— Никого не поймали, — буркнул здоровяк. — Это наш. Наш парень… Иди, мать, с богом! А то сейчас всех взгоношишь!
— Наш! Это наш! Это к нам! Сынок…
Странная старуха обрушила на грудь струхнувшему Башмакову всю свою медальную тяжесть и расцеловала его, обдав затхлым старческим дыханием.
— Кто это? — спросил Олег Трудович, когда они отошли от старухи несколько метров.
— Бабушка Аня, мать солдатская… Тут всякие есть. Один паренек с космосом разговаривает.
В него вроде как маршал Жуков переселился.
— Инкарнация?
— Точно, инкарнация… Говорит, победим!
Каракозин, тоже одетый в пятнистый комбинезон, сидел возле костра и вместе с длинноволосым монахом ел консервы прямо из банки. Они то и дело вскидывали головы и прислушивались к невнятным голосам, доносившимся из репродуктора. Увидев Башмакова, Джедай поднялся:
— Молодец, что пришел!
Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился — поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками — казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было.
— Вот, пополнение тебе привели! — доложил башмаковский конвоир. — Принимай!
— Спасибо. Друг детства. Проведать пришел…
Они отошли в сторону от костра.
— А Катя тебя по телевизору видела! — сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его «другом детства». — Ты ведь был в Абхазии?
— И в Абхазии тоже…
— Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман?
— Погиб Гречко. На мине подорвался.
— Извини… Ты насовсем? Ну, в том смысле, тебе можно теперь в Москве?
Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками.
— Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! «Предателей на фонари…»
— «…вдоль всей Москвы-реки!» — подхватил Олег Трудович.
— Помнишь еще? Молодец! Как Катя?
— Нормально.
— Дашка?
— Растет.
— Ну-ка погоди! — Джедай, нахмурившись, прислушался к бубниловке громкоговорителя. — Молодец Бабурин! Так и надо. Только так и надо!
— А что это?
— Это Верховный Совет заседает, а нам транслируют, чтобы не скучали…
— А что, скучно?
— Нет, не скучно, а скоро вообще будет весело! Значит, лимузины стережешь? Не горюй, Олег Термидорыч, если победим, восстановим «Альдебаран» и поработаем. Чертовски хочется поработать!
— А победим? — осторожно спросил Башмаков.
— Вряд ли. Плохо все это кончится. Очень плохо! Знаешь, чем они сейчас занимаются? — Джедай показал на репродуктор.
— Чем?
— Выясняют, кто главней… Довыясняются!
— Народ надо поднимать! — посоветовал Башмаков.
— Чего ж ты не поднимаешься?
— Я? Если народ поднимется, и я поднимусь…
— С дивана? Тебя, Тунеядыч, будут через двадцать лет в школе изучать!
— В каком смысле?
— Как типичного представителя… Но ты не виноват! Со всеми нами что-то случилось. Знаешь, есть такие насекомые твари — они что-то червячку впрыскивают — и червячок как бы замирает. Живые консервы. Тварь потом червячка жрет целый год. Он, живехонький, свеженький, вкусненький, — а пошевелиться не может. Может только думать с грустью: «Вот от меня уже и четвертинку откушали, вот уже и половинку отожрали…» Нам всем что-то впрыснули. И мне тоже… Просто я очнулся раньше. Так вышло. Передай это Принцессе!
Джедай вынул из нагрудного кармана конверт. Судя по залохматившимся краям, письмо было приготовлено давно.
— Ты понимаешь, я даже не знаю, где она теперь, — осторожно предупредил Башмаков.
— Найди! Это не ей. Это Андрону… когда вырастет.
От костра донесся шум и хохот. Из выкриков можно было понять, что там издевательски решается судьба Ельцина после победы. Смех вызвало предложение выдавить из гаранта весь накопившийся в организме алкоголь…
— Так он же с дерьмом вперемешку будет! — заметил кто-то басом.
— Вот и хорошо! Напоить этим Шумейку с Гайдаром!
— Бедные идиоты, — усмехнулся Джедай.
— Если что, — предложил Башмаков, — давай к нам! Мы спрячем! Хочешь, на даче. Там, кроме тещи, никого нет.
— Стоит домик-то у соседей?
— Стоит.
— Вот видишь, дом я выстроил! Не себе… Сына родил! Не себе… Осталось дерево посадить. Для других. Ну прощай, Олег Трудович! Иди! И никому не говори, что меня видел… Хотя подожди!
Джедай направился к палатке, из которой торчали ноги, обутые в десантные ботинки. Нагнулся, пошерудил внутри и вынул гитару.
— Эй, ребята, — крикнули у костра, — Андрей петь будет!
— Отпелся, — отрезал Каракозин.
Воротившись, он протянул гитару Башмакову:
— Это тебе! На память обо мне.
— Подожди, но ведь Руцкой говорит, что армия…
— Руцкой? Профессия у них такая — говорить…
Башмаков взял гитару и заметил большое черное пятно на том месте, где была витиеватая подпись барда Окоемова.
— Тоже сволочь, — объяснил Джедай. — Сказал по телевизору, что всех нас надо давить, как клопов. Слышал?
— Слышал.
Окоемов действительно выступал по телевизору и жаловался, как в 76-м году его не пустили на гастроли во Францию, а потом еще вдобавок отменили концерт в Доме культуры детей железнодорожников и, наконец, к пятидесятилетию вместо ордена Дружбы народов дали унизительный «Знак Почета». Из этого следовал довольно странный вывод — неуступчивый парламент нужно разгромить, а красно-коричневую заразу выжечь каленым железом. Раз и навсегда. В заключение ведущий попросил Окоемова что-нибудь спеть, и тот задребезжал своим знаменитым тенорком:
Апельсиновый лес весь в вечерней росе,
И седой мотылек в твоей черной косе…
— Нет, не возьму. — Башмаков вернул гитару Джедаю. — Даже не думай об этом! Придешь к нам в гости. Споем…
— Хорошо. Сформулируем по-другому: отдаю тебе гитару на ответственное хранение. Когда все кончится — заберу. Договорились?
— Договорились.
— Прощай!
— Прощай.
Они обнялись. От Джедая пахнуло стойбищным мужеством. И, только звякнув о костистую каракозинскую спину бутылками, Башмаков сообразил, что чуть не забыл вручить другу старательно собранную Катей посылку.
— Тебе!
— Спасибо! — Каракозин взял авоську и принюхался. — Котлетками пахнет!
Это были последние слова Джедая.
На «Баррикадной» Олега Трудовича все-таки остановил патруль — трое здоровенных парней в камуфляже. У каждого на плече висел укороченный десантный автомат, а у пояса торчал штык-нож. Омоновцы, явно переброшенные в забузившую столицу издалека, говорили с немосковской напевностью.
— Документы! Приезжий?
— Я москвич, — возразил Башмаков, протягивая предусмотрительно взятый с собой паспорт.
— Откуда идешь, москвич? — неприязненно спросил омоновец, видимо старший по званию, листая документ и сверяя испуганное лицо задержанного с паспортной фотографией.
— С дня рожденья, — струхнул Олег Трудович. — Видите, я с гитарой…
— Точно с дня рожденья? — Старший посмотрел на него стальными глазами и поморщился, как от неприятного запаха.
— Точно.
— Дай гитару!
Старший на всякий случай встряхнул инструмент. Другой обхлопал Башмакова от плеч до щиколоток, как это всегда делал дотошный немецкий патруль в советских фильмах про партизан и подпольщиков. Третий при этом остался чуть в стороне. Он стоял, широко расставив ноги и следя за каждым движением Башмакова чутким автоматным стволом.
— Ладно, пусть идет, — громко сказал старший, — этот не оттуда. Сразу видно…
Башмакову вернули паспорт, гитару и обидно подтолкнули в спину. Из-за презрительного толчка и унизительных слов «этот не оттуда» Олег Трудович страшно осерчал и всю обратную дорогу воображал, как возвратится туда, к Белому дому, найдет Джедая и объявит:
— Я с тобой!
— Ну, — скажет Каракозин, — если уж ты, Олег Тихосапович, решился, значит, утром весь народ поднимется! Ты в армии-то у нас кем был?
— Вычислителем.
— Из автомата стрелял?
— Четыре раза.
— Отлично!
Джедай обнимет Башмакова, пойдет к палатке, пороется внутри и вернется с новеньким, пахнущим смазкой акаэмом. Потом кто-то из соратников приведет пойманного старшего омоновца, оплеванного и истерзанного бабушкой Аней, матерью солдатской. И Башмаков, подталкивая обидчика стволом в спину, погонит к стенке. Нет, не расстреливать, а просто попугать, чтобы знал свое место…
— Ты что такой возбужденный? — спросила Катя.
— Нет, ничего. — Башмаков быстро прошел и заперся в туалете.
Ему нужно было побыть в одиночестве и закончить обличительный монолог, обращенный к пойманному брезгливому омоновцу:
— …За порушенный великий Советский Союз, за ограбленных стариков, за наших детей, лишенных обычного пионерского лета, за разгромленную великую советскую космическую науку, за Петра Никифоровича и Анатолича! За меня лично…
Башмаков мстительно нажал на никелированный рычаг — и унитаз победно заклокотал.
В ближайший выходной Башмаков снова хотел проведать Джедая, но Белый дом к тому времени окружили бронетехникой и обвили американской колючей проволокой — не прошмыгнуть. Кроме того, по слухам, все подступы к мятежному парламенту простреливались засевшими на крышах снайперами.
А 4-го Верховный Совет раскурочили из танковых пушек. Народ собрался как на салют и орал «ура», когда снаряд цокал о стену и звенели разлетающиеся осколки. Анатолич затащил Башмакова под пандус, ведший к площадке перед СЭВом. Под пандусом какой-то иностранный журналист, захлебываясь, наговаривал в диктофон радостный комментарий, а когда раздавался очередной залп, выставлял диктофон наружу, чтобы отчетливее записать грохот и крики. Потом появились мальчишки и стали шумно делить стреляные гильзы.