Ликурго и три крестьянина смеялись.
— Когда солдаты и новые власти, — продолжала сеньора, — обесчестят наш город и отберут у нас последний реал, мы пошлем в Мадрид, в хрустальном ящике, всех храбрецов Орбахосы, чтобы их выставили в музее или показывали на улицах.
— Да здравствует сеньора! — с воодушевлением воскликнул крестьянин, по прозвищу Старикан. — Что ни слово, то золото. Я-то уж не виноват, если скажут, что у нас нет храбрецов. Я ведь давно был бы с Асеро, но когда у человека трое детей да жена, мало ли что может случиться, а кабы не это…
— Но ты губернатору слова не давал? — спросила его сеньора.
— Губернатору? — вскричал Фраскито Гонсалес. — Во всей стране нет другого такого мошенника — он заслуживает пули в лоб. Губернатор, правительство — все на один лад. Наш священник в воскресенье рассказывал нам столько о том, какие в Мадриде ереси, как там оскорбляют нашу веру… Да! Его стоило послушать! Под конец он совсем разволновался и сетовал на то, что у религии нет защитников.
— А великий Кристобаль Рамос? — произнесла донья Перфекта, с силой хлопнув по плечу кентавра. — Он сядет на коня; проедет по площади да по главной улице на виду у солдат; они на него посмотрят, испугаются его геройского вида — и разбегутся кто куда, чуть живы от страха.
Закончив свою тираду, она преувеличенно громко рассмеялась; ее смех прозвучал особенно резко, так как слушатели хранили глубокое молчание. Кабальюко был бледен.
— Сеньор Пасоларго, — продолжала донья Перфекта, уже серьезно, — сегодня вечером пришлите ко мне вашего сына Бартоломе, я хочу, чтобы он остался здесь с нами. Мне нужны в доме надежные люди; а то, чего доброго, в одно прекрасное утро нас с дочерью убьют.
— Сеньора! — воскликнули все.
— Сеньора! — закричал Кабальюко, вставая с места. — Вы, должно быть, шутите?
— Сеньор Ромеро, сеньор Пасоларго, — продолжала донья Перфекта, не глядя на главного местного забияку. — Я не чувствую себя в безопасности в собственном доме. Никто из жителей Орбахосы не может быть спокоен за себя, а всех меньше я. У меня тревожно на душе. Ночью я глаз не могу сомкнуть.
— Но кто же, кто же осмелится?
— Знаете, — горячо заявил Ликурго, — даже я, старый и больной, готов биться со всей испанской армией, если только кто-нибудь осмелится дотронуться до краешка платья сеньоры…
— Одного сеньора Кабальюко хватит с избытком, — заметил Фраскито Гонсалес.
— Ну нет, — возразила донья Перфекта со злобным сарказмом. — Разве вы не знаете, что Рамос дал слово губернатору?
Кабальюко опять сел, положив ногу на ногу и обхватив колени руками.
— Пускай мой защитник будет трус, — неумолимо продолжала сеньора, — только бы он не давал слова. А вдруг со мной случится беда: нападут на мой дом, вырвут из рук любимую дочь, будут издеваться надо мной, оскорблять меня самыми гнусными словами…
Она не могла продолжать. Голос ее прервался, и она принялась безутешно рыдать.
— Ради бога, сеньора, успокойтесь!.. Правда… Еще нет никаких причин… — торопливо, печальным голосом, изображая на лице величайшую скорбь, говорил ей дон Иносенсио. — Мы должны в смирении переносить бедствия, ниспосланные нам богом.
— Но кто же… сеньора? Кто осмелится пойти на такое преступление? — спросил один из четырех крестьян.
— Вся Орбахоса поднимется на ноги, чтобы защитить сеньору.
— Но кто же, кто? — повторяли все.
— Довольно, не докучайте донье Перфекте навязчивыми вопросами, — услужливо остановил их отец исповедник, — вы можете удалиться.
— Нет, нет, оставайтесь, — живо прервала его сеньора. — Находиться в обществе этих добрых людей, желающих мне услужить, — большое утешение для меня.
— Будь проклят весь мой род, — сказал дядюшка Лукас, ударив кулаком по колену, — если все эти козни не дело рук племянника сеньоры.
— Сына дона Хуана Рея?
— Как только я увидел его на станции в Вильяорренде и он заговорил со мной своим медовым голосом, с этакими ужимками, — заявил Ликурго, — я сразу решил, что он большой… не буду продолжать из-за уважения к сеньоре… но я его тут же распознал… С первого взгляда смекнул, что он за птица, а я уж маху не дам — нет. Мне-то доподлинно известно, что, как говорится, какова нитка, таков и клубок, каков лоскут, таков и отрез; а льва по когтям узнают.
— Не говорите при мне плохо об этом несчастном юноше, — сурово вмешалась сеньора де Полентинос. — Как бы ни были велики его недостатки, милосердие запрещает нам говорить о них, да еще при людях.
— Однако же милосердие, — довольно решительно заявил дон Иносенсио, — не мешает нам принимать меры предосторожности против дурных людей, а речь идет именно об этом. Раз уж в злосчастной Орбахосе наблюдается такой упадок стойкости и мужества, раз уж этот город, по-видимому, готов позволить, чтобы ему плюнула в глаза кучка солдат с капралом во главе, то мы должны объединиться, чтобы как-нибудь себя защитить.
— Я буду защищаться, как могу, — сказала донья Перфекта покорным голосом, скрестив на груди руки. — Да будет воля божья!
— Столько шума из-за пустяков… Клянусь жизнью матери… В этом доме все какие-то ошалелые!.. — воскликнул Кабальюко полусерьезно, полушутливо. — Можно подумать, что этот самый дон Пепито — целая ревизия (читай: дивизия) чертей. Не пугайтесь, моя добрая сеньора; мой племянничек Хуан — ему всего тринадцать лет — будет охранять дом, и посмотрим, кто одолеет, ваш племянник или мой.
— Мы отлично знаем цену твоему хвастовству и бахвальству, — ответила хозяйка. — Бедный Рамос, ты хочешь выставить себя героем, а ведь на поверку-то оказалось, что ты ни на что не годен.
Рамос слегка побледнел и бросил на сеньору странный взгляд, полный страха, ярости и преклонения.
— Да, сударь, не смотри на меня так. Ты знаешь, я не боюсь хвастунов. Хочешь, я скажу прямо? Ты трус.
Рамос ерзал на стуле, словно его кололи булавками. Он с шумом, как лошадь, раздувал ноздри, втягивал и выдыхал воздух. В его огромном теле, стремясь вырваться наружу и уничтожить все на своем пути, кипела буря варварских страстей. С трудом пробормотав несколько слов, глотая слоги и запинаясь, он поднялся и прогрохотал:
— Я отрежу голову сеньору Рею!
— Какая нелепость! Ты не только трус, но и грубая скотина к тому же, — заявила, побледнев, донья Перфекта. — Как ты можешь говорить об убийстве, зная, что я не хочу, чтобы убивали кого бы то ни было, тем более моего племянника, которого я люблю, несмотря на все его дурные поступки?
— Убийство! Какое варварство! — возмущенно воскликнул дон Иносенсио. — Он сошел с ума.
— Убить, — да одна мысль об убийстве приводит меня в ужас, Кабальюко, — заметила кротко сеньора, закрывая глаза. — Бедняга! Как только ты захотел показать свою доблесть, ты завыл, как свирепый волк. Ушел бы ты лучше, Рамос. Я тебя просто боюсь.
— Но разве вы, сеньора, не говорили, что боитесь? Разве вы не говорили, что на ваш дом могут напасть, что вашу дочку могут украсть?
— Да, этого я опасаюсь.
— И напасть на вас собирается всего один человек, — презрительно бросил Рамос, снова усаживаясь. — Напасть на вас собирается дон Пепе Никудышный со своей математикой. Я неправильно сказал, что пришибу его. Этакое чучело нужно схватить за ухо да бросить в реку — пусть себе помокнет.
— Да, теперь ты можешь смеяться, скотина. Но ведь не один мой племянник собирается совершить все эти беззакония, о которых ты говоришь и которых я боюсь. Если бы он был один, я бы ничего не опасалась. Я бы велела Либраде стать у двери с веником — и все… Но он не один, нет.
— А кто же еще?..
— Притворяйся! Разве ты не знаешь, что мой племянник и генерал, командующий этими проклятыми войсками, вступили в коалицию?..
— Коалицию? — воскликнул Кабальюко. Было видно, что он не понимает этого слова.
— Снюхались они, — уточнил Ликурго. — Вступить в кавалицию — это значит снюхаться. Я сразу смекнул, к чему клонит сеньора.
— Все дело сводится к тому, что генерал и офицеры — запанибрата с доном Хосе, что он захочет, то солдатня и сделает; а солдатня непременно станет чинить здесь суд и расправу — это ведь ее ремесло.
— И у нас нет алькальда, чтобы защитить нас.
— И судьи нет.
— И губернатора нет. Наша жизнь в руках этих подлых людишек.
— Вчера, — начал Старикан, — солдаты обманом увели младшую дочку Хулиана, и бедняжка боялась вернуться домой; ее нашли у старого родника: она была босая и плакала, собирая черепки кувшина.
— А вы слышали, что случилось с доном Грегорио Паломеке, писцом в местечке Наарильа-Альта? Эти мошенники забрали у бедняги все деньги, какие были в доме. А когда пришли жаловаться к генералу, он сказал, что все враки.
— Ну и злодеи, таких злодеев свет не видывал, — возмутился Старикан. — Я вам говорю, — еще немного, и я уйду в отряд Асеро!..
— А что слышно о Франсиско Асеро? — задумчиво спросила донья Перфекта. — Мне бы очень не хотелось, чтобы с ним стряслась какая-нибудь беда. Скажите-ка, дон Иносенсио, Франсиско Асеро, случайно, не в Орбахосе родился?
— Нет, и он и его брат из Вильяхуана.
— Жаль, что не в Орбахосе. Плохо приходится нашему бедному городу. А вы не знаете, давал ли Франсиско Асеро слово губернатору, что он не будет мешать бедным солдатикам похищать девушек, совершать всякие святотатства и разные гнусные подлости?
Кабальюко вскочил. Это уже был не булавочный укол, а жестокий сабельный удар. С красным лицом, с глазами, мечущими огонь, он вскричал:
— Я дал слово губернатору, потому что губернатор говорил, что они пришли с хорошими намерениями!
— Не кричи, дикарь! Говори, как люди говорят, и мы будем тебя слушать.
— Я ему обещал, что никто не будет собирать мятежные отряды на территории Орбахосы, ни я сам, ни мои друзья… А тем, кто хотел бунтовать, потому что военный зуд не давал им покоя, я говорил: «Отправляйтесь с Асеро, а мы здесь с места не сдвинемся…» Но со мною много честных ребят, да, сеньора; народ надежный, да, сеньора; и храбрый, да, сеньора. Они разбросаны по хуторам и деревням, по предместьям и горам, и каждый сидит у себя дома, понимаете? А когда я им скажу полслова или даже четверть слова, понимаете? Они сразу снимут с гвоздя ружья — понимаете? — и поскачут или побегут, куда я прикажу. И нечего мне зубы заговаривать — я дал слово, потому что дал, а коли я не бунтую, так это потому, что не хочу, а если захочу, чтобы у нас были отряды, так они у нас будут, а если не захочу — так их не будет, потому что я — такой же, каким был всегда, это всем хорошо известно. И я опять скажу, нечего мне зубы заговаривать, — правильно? И нечего мне говорить все наоборот, — правильно? А если кто хочет, чтоб