— «…Кэнтон схватил Мэри в свои могучие объятия и осыпал ее грудь нежными поцелуями, а она в ответ только часто задышала, скрыв знойный взгляд в тени пушистых ресниц…»
За дверью раздались звуки и шорохи, обыкновенно свидетельствующие о том, что место скоро освободится. Башмаков обрадовался и продолжил, воодушевленный:
— «…А рука Кэнтона все смелее обхватывала ее талию, сползая ниже и ниже. Еще мгновение…»
Шумно взбурлили сантехнические воды, и из туалета вышел невысокий белотелый парень в черных трусах с адидасовским лейблом.
— Доброе утро! — сказал он. — Меня зовут Антон.
— Доброе утро, — отозвался Башмаков, подтягивая семейные трусы в горошек. — А меня — Олег Трудович…
— Да, мне Дарья говорила, что у вас очень необычное отчество. Мы вчера поздно вернулись, вот и…
— Конечно, конечно…
Закрывшись на крючок и усевшись на теплый еще унитаз, Башмаков вдруг окончательно осознал, что является отцом взрослой, более того, половозрелой женщины.
С тех пор Антон стал заходить почти каждый день, всегда с цветами, причем с двумя букетами: один — Дашке, другой — Кате. А Олегу Трудовичу он неизменно вручал какую-нибудь изысканную бутылку. Чего только не перепробовал Башмаков за месяцы этого романа! Даже малагу 74-го года… Дашка называла ухажера Антошкой и глядела на него свысока — в прямом смысле: ростом он был ниже ее. Когда Катя попыталась выяснить Дашкины планы, дочь ответила, что не может всерьез и навсегда связать свою судьбу с мужчиной, который ниже ее ростом.
— Пушкин тоже был ниже Натальи Николаевны.
— Пушкин! С Пушкиным бы я не задумываясь, даже если бы он был лилипутом…
— Допустим. Но от того, чем вы занимаетесь с Антоном, бывают дети!
— От этого дети бывают только у дураков и тех, кто хочет. Он хочет.
— Вот видишь!
— Но я-то не хочу!
Темперамент у Дашки оказался шумноватый для их двухкомнатной квартирки.
— В кого она у нас такая? — удивлялся Башмаков.
— В Евдокию Сидоровну! — раздраженно отвечала Катя, переворачиваясь на другой бок.
— Скажешь тоже! — вздохнул Олег Трудович и подумал о том, что обязательно надо съездить в Егорьевск — бабушка Дуня совсем плоха стала.
Вскоре Антон, вложивший деньги в строительство элитного дома на Сретенке, снял временно квартиру — и Дашка переехала туда. Сначала все шло нормально. Дочь звонила и уточняла у Кати разные кулинарные рецепты, рассказывала о том, как они слетали в Египет. Начались интенсивные обсуждения свадебных мероприятий…
И вдруг Дашка вернулась домой. С вещами.
— Поссорились? — спросил Башмаков.
— Имею я право на отпуск?!
Катя подхватила и повезла Дашку по магазинам — это такое у женщин успокаивающее средство. Дочь как раз начала работать в «Лось-банке» (туда ее устроил все тот же Антон) и по окончании испытательного срока получила свою первую зарплату — огромную. У сторожевого Башмакова даже челюсть отвисла.
Едва они уехали, объявился брокер — пьяный.
— Олег Тру-удович! — он еле сдерживал рыдания. — Ваша дочь меня бро-осила…
— Зачем? — удивился Башмаков. — Да вы проходите!
— Вот и я ей говорю то же самое…
— Может быть, таким образом она дает вам понять, что неплохо бы поскорее оформить ваши отношения?
— Блин, да я ее все время замуж зову! Отказывается. Зову — отказывается. Я же квартиру почти достроил, мебель в Италии заказал. Может, выпьем? — он достал из кейса бутылку виски.
— В чисто профилактических целях, — согласился Башмаков. — Значит, говорите, отказывается?
— Полностью.
— Чем мотивирует?
— Ей, блин, со мной скучно!
— Простите за интерес к подробностям, но я, как отец… В общем, скучно в постельном смысле?
— Да нет, блин, тут как раз все нормально! Я еще на всякий случай таблетки американские купил. Йохимбе.
— Как вы сказали?
— Йохимбе. Ей потом скучно…
— М-да-а… «Груша». Можно было бы и предвидеть, — вздохнул Башмаков.
Минувшим летом на даче они всей семьей ходили на пруд купаться. Дашка, как и большинство дачных девиц, купалась «топлес», или, говоря попросту, гологрудой. Да и трусики-то были совершенно минимальные. И Олег Трудович, взглянув на ее грудь отстраненным классифицирующим взглядом, сразу определил — «груша». А это — ум, темперамент, непостоянство, своенравие и жестокая непредсказуемость в отношениях с мужчинами…
— Какая, блин, груша?
— Видите ли, молодой человек…
Когда открылась входная дверь, Башмаков и Антон сидели за кухонным столом, сблизив головы, и Олег Трудович, как умел, рисовал на бумаге женские груди. При этом он, тыча карандашом то в один, то в другой рисунок, разъяснял брокеру роковые связи между нравом женщины и ее бюстом. Обескураженный Антон возражал в том смысле, что не может же он, в самом деле, прежде чем познакомиться с девушкой, требовать осмотра ее груди…
— Я же сказала тебе — больше не приходи! — прямо с порога залепила Дашка.
Катя, посвященная уже, видимо, в историю охлаждения дочери, молча прошла в комнату.
— А он тебя, между прочим, любит! — грустно сообщил Башмаков.
— Пьяных и выпивших просьба не вмешиваться! — отшила Дашка и, глядя на Антона ледяными глазами, повторила: — Я же тебе сказала: ты мне надоел!
— Почему? Я же тебе… для тебя…
— Та-ак, пошли упреки! Цветы, извини, давно на помойке, устрицы — в другом месте, а все остальное…
Дашка метнулась в свою комнату, погремела там, позвенела и вынесла два туго набитых пакета: в одном тряпки, а в другом косметика и парфюмерия.
— Я не в этом смысле, блин…
— Та-ак, мальчик забирает свои подарки и выкатывается сейчас же! — противным голосом приказала Дашка.
И Башмаков даже похолодел от того, насколько голос дочери был похож на Катин голос, когда в давние, молодые времена жена выгоняла его из дому.
— Не уйду! — объявил Антон и для достоверности налил себе стакан до краев.
— Ну, давай на посошок, — разрешила Дашка. — И вперед!
— Нет.
— Антон, я думаю, вам сейчас лучше уйти! — это сказала появившаяся Катя.
— Исчезни! — подтвердила Дашка.
— А вы? — парень с надеждой посмотрел на Башмакова. — Вы тоже хотите, чтобы я исчез?
— Их больше, чем нас, — вздохнул Олег Трудович и указал карандашом на изображение «груши».
Это предательство предполагаемого тестя окончательно сломило Антона. Он, пошатываясь, пошел к двери, где ему насильно были вручены оба пакета. На улицу брокер вышел только с одним пакетом и долго разбрасывал по сугробам кофточки, юбки и обувь. Потом он залез в машину и, разворачиваясь, сшиб контейнер с мусором. Парфюмерию, как выяснилось позже, Антон расколотил около лифта, и потом еще долго башмаковский подъезд благоухал французскими ароматами…
А на следующий день Олег Трудович чуть не умер. Дашка вообразила, будто сердечный приступ у отца случился из-за ее разрыва с брокером. Она даже плакала.
Поздно вечером Башмаков услышал разговор, доносившийся из кухни.
— …конечно, ему тяжело, — объясняла Катя, — он же все-таки у нас с тобой докторскую писал. А теперь вот, пожалуйста, на стоянке — подай-принеси. И тут ты еще…
— А что я?
— «Что я»! С брокером своим…
— Мама, он же козел!
— Зачем же ты тогда с козлом по полной программе откувыркалась?
— Да в том-то и дело! Пока с парнем по полной программе не откувыркаешься, не поймешь — козел он или не козел!
— Не-ет… Мы не такие были!
— А какие? Ты считаешь, чтобы понять, козел или не козел, нужно всю жизнь с ним прожить, детей нарожать и перед смертью сказать: «Правильно меня предупреждали — козел оказался!»?
— Ну, не знаю… У женщины должна же быть гордость или по крайней мере хоть какое-то чутье на козлов.
— Неужели? Что же ты Вадима Семеновича не прочуяла?
— Напрасно ты так…
— Как?
— Так. Я сама себя за это простить до сих пор не могу. Я ведь совсем дурочкой была, когда замуж вышла, ничего не понимала. Ни с кем даже не целовалась. А Тапочкин… Ну, сама знаешь. А тут Вадим… Вот мне и померещилось…
— А я не хочу, чтобы мне мерещилось, когда у меня будут уже муж и ребенок. Пусть мне лучше десять, сто десять мужиков до этого померещатся! А потом — ни одного. Я не хочу жить, как вы!
— А как мы живем?
— Как попутчики. Пока ехали вместе, даже ребеночка завели. Но в любой момент каждый из вас может встать и сойти. А ребеночек…
— Ребеночек сам в любое время может сойти. А вот я уже не сойду…
— А он?
— А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет…
Башмакову стало до слез обидно, что фигурирует он в каком-то унизительном козлином контексте, что сравнивают его с этим мерзавцем Вадимом Семеновичем и что родная дочь говорит об отце в третьем лице — «он». Олег Трудович вдруг почувствовал в сердце опустение и накрыл голову подушкой…
25
Эскейпер пощупал пульс — ритмичный трепет потайной жилки его успокоил. Он взял лист бумаги и написал:
«Катя! Звонила Дашка и просила купить ей «Суперпрегновитон». 100 капсул. Не ищи меня. Прости, если сможешь!
««Не ищи… прости, если сможешь!» — оперетта какая-то, — сам на себя разозлился Башмаков. — А «О. Б.» — это и вообще, кажется, какая-то разновидность женских тампонов…»
Эскейпер тщательно разорвал записку, открыл оконную створку, выбросил клочки — и они стайкой белых мотыльков, трепеща, полетели вниз.
«А вдруг, — подумал он, — уже открыт способ из клочка записки восстанавливать весь текст? Ведь научились же из клетки выращивать целую овцу! Катя находит клочок, узнает башмаковский почерк, несет отрывок куда следует — и пожалуйста: «…Не ищи меня. Прости, если сможешь!» Да что ж мне сегодня разная хреновина в голову лезет! — возмутился эскейпер и снова пощупал пульс. — Нету пульса!!! Как это нет?! Не может такого быть. Ищи! Да, действительно вот он. Но слабенький-слабенький…»
Привычка щупать пульс осталась у Башмакова с того памятного приступа, случившегося наутро после изгнания брокера Антона. В тот день Олег Трудович проснулся с тяжелой головой и непривычным неудобством в сердце, но на работу все-таки пошел. Честно говоря, поначалу он грешил на виски, распитое вечор с несостоявшимся зятем. В ту пору часто травились поддельным алкоголем. Рассказывали даже жуткую историю про знаменитого актера, раздавившего вместе с женой после спектакля купленную в пал