— Я ухожу. Не забудьте зайти ко мне.
— Непременно, сеньора, как только закончу урок… Думаю, впрочем, что из-за тревожного положения в городе никто из учеников сегодня не придет в школу; но, состоится или не состоится урок, я все равно зайду к вам… Сеньора, не выходите сегодня одна! По улицам бродят эти наглые бездельники-солдаты, я боюсь за вас… Хасинто, Хасинто!
— Не беспокойтесь, я пойду одна.
— Пусть вас проводит Хасинто, — сказала мать молодого адвоката. — Он, должно быть, уже встал.
Послышались торопливые шаги Хасинто, который бегом спускался по лестнице с верхнего этажа. Лицо его было красно, он тяжело дышал.
— Что случилось? — спросил его дон Иносенсио.
— В доме сестер Троя, — заявил юнец, — в доме этих, как их… значит…
— Ну, говори же, говори.
— Там Кабальюко.
— Где? Наверху? В доме Троя?
— Да… Он говорил со мной с крыши: опасается, что и там до него доберутся.
— Вот скотина!.. Этот кретин наверняка попадется, — воскликнула донья Перфекта, раздраженно топнув ногой.
— Он хочет спуститься сюда. Просит, чтобы мы его спрятали.
— Здесь?
Дядя и племянница переглянулись.
Пусть спускается! — резко бросила донья Перфекта.
— Сюда? — спросил дон Иносенсио, скорчив недовольную гримасу.
— Сюда, — ответила донья Перфекта. — Ни в каком другом доме он не будет в большей безопасности.
— Тут ему в случае надобности легко будет выпрыгнуть из окна моей комнаты, — заметил Хасинто.
— Ну, если это необходимо…
— Мария Ремедиос, — сказала донья Перфекта, — если его арестуют, все пропало.
— Пусть я дура и простушка, — ответила племянница каноника, положив руку на грудь и удерживая вздох, который она уже готова была испустить, — но его не арестуют.
Донья Перфекта быстро вышла из комнаты, и вскоре в кресле, на котором обычно сочинял свои проповеди дон Иносенсио, уже сидел, развалившись, Кабальюко.
Неизвестно, каким образом эти сведения дошли до генерала Батальи, но несомненно, что наш умный воин знал о перемене настроения в Орбахосе. Поэтому в описываемое утро он приказал посадить в тюрьму всех тех, кого мы, на нашем языке, богатом терминами, взятыми из эпохи повстанческой борьбы, называем людьми на примете. Великий Кабальюко спасся чудом, укрывшись в доме сестер Троя, но, не считая себя там в безопасности, он перешел, как мы видели, в святой и свободный от подозрений дом доброго каноника.
Вечером войска, занявшие ряд важных пунктов, тщательно проверяли всех, кто входил и выходил из города, но Рамосу удалось ускользнуть, обойдя все ловушки, если только ему действительно пришлось их обходить. Это вконец взбудоражило население, и множество местных жителей на хуторах близ Вильяорренды стали готовиться к бунту — делу весьма трудному. По вечерам они сходились, а днем расставались. Рамос прошелся по окрестностям, собрал людей и оружие, и так как на территории Вильяхуана-де-Наара действовали летучие отряды, искавшие братьев Асеро, наш рыцарь в короткое время добился больших успехов.
По ночам с величайшим риском он храбро пробирался в Орбахосу, прокладывая себе путь при помощи хитрости, а возможно, и подкупа. Его популярность и поддержка, которой он пользовался в городе, до известной степени охраняли его, и мы, не боясь впасть в ошибку, можем сказать, что войска разыскивали этого доблестного рыцаря не столь усердно, как других, гораздо менее значительных представителей местного населения. В Испании, особенно во время войн, которые всегда носят здесь деморализующий характер, часто имеет место это отвратительное попустительство по отношению к деятелям крупного масштаба, между тем как мелких людишек безжалостно преследуют. Итак, пуская в ход свою смелость, подкуп или какое-либо другое средство, Кабальюко проникал в Орбахосу, набирал в свои отряды все больше и больше народу, накапливал оружие и деньги. В целях безопасности он не заходил к себе домой; у доньи Перфекты бывал очень редко — лишь когда приходилось обсуждать какие-либо важные планы — и ужинал обычно у друзей, чаще всего у какого-нибудь почтенного священника, а главным образом, у дона Иносенсио, который предоставил ему убежище в то роковое утро.
Между тем Баталья телеграфировал правительству и сообщил, что он раскрыл мятежный заговор и арестовал его зачинщиков, а те немногие, кому удалось ускользнуть от него, бежали и рассеялись по окрестностям, подвергаясь активному преследованию наших колонн.
Глава XXVIМария Ремедиос
Нет ничего более увлекательного, чем поиски причин интересующих, изумляющих или смущающих нас событий, и нет ничего более приятного, чем то чувство, которое овладевает нами, когда мы находим эти причины. Когда мы наблюдаем скрытую или явную борьбу бушующих страстей и, движимые естественным стремлением к индуктивному исследованию, которое всегда сопровождает процесс наблюдения, наконец раскрываем тайный источник этой бурной реки, мы чувствуем приятное удовлетворение, сходное с тем, какое испытывают географы, открывающие новые земли.
И вот сегодня бог даровал нам это удовлетворение, потому что, исследуя закоулки сердец, биение которых мы с вами подслушали, мы обнаружили факт, несомненно послуживший источником наиболее важных событий, рассказываемых здесь: страсть, явившуюся первой каплей воды в том взбудораженном потоке, течение которого мы наблюдаем.
Итак, продолжим наш рассказ. Оставим на время сеньору де Полентинос и не будем думать обо всем том, что могло с ней случиться в то памятное утро, когда произошел ее долгий разговор с Марией Ремедиос и когда она, полная тревоги, вернулась домой, где ей пришлось выслушивать извинения и вежливые заверения сеньора Пинсона, который клялся, что, пока он жив, ее дом не подвергнется обыску. Донья Перфекта отвечала ему высокомерно, не удостоив его даже взглядом; он учтиво просил ее растолковать ему причину подобной неприязни, но вместо ответа сеньора потребовала оставить ее дом и дать, когда он сочтет удобным, объяснение своему коварному поведению в последнее время. Дон Каетано тоже принял участие в этом разговоре. Он объяснился с Пинсоном как мужчина с мужчиной. Но оставим семью Полентинос и подполковника — пусть улаживают свои дела, как могут; перейдем к рассмотрению вышеупомянутых исторических источников.
Займемся сейчас Марией Ремедиос, весьма уважаемой женщиной; пришло время посвятить ей несколько строк. Мария Ремедиос была сеньора, настоящая сеньора, потому что хотя она и была весьма скромного происхождения, однако доблести ее дяди дона Иносенсио, тоже человека невысокого происхождения, но возвысившегося как благодаря священническому сану, так и благодаря своей учености и влиянию, озарили своим необычайным блеском всю семью.
Любовь Ремедиос к Хасинто была настолько страстной, насколько может быть страстной материнская любовь. Она любила его до безумия; благополучие сына было для нее важнее всего на свете, она считала, что сын ее — непревзойденный красавец и талант, самое совершенное из созданий божьих, и за то, чтобы видеть его счастливым и могущественным, она отдала бы каждый миг своей жизни на земле и даже часть жизни вечной. Материнское чувство, несмотря на то что оно свято и благородно, — это единственное чувство, которое допускает преувеличение, единственное чувство, которое не опошляется даже тогда, когда граничит с безумием. Но как это ни странно, в жизни часто случается, что это преувеличенное материнское чувство, если ему не сопутствует совершенная чистота сердца и идеальная честность, уклоняется в сторону и превращается в достойную сожаления манию, которая, как и любая другая страсть, вышедшая из берегов, может привести к большим ошибкам и бедствиям.
«Донья Перфекта»
Мария Ремедиос слыла в Орбахосе образцом добродетели, примерной племянницей; может быть, она такой и была. Она с большой готовностью оказывала услуги всем, кто в ней нуждался; никогда не давала повода для порочащих ее разговоров и слухов; никогда не занималась интригами. Она была благочестива, хотя иногда ее благочестие граничило с омерзительным ханжеством; помогала бедным; чрезвычайно искусно управляла домом своего дяди; ее всюду принимали любезно и радушно, ею всюду восхищались, несмотря на то что ее вечные вздохи и сетования никому не давали покоя.
Но в доме доньи Перфекты эта превосходная сеньора испытывала своеобразное capitis diminutio[23]. В давние времена, времена очень суровые для семьи доброго исповедника, Мария Ремедиос (если это правда, зачем умалчивать об этом?) была прачкой в доме Полентинос. И не думайте, что донья Перфекта взирала на нее теперь с высокомерием; ничего подобного: донья Перфекта обращалась с ней как с равной и была к ней по-настоящему привязана, они вместе обедали, вместе молились, делились своими заботами, помогали друг другу в благотворительных и благочестивых делах и в домашнем хозяйстве… Но (мы не можем этого скрывать) между ними всегда оставалась какая-то невидимая черта, которой нельзя было переступить: ведь одна из них принадлежала к старинной знати, а другая была сеньорой лишь по положению. Донья Перфекта говорила с Марией на «ты», а Мария Ремедиос никогда не смела отрешиться от необходимости соблюдать некоторые условности этикета. Племянница дона Иносенсио чувствовала себя такой ничтожной в присутствии этой важной дамы, друга каноника, что к ее прирожденной застенчивости примешивался еще какой-то оттенок грусти. Она видела, что добрый каноник был в доме доньи Перфекты чем-то вроде несменяемого придворного советника; ее обожаемый Хасинтильо был в дружбе с сеньоритой, чуть ли не ухаживал за нею, и тем не менее бедная Мария Ремедиос старалась бывать в этом доме как можно реже. Нужно сказать, что она сильно обезблагораживалась (да простят мне подобное слово) рядом с благородной доньей Перфектой, и это было ей неприятно потому, что даже в ее вздыхающей душе жила, как и во всех других душах, своя маленькая гордость; если бы ее сын был женат на Росарито, если бы он стал богатым и могущественным, если бы он породнился с доньей Перфектой, с сеньорой!.. Ах, это было бы для Марии Ремедиос небесным блаженством, в этом была цель ее земного и потустороннего существования, ее настоящего и будущего, это была самая заветная мечта всей ее жизни. Уже много лет сердце ее питало эту сладкую надежду. Эта надежда делала ее хорошей или плохой; смиренно богобоязненной или отчаянно смелой; эта надежда делала ее тем, чем она была, ибо без этой надежды Мария не существовала бы, потому что вся жизнь ее была подчинена выполнению давно взлелеянного плана.