаю. Если бы я умерла и ты прошел мимо моей могилы, мне кажется, я услышала бы твои шаги из глубины земли. Ах, если бы я могла тебя сейчас видеть… Но все равно, ты здесь, рядом со мной, и я не сомневаюсь, что это ты… Я так давно не встречалась с тобой… Я с ума сходила. Каждый день одиночества казался мне вечностью… Мне все говорили — «завтра», «завтра», все время завтра. По вечерам я выглядывала из окна и успокаивалась, если в твоей комнате был свет. Иногда, как божественное видение, в окне мелькала твоя тень. Я протягивала руки, плакала и кричала — про себя, громко крикнуть я не смела. Когда я получила весточку от тебя через горничную, твою записку, где ты писал, что уезжаешь, мне стало так горько, точно душа моя покинула тело, точно я медленно угасала. Я все падала, падала, как птица, раненная на лету, — она и падает и умирает в одно и то же время… Сегодня вечером, когда я увидела, что ты еще не спишь, мне страстно захотелось поговорить с тобой — и я сошла вниз. Всю смелость, которая только была в моей душе, я, должно быть, истратила на этот порыв — и теперь я уже всегда буду робкой… Но ты меня ободришь; ты дашь мне силу; ты поможешь мне, правда?.. Пепе, дорогой мой брат, скажи «да»; скажи, что у меня есть силы, и они у меня будут; скажи: «Ты не больна», — и мою болезнь как рукой снимет. Я уже здорова. Я настолько здорова, что смеюсь над своими глупыми недугами.
Росарио почувствовала, как Пепе крепко обнял ее. Послышалось тихое «ах», но этот возглас вырвался из уст Пепе, а не из уст Росарио: наклонившись, он сильно ударился головой о ноги статуи Христа. Пепе света не взвидел. Впрочем, в темноте это естественно.
Пепе был взволнован, и в окружающей его таинственной тьме ему вдруг почудилось, будто не его голова натолкнулась на ступню священной статуи, а сама ступня шевельнулась, увещевая его наиболее кратким и выразительным способом. Полусерьезно, полушутя он склонил голову и произнес:
— О господи, не бей меня, я не сделаю ничего дурного.
Росарио взяла руку брата и прижала к сердцу. В темноте раздался ее голос, ясный, взволнованный, торжественный…
— Господь, которому я молюсь, господь, создатель мира, хранитель моего дома и моей семьи, ты, которому молится и Пепе, святой Христос-спаситель, умерший на кресте за наши грехи, склонясь пред тобой, пред твоим истерзанным телом, пред твоим челом, увенчанным терниями, я говорю, что это мой супруг и что после тебя мое сердце больше всего предано ему; он мой, и я скорее умру, чем буду принадлежать другому. Он владеет моим сердцем и душой. Сделай так, чтобы люди не препятствовали нашему счастью, дай своею милостью разрешение на этот союз, который будет союзом перед всем миром, потому что моя совесть говорит мне, что наш союз — благой.
— Росарио, ты будешь моей! — взволнованно воскликнул Пепе. — И ни твоя мама, и никто на свете не помешают этому.
Сестра склонила прекрасную покорную голову на грудь брата. Она дрожала в объятиях любимого, как голубка в когтях орла.
В мозгу инженера, точно молния, промелькнула мысль, что дьявол все-таки существует; но, значит, дьявол — он сам. Росарио в страхе отстранилась, вздрогнув, словно от предчувствия опасности.
— Дай клятву, что будешь тверда… — в смятении вымолвил Рей, стараясь унять ее дрожь.
— Клянусь тебе прахом отца, покоящимся…
— Где?
— У нас под ногами.
Математик почувствовал, что плита у него под ногами приподымается… Но нет, она не поднималась — ему просто почудилось, будто она поднимается, хотя он и был математиком.
— Клянусь тебе, — повторила Росарио, — прахом отца и богом, который видит нас… Пусть наши соединенные тела покоятся под этими плитами, когда богу будет угодно взять нас из этого мира.
— Да, — повторил Пепе Рей, глубоко взволнованный, чувствуя в душе необъяснимое смятение.
Оба немного помолчали. Росарио поднялась.
— Уже?
Она снова села.
— Ты опять дрожишь, — сказал Пепе. — Росарио, ты больна, у тебя горячий лоб.
— Я, кажется, умираю, — прошептала девушка в отчаянии. — Не знаю, что со мной.
Она без чувств упала на руки брата. Прижав ее к себе, он заметил, что все лицо Росарио покрыто ледяным потом.
«Она действительно очень больна, — подумал он. — Это было безрассудство — выходить из комнаты».
Он взял Росарио на руки, стараясь привести ее в чувство, но так как она все дрожала и не приходила в себя, Пепе решил вынести ее из часовни на свежий воздух. Действительно, на воздухе обморок прошел. И Росарио сразу забеспокоилась: в такой поздний час она не у себя в комнате. Соборные часы пробили четыре.
— Как поздно! — вскричала девушка. — Пусти меня, Пепе. Я постараюсь дойти сама. Но правда, я очень больна.
— Я провожу тебя.
— Нет, ни за что. Я скорее ползком доберусь до комнаты, чем разрешу тебе это. Ты ничего не слышишь? Какой-то шум…
Они замолчали. Но как они ни напрягали слух, они не услышали ничего, кроме тишины.
— Ты ничего не слышишь, Пепе?
— Ровно ничего.
— Прислушайся… Вот, вот — снова… Не знаю, откуда этот шум, может быть, это далеко, очень далеко, а может быть, близко, совсем близко. Может быть, это дыхание мамы… Или это флюгер скрипит на башне собора? О, у меня тонкий слух!
— Слишком тонкий… Разреши мне, дорогая сестра, я отнесу тебя на руках.
— Хорошо, донеси меня до верхней площадки. А там я сама пойду. Отдохну немного, и никто ничего не заметит… Неужели ты не слышишь?
Они остановились на первой ступеньке.
— Какой-то металлический звук.
— Это дышит твоя мама?
— Нет, нет. Этот шум доносится очень издалека. Может быть, это кричит петух?
— Возможно.
— Словно звучат какие-то два слова. Все время повторяют: «Иду сюда», «Иду сюда…».
— Теперь и я слышу, — прошептал Пепе Рей.
— Это чей-то крик.
— Это труба.
— Труба?
— Да. Идем скорей. Сейчас Орбахоса проснется… Теперь уже ясно слышно. Это не труба, это горн. Идут войска.
— Войска?
— Не знаю, почему-то мне кажется, что эта военная операция принесет нам счастье. Мне стало легче на душе, Росарио… Скорей наверх…
— И мне легче. Пойдем.
В одно мгновение Пепе отнес Росарио наверх, и влюбленные расстались, произнося слова прощания так тихо, что сами едва могли расслышать друг друга.
— Я выгляну в окно, что выходит в сад, когда доберусь до своей комнаты. До свиданья.
— До свиданья, Росарио. Смотри не ударься о мебель.
— Здесь я все знаю как свои пять пальцев, Пепе. Мы скоро увидимся. Выгляни в окно, если хочешь получить от меня весточку.
Пепе Рей сделал, как велела Росарио, однако, сколько он ни ожидал, ее не было видно в окне. Инженеру показалось, что он слышит возбужденные голоса в верхнем этаже.
Глава XVIIIВойска
Жители Орбахосы услышали звонкий горн сквозь туманные грезы своего предрассветного сна и открыли глаза с возгласом:
— Войска!
Некоторые, еще не совсем проснувшись, бормотали про себя:
— Все-таки прислали к нам этот сброд.
Другие стремительно вскакивали с постели, ворча:
— Посмотрим-ка на этих висельников.
Некоторые с раздражением говорили:
— Хорошая начинается заваруха… Они пришли забирать рекрутов и взимать налоги; а мы им ответим палками, да, палками.
В некоторых домах радостно восклицали:
— Может, пришел сынок?.. Может, пришел брат?..
И всюду соскакивали с постелей, поспешно одевались, открывали окна — посмотреть на полк, входивший на рассвете в их город и своим появлением внесший в него такую суматоху. Город олицетворял собою печаль, безмолвие, дряхлость; войска — радость, шумное веселье, молодость. Когда полк входил в город, казалось, будто мумия, чудесным способом получив дар жизни, вырвалась из сырой гробницы и принялась отплясывать на свободе. Сколько движения, шума, смеха, радости! Что может быть привлекательней армии! Это — самое молодое и крепкое, что есть в стране. Все тупое, неспокойное, суеверное, темное, злобное, все, что проявляется в отдельных людях, исчезает под железным давлением дисциплины, создающей великолепный ансамбль из массы незаметных единиц. Когда солдат, то есть частица, отделяется, по команде «разойдись», от массы, вместе с которой жил правильной, а иногда и возвышенной жизнью, он часто сохраняет некоторые характерные качества армии. Но это не самый обычный случай. Сплошь и рядом солдат вне казармы внезапно подлеет, в результате чего получается, что если армия — это слава и честь, то сборище солдат может оказаться нестерпимым бедствием, и люди, которые плачут от радости и восторга при виде входящего в их город победоносного батальона, стонут от ужаса и дрожат от страха при виде того, как господа солдаты разгуливают на свободе.