— Да я ничего и не говорю… Но только коррехидор-то очень даже может в нее влюбиться… Я слыхала, что из всех, кто ходит на мельницу, один только этот бабник-мадридец имеет дурное на уме…
— А почему ты знаешь, бабник он или нет? — осведомился, в свою очередь, супруг.
— Сама-то я не знаю… Но не бойсь! Будь он хоть раскоррехидор, а уж я бы его отучила напевать мне в уши.
Та, что так говорила, была уродлива необычайно.
— Полно тебе, голубушка! — сказал Мануэль. — Дядюшка Лукас не такой человек, он бы не потерпел… Ты бы посмотрела на него, какой он бывает сердитый!
— Ну, а если он ничего не имеет против? — спросила тетушка Хосефа, хитро прищуриваясь.
— Дядюшка Лукас — человек порядочный, — ответил крестьянин, — а порядочный человек никогда на это не пойдет…
— Что ж, может, и так… Пусть их! Я бы на месте сеньи Фраскиты…
— Но-о, серая! — крикнул муж, желая переменить разговор.
Тут ослица припустила рысью, и о чем еще говорили муж с женой, мы уже не слыхали.
Глава XПод сенью виноградной беседки
В то время как крестьяне перешептывались и кланялись сеньору коррехидору, Фраскита, вооружившись лейкой и веником, тщательно мела каменный пол беседки, служившей мельнику и его жене чем-то вроде сеней или прихожей, и расставляла полдюжины стульев под самой тенистой частью зеленого навеса, а дядюшка Лукас, взобравшись наверх, срезал лучшие гроздья винограда и ловко укладывал их в корзину.
— Да, да, Фраскита! — говорил сверху дядюшка Лукас. — Сеньор коррехидор влюблен в тебя, и у него мерзкие намерения…
— Я давно тебе об этом твержу, — отозвалась наша северянка. — Ну, да пусть его! Осторожней, Лукас! Не упади!
— Не бойся. Я держусь крепко… Еще ты очень нравишься сеньору…
— Да перестань! — прервала его сенья Фраскита. — Я сама отлично знаю, кому я нравлюсь, а кому нет! Дай бог, чтобы я так же хорошо знала, почему я не нравлюсь тебе!
— Вот те на! Да потому, что ты уродина… — ответил дядюшка Лукас.
— Эй, смотри!.. Какая я ни на есть, а вот как залезу к тебе наверх да сброшу вниз головой…
— Смотри, обратно ты уже не слезешь, я тебя тут живьем съем.
— Ну, вот еще! А как явятся мои поклонники да увидят нас здесь, наверху, — скажут, что мы с тобой две обезьяны!..
— И верно. Ведь ты и впрямь обезьянка, и прехорошенькая, а я со своим горбом тоже похож на обезьяну.
— А мне твой горб очень даже нравится…
— Ну, тогда тебе еще больше должен нравиться горб коррехидора, — он куда больше моего…
— Ладно! Ладно, сеньор дон Лукас! Будет уж вам ревновать!
— Я? Ревновать? К этому старому мошеннику? Напротив, я очень рад, что он в тебя влюбился!..
— Почему же это?
— Да потому, что в самом грехе уже заключено покаяние. Ты ведь его никогда не полюбишь, а пока что настоящим-то коррехидором являюсь я!
— Поглядите на этого честолюбца! А представь себе, я его полюблю… Все на свете бывает!
— Это меня тоже не очень тревожит…
— Почему?
— Потому что тогда ты уже не будешь прежней; а раз ты не будешь такой, какая ты есть, по крайней мере какой ты мне кажешься, мне уже будет все равно, куда бы черти тебя ни утащили!
— Ну ладно, а что ты сделал бы в таком случае?
— Я? Почем я знаю!.. Ведь и я тогда буду другим, не таким, как сейчас, я даже не могу себе представить, что будет…
— А отчего ты станешь другим? — продолжала допытываться сенья Фраскита; она бросила подметать и стояла теперь, подбоченившись, задрав голову кверху.
Дядюшка Лукас поскреб затылок, как бы силясь вычесать оттуда нечто глубокомысленное, и в конце концов заговорил как-то особенно серьезно и мудрено:
— Стану другим оттого, что теперь я верю в тебя, как в себя самого, и вся жизнь моя в этой вере. Следственно, перестать верить в тебя — для меня все равно, что умереть или превратиться в другого человека. Я стал бы жить совсем по-иному. Мне кажется, я бы заново родился. Родился с другим сердцем! Не знаю, что бы я с тобой тогда сделал… Может, расхохотался бы и пошел прочь… Может, сделал бы вид, что даже не знаю тебя… Может… Э, да что это мы ни с того ни с сего такой скучный разговор завели? Что нам за дело! Пусть в тебя влюбляются хоть все коррехидоры на свете! Разве ты не моя Фраскита?
— Твоя, дикарь ты мой! — ответила наваррка, смеясь от души. — Я — твоя Фраскита, а ты мой дорогой Лукас, настоящее пугало, но лучше и умнее тебя никого на свете нет, и уж люблю я тебя… Спустись только с беседки — увидишь, как я люблю! Получишь больше тумаков и щипков, чем волос у тебя на голове! Ах! Тише! Что я вижу? Сюда шествует коррехидор, и совершенно один… И так рано!.. У него что-то на уме… Видно, ты был прав!..
— Погоди — не говори ему, что я тут наверху. Он пустится с тобой в объяснение, — подумает, что я сплю и меня можно оставить в дураках. Мне хочется позабавиться, слушая, что он будет тебе говорить.
С этими словами дядюшка Лукас протянул своей супруге корзину с виноградом.
— Ловко придумано! — воскликнула она, снова заливаясь смехом. — Вот чертов мадридец! Неужели он воображает, что и для меня он коррехидор? Да вот и он собственной персоной… Гардунья наверняка плетется за ним, да теперь, видно, спрятался где-нибудь в овражке. Какая наглость! Схоронись за ветками, то-то мы с тобой посмеемся, когда он уйдет!..
Сказав это, прекрасная наваррка запела фанданго{26} — оно стало для нее теперь таким же привычным, как и песни ее родины.
Глава XIОсада Памплоны
— Да хранит тебя небо, Фраскита!.. — промолвил вполголоса коррехидор, приближаясь на цыпочках к тенистой беседке.
— И вас также, сеньор коррехидор! — ответила она непринужденно, отвешивая поклон за поклоном. — Что это вы так рано? Да еще в такую жару! Садитесь, садитесь, ваше превосходительство… Вот сюда, в холодок. Почему же вы, ваше превосходительство, не подождали других? Места для них уже приготовлены… Нынче мы ждем самого сеньора епископа, — он обещал моему Лукасу отведать первый виноград с наших лоз. Ну, как поживаете, ваше превосходительство? Как ваша супруга?
Коррехидор смешался. Он беседует с сеньей Фраскитой наедине, о чем он так давно мечтал! Все это показалось ему сном или ловушкой, которую подстроил враждебный рок, чтобы увлечь его в пучину горького разочарования.
— Не так уж рано… Сейчас, наверное, половина четвертого… — Вот все, что он нашелся сказать в ответ.
В этот момент пронзительно закричал попугаи.
— Сейчас четверть третьего, — сказала наваррка, глядя в упор на мадридца.
Подобно уличенному преступнику, коррехидор умолк.
— А что Лукас, спит? — спросил он, наконец.
Тут мы должны предуведомить читателя, что, подобно всем беззубым, коррехидор говорил невнятно и пришепетывал, точно жевал собственные губы.
— Еще бы! — ответила сенья Фраскита. — В эту пору он готов заснуть где угодно, хоть на краю пропасти.
— Ну, так… не буди его, пусть себе спит!.. — воскликнул старый волокита, побледнев еще сильнее. — А ты, моя дорогая Фраскита, выслушай меня… послушай… поди-ка сюда… Сядь!.. Мне нужно с тобой потолковать.
— Ну, вот я и села, — ответила мельничиха, взяв скамейку и поставив ее прямо против коррехидора.
Усевшись, Фраскита закинула ногу за ногу, наклонилась вперед и подперла щеку ладонью; в такой позе, слегка покачивая головой, с улыбкой на устах, играя всеми пятью ямочками, оживлявшими ее красивое молодое лицо, устремив безмятежный взор на коррехидора, она ожидала, когда его превосходительство начнет свои объяснения. Сейчас ее можно было сравнить с крепостью Памплоной в ожидании приступа.
Бедняга хотел было что-то сказать, да так и остался с разинутым ртом, очарованный этой величественной красотой, этим морем обаяния, этой роскошной женщиной с алебастровой кожей, ослепительной улыбкой, синими бездонными глазами, — женщиной, точно сошедшей с картины Рубенса.
— Фраскита!.. — упавшим голосом выдавил наконец представитель короля, и его увядшее, вспотевшее от волнения лицо, как бы приклеенное прямо к горбу, выразило крайнее замешательство. — Фраскита!..
— Да, я Фраскита! — сказала дочь Пиренеев. — Так что же?
— Все, что ты пожелаешь… — ответил старикашка с безграничной нежностью в голосе.
— Чего я пожелаю… — повторила мельничиха. — Ваша милость уже знает. Я желаю, чтобы ваша милость назначила моего племянника, который живет в Эстелье, секретарем городского аюнтамьенто{28}… Уж очень трудно ему приходится в горах, а тогда он сможет перебраться в город.
— Я тебе говорил, Фраскита, что это невозможно. Нынешний секретарь…
— Нынешний секретарь — мошенник, пьяница, скотина!
— Знаю… Но у него сильная рука среди пожизненных рехидоров, а назначить нового я не могу без согласия городского совета. Иначе я подвергаюсь…
— Подвергаюсь!.. Подвергаюсь!.. А вот мы так всему готовы подвергнуться ради вашего превосходительства, и не только мы с Лукасом, а и весь наш дом, включая кошек.
— А ты меня за это полюбишь? — запинаясь, промолвил коррехидор.
— Да я ведь и так люблю ваше превосходительство.
— Пожалуйста, не обращайся ко мне так церемонно! Говори просто «вы» или как там тебе заблагорассудится… Так ты полюбишь меня? А?
— Я же сказала, что я вас и так люблю.
— Но…
— Никаких «но». Вот вы увидите, какой мой племянник красивый и какой он хороший человек.
— Уж если кто красив, так это ты, Фраскуэла!..
— Я вам нравлюсь?
— Еще как нравишься!.. Ты лучше всех на свете!
— Что ж, тут нет ничего удивительного, — молвила сенья Фраскита, закатывая рукав и обнажая свою руку выше локтя, а рука у нее была белее лилии и такой же безукоризненной формы, как у статуи.
— Нравишься ли ты мне?.. — продолжал коррехидор. — Днем и ночью, в любое время, везде и всюду я думаю только о тебе!..