Самое смешное, во время Перестройки рассказ все-таки напечатали, но никто этого даже не заметил, а славу-то Синякину принес тот самый непотребный вариант романа о молодых гвардейцах пятилетки «Горизонт под ногами», который Свирельников по ошибке отвез в издательство. Новый редактор начал читать рукопись и чуть не упал со стула. Разумеется, на следующий день эротоманский апокриф уже лежал на столе заместителя председателя КГБ Паутинникова, курировавшего творческую интеллигенцию. В порнографическом тексте усмотрели серьезнейшую идеологическую диверсию, затеянную в недрах центрального молодежного издательства. Петьку буквально под конвоем доставили на Лубянку, допрашивали целый день, стращали зоной и ее противоестественными нравами, но в конце концов разобрались: никакое это не покушение на основы, а обычное литературное хулиганство, вроде Баркова. Именно такой аргумент привел чекистам Валентин Петрович, когда вмешался по просьбе Свирельникова, понимавшего, что жутко подвел друга. (Кстати, Петька долго не прощал ему эту подставу!)
— А-а, «Лука Мудищев»! — понимающе засмеялся следователь с холодной головой и горячим сердцем. — Тогда другое дело!
В общем, Синякина отпустили, посоветовав больше не писать ничего подобного. На том бы дело и кончилось, но генерал Паутинников, не чуждый изящной словесности, отнес срамную рукопись домой и показал своему сыну, тридцатипятилетнему кайфолову, работавшему в Институте мировой литературы, сочинявшему верлибры и даже помарывавшему абсурдистскую прозу. Тот прочитал, пришел в восторг, сделал ксерокс и пустил по рукам друзей — таких же благоустроенных бездельников. В итоге роман без ведома автора опубликовали в подпольном альманахе «Подземка». Издание оказалось на Западе и получило высокую оценку тамошних интеллектуалов в штатском. Особенно понравился «Горизонт под ногами», объявленный «настоящим прорывом в постмодернистскую инверсию советского архетипа». Синякина снова вызвали на Лубянку, но в стране началась Перестройка, и за отважного потрясателя основ вступилось все прогрессивное человечество, включая президента международного Пен-клуба Генриха Белля. Органы, к тому времени сами пораженные новым мышлением, от скандального автора отстали, даже извинились. И он получил свою первую литературную премию «За эстетическую непримиримость», имени Джойса.
Однако в тот вечер Петька ничего такого предвидеть не мог, а просто шел домой, расстроенный неудачным обсуждением. И когда незнакомая девушка вдруг предложила ему пойти на «Мастера и Маргариту», сердито ответил, что вообще-то не разделяет всеобщего ажиотажа вокруг этого довольно посредственного и путаного булгаковского романа, но из чистого любопытства, пожалуй, посмотрел бы, чего там понагородил на сцене этот Мейерхольд для бедных. А узнав позже, что вовлекают его в дело небезопасное, смыться уже постеснялся и на всякий случай позвонил Свирельникову. И вовремя, потому что вскоре воротились настоящие дежурные — здоровый и маленький, от которых пахло пивом. Как позже выяснилось, успокоенные морозом и тем, что давно уж никто не посягал на их монополию, они отъехали на часок в бар на Марксистской.
— Вы кто? — с искренним удивлением спросил здоровый.
— Мы ведем список! — храбро сообщила Тоня.
— Это мы ведем список, — объяснил маленький и достал из-под куртки тетрадку.
— Когда мы пришли, здесь никого не было. Можем вас записать…
— Я тебе сейчас запишу! — пригрозил маленький.
— Попробуй! — предложил Синякин.
— Здоровый, что ли? — поинтересовался здоровый.
— Попробуй — узнаешь! — пообещал Петька.
— И пробовать нечего! — оскалился здоровый.
— Как ваши фамилии? — строго спросила Нинка.
— Это зачем?
— Запишу. Завтра на перекличку придете! — с участливой издевкой объяснила она.
— Ну вот что, деловые, считаю до трех! — предупредил здоровый, наступая на Петьку, а маленький тем временем начал заходить писателю за спину…
В этот самый момент появилась подмога, и «стеганые» смылись. Но через полчаса «мафия» вернулась, пополненная, — семь человек. Они обступили самочинных списочников и явно готовились к насилию, несмотря на угрожающую развязность Веселкина. Тогда подружки завизжали так громко, что милиционер, дежуривший в метро, вышел из тепла на мороз и внимательно посмотрел в их сторону. По тем временам этого оказалось достаточно.
— Замолчи! — зашипел здоровый.
— Не замолчим! — ответила Тоня.
— Давай один на один! Без всяких-яких! — расхорохорился Вовико.
— Да пошел ты! Надо звонить Млечникову.
— Может, не надо? — жалобно спросил маленький.
— Надо.
— Да, надо…
И, взяв у соратников две копейки, «стеганый» недомерок побежал к телефонным будкам.
— Зря вы это, ребята! — примирительно сказал кто-то из вновь прибывших. — Ничего у вас тут не получится!
— Почему это?
— Потому что мы здесь работаем.
— Ах, вы артисты?! — съязвила Тоня. — Вы, наверное, Смехов? А вы Филатов?
— Заткнись!
— Ты как с девушкой разговариваешь, козел? — Свирельников схватил обидчика за грудки, а Петька — за шиворот.
— Кто козел?
Вовико тем временем встал в каратэшную, как он полагал, стойку.
— Каратист, что ли? — спросил угрюмый парень, не проронивший до этого ни слова.
— Черный пояс! — бодро соврал Веселкин.
— Сейчас проверим! — Молчаливый тоже принял стойку. Сразу, конечно, стало очевидным, кто из двоих каратист, а кто фуфлогон. Вовико это тоже почувствовал, и его глаза трусовато забегали.
— Кончайте! — крикнул, подбегая, маленький. — Млечников сказал: до его приезда ничего не предпринимать!
Услышав эту фамилию, «стеганые» сразу посерьезнели и прекратили наступательные действия.
— Как вам не стыдно! — осмелев, возвысила голос Нинка. — Вы не имеете права! Из-за вас никто в театр не может попасть!
— Ты еще им объясни, что искусство принадлежит народу! — тихо и ехидно подсказал Петька.
— А кому же еще? — удивилась Тоня.
Но у «мафии» была своя логика. Они стали объяснять, что билетов на всех все равно не хватит, что «Таганка» одна, а желающих много, что, пока они тут не закрепились, возле театра творился форменный содом, и в связи с этим администрация им даже благодарна!
— Ага, грамоты вам надо выдать!
— Может, вы еще и засраки?!
— А чего ты обзываешься?
— Тупой! «Засрак» — это заслуженный работник культуры.
Пока они так препирались, возле них остановился новый четыреста восьмой «Москвич», из которого вышел маленький рыжий парень в очках. Лицом, веснушчатым и серьезным, он напоминал отличника из какого-нибудь фильма студии Горького. На нем была настоящая «аляска», ярко-синие фирменные джинсы, а на ногах (это Свирельников хорошо запомнил), несмотря на зиму, — белые адидасовские кроссовки. Млечников приблизился и несколько мгновений молча разглядывал возмутителей спокойствия. «Стеганые» тем временем каким-то непроизвольно покорным движением выстроились почти в военную шеренгу. Повернувшись к подчиненным, он тихо спросил:
— Кто дежурил?
— Мы… — вперед виновато выдвинулись здоровый и маленький. — Мы только на десять минут отошли…
— На полтора часа! — наябедничала Тоня. — А мы увидели, что никого нет, и завели список. Мы имели право! Никого же не было… Мы имели право…
— К вам никаких претензий! — улыбнулся Млечников, и от этой усмешки лицо его сделалось почему-то жестоким и опасным. — А вы… — Он обернулся к проштрафившимся. — Сдайте список!
Они покорно отдали тетрадку и спрятались за спины других «стеганых».
— Значит, такое предложение, — продолжил Млечников. — Мои люди возобновляют дежурство, а вы… за находчивость… получаете пять билетов на «Мастера». Договорились?
— Десять! — моментально возразил Вовико. — По два в руки.
— Пять, — покачал головой главарь.
— Восемь! — сбавил Веселкин.
— Вы не из «Плешки»? — спросил мафиозный начальник с иронией.
— Нет, мы с филфака! — гордо отмежевалась Нинка от корыстного Веселкина.
— Пять! — непреклонно повторил Млечников и достал из куртки большой кожаный «лопатник».
Намеренно неторопливо он стал рыться по отделениям, и было видно, что там имеются билеты и в Большой, и в «Современник», и на Бронную, и в Вахтанговский, и в «Сатиру»… Наконец отыскались и таганские — с ярко-красными квадратами в углах. Отсчитав пять штук, Млечников протянул их Тоне, видимо почувствовав в ней заводилу, и сказал:
— А вы молодец! Не испугались. Но больше так никогда не делайте!
И уехал на своем «Москвиче».
…Году в девяносто шестом, перед самыми выборами, организовали очередное толковище полувменяемого Ельцина с олигархами. Свирельников ужинал с женой, как всегда, при включенном телевизоре и наблюдал в «Вестях» эту встречу. Говорил как раз крупный банкир, его голос показался Михаилу Дмитриевичу знакомым, он всмотрелся и обалдел: это был Млечников, постаревший, полысевший, в дорогих очках, но с тем же лицом отличника из детского кинофильма. Тоня тоже узнала, хотя фамилия у него была теперь другая — известная и даже нарицательная, из тех, что очень не нравятся Федьке. Они расчувствовались, снова вспомнили день знакомства и, наверное, впервые за два месяца занялись перед сном тем, что остается от любви после шестнадцати лет брака.
32
Появившись с кухни, Тоня глянулась мимоходом в зеркало, поправила неживую золотистую прядь и с грациозным усилием опустилась в кресло:
— Ну, я тебя слушаю, друг мой… бывший!
— Ждешь кого-нибудь? — беззаботно улыбнувшись, спросил Михаил Дмитриевич.
— А какое это имеет значение? — Она загадочно повела плечом, давая понять, что с уходом Свирельникова ее женская жизнь не только не увяла, а, напротив, расцвела неведомыми прежде «экзотными» цветами.
«Все-таки у нее кто-то появился. Давно пора! Не в монастырь же идти!» — подумал он и даже на минуту ощутил к Тоне некоторое влечение, но потом вспомнил, как вот здесь, в гостиной, она волочилась, уцепившись за его брючину, и истошным, кошачьим голосом орала: «Не пущу-у-у!» Влечение сразу исчезло. Осталось только неприятное любопытство: ради кого же она так подреставрировалась?