Два раза Шкуров словно нечаянно опрокидывал свой стакан на бок, рассчитывая, что охмелевшие гости этого не заметят. Потом он предложил выпить за Шайтанова. Поднявший было рюмку Воскресенский стремительно отставил ее в сторону.
— Пить за палача считаю недостойным для дворянина и офицера, — резко сказал он и протрезвевшим голосом продолжал: — На днях, господа, имел я беседу со священником села Самарского отцом Иваном Янковским. Я рассчитывал с его помощью воздействовать на коменданта, как-то укротить его свирепый нрав и хоть немного пресечь жестокость и зверство, которые всем нам и нашему общему делу ничего, кроме вреда, не приносят, Чтобы убедить отца Ивана, я рассказал ему о потрясающих фактах. Оказывается, о них он уже наслышан. Казаки Шайтанова в селе, рассказываю священнику, схватили несколько партизан из отряда Жиляева, пробиравшихся из Кустанайского уезда. Среди них была раненая женщина. Шайтанов приказал выпороть всех и расстрелять. «И женщину?» — переспросил кто-то. «И эту б. . . — тоже!» — хлестнул тот в ответ плеткой по лицу казака. «С бабами мы не воюем!» — казак утер кровь и твердо стоял на своем. Комендант рассвирепел, хватаясь за кобуру. Казак выхватил клинок и зарубил бы Шайтанова, да Рекин подоспел, сзади выстрелил в спину бунтаря. Пленников вывели к кладбищу и там изрубили клинками. Женщина, та самая, крикнула: «Все равно вашей власти конец, идет наша, красная!». Шайтанов зарубил ее клинком. «Что вы на это скажете?», — спросил я отца Ивана. И что же вы думаете, господа, он мне ответил?
Зная о неприязненном отношении церковнослужителей к большевизму, я не сомневался, что самарский поп начнет благословлять действия Шайтанова, а меня предаст анафеме за подстрекательство к осуждению вовсе не противных, а богоугодных и церковью одобряемых действий всевластного коменданта. Но мой собеседник молчал, будто просвирой подавился…
Торопливо опрокинув в рот стакан первача, штабс-капитан продолжал:
— Так вот, Иван Николаевич, — уже по-мирскому говорю ему я. — Так вот, говорю, в первый день вступления в должность начальника гарнизона ко мне пришли капитан Шайтанов, его адъютант Рекин, прапорщик Иванов и хорунжий Васильев. «Сегодня, — начал Шайтанов, — доставлен мне схваченный в селе Державинском коммунист Лаврентьев. Мы должны выведать у него все, что ему известно о существующем в уезде большевистском подполье, о киргизском атамане… как он? Да, этот, Адильбек Майкутов. Вам надлежит присутствовать на допросе». «Но это не мое дело!» — ответил я. «Это дело большой политики, штабс-капитан».
Сами понимаете, пришлось подчиниться. Когда я пришел в управление коменданта, к Шайтанову только что втолкнули зверски избитого молодого человека. Я ужаснулся при одном виде всего этого, а он смотрел на нас спокойно, и в глазах его я читал бесстрашие и презрение.
Воскресенский вздрогнул, выпил и, не закусывая, продолжал.
— Ты большевик? — спросил Шайтанов.
— Да, большевик.
— А есть в Державинском еще большевики? Кто, назови фамилии!
— Иди, сам спроси фамилии, — снова отвечает арестант.
— Сколько их? — кричит Шайтанов.
— Иди, посчитай!
— С кем связь держал?
— Считай на пальцах, начальник: с Ново-Александровским, со Старым и Новым Колутоном, с Ягодным, Мажинским, Степным, Мариинским, Борисовским, Тученкой, Введеновкой, Николаевкой…
И он еще называл много селений, пока окончательно потерявший самообладание Шайтанов не приказал: «Раздеть!» Арестант, метнув в нас взгляд, успел крикнуть: «Держал связь со всей мировой революцией!»
С арестованного содрали остатки одежды и выволокли во двор. Два казака привязали его к дереву. Шайтанов, глядя на часы, отсчитывал удары: пять, десять, пятнадцать минут… Плечи и грудь были исполосованы багровыми рубцами. Шайтанов подошел к жертве, плеткой поддел подбородок. Лаврентьев медленно открыл один глаз — другой вытек.
— Ну что, довольно?
И начал снова хлестать свою жертву плетью. А когда отошел, то избиение продолжили казаки.
— А что же святой отец? — спросил Шкуров, желая, видимо, переменить тему разговора.
— Господа, — продолжал штабс-капитан, — я всего мог ожидать, только не того, что услышал. Священник, наклонив низко голову, тихо всхлипывал. «Что с вами?» — спрашиваю. Он совладал с собой, встал. Шайтанов, говорит, вызвал вахмистра, который повез Лаврентьева, вернее то, что от него осталось, за город.
Оказывается, отец Иван в тот день был по своим делам в Атбасаре и сам видел, как со двора комендантского управления выехала телега, и пошел следом за ней.
— Возле кладбища, — рассказал дальше отец Иван, — с телеги сбросили тело. Может, оно еще было живым, и вахмистр взялся было за шашку, но тут я сказал: «Да отвратит бог твою длань от несчастного сего…».
Вахмистр с телегой убрался, а тело истинного христианина я предал погребению, как подобает…
— Но ведь он большевик! — изумился я.
— Он верой своей сильный и верный человек, — ответил священник. — А по части твоей просьбы, чтобы я божьим словом повлиял на Шайтанова, скажу одно: «Нет бога нынче и никогда не было… А Шайтанову не божьи слова нужны — топор и плаха по нем плачут давно. Будь он проклят!»
Воскресенский умолк. Молчали все, потрясенные его рассказом. Шкуров вышел на кухню. В этот момент Стремянной сказал:
— Помните, господин штабс-капитан, расстрел двадцати трех мариинских повстанцев? Один из них был только ранен и остался жив. Фельдшер Степан Иванович Катков с вашего согласия распорядился отвезти его в больницу. Но беднягу потом все же расстреляли по приказу Шайтанова. Что творится… А что делают с беглыми!..
— Кстати, господа, — подхватил Воскресенский, — сегодня в присутствии головорезов Рекина и Васильева Шайтанов потребовал, чтобы я выделил отряд в помощь казакам для участия в расстреле двухсот арестованных. Ему, видите ли, своих катов не хватает!
— О таком неслыханном произволе, — с осторожной назидательностью возмутился Стремянной, — вы могли бы донести начальству, и тогда Шайтанову несдобровать. Он восстанавливает против законных властей население, повсюду ропот и недовольство, от казачьих пуль гибнут люди…
— Да-да, — с готовностью согласился штабс-капитан. — А знаете, вы подали мне отменную мысль! Терять мне, как это у большевиков говорится, нечего, кроме собственных цепей. Составлю-ка я сейчас, именно сейчас, депешу!.. А ну-ка, голубчик Шкуров, где вы там? А, появились! Берите бумагу…
Хозяин дома писал под диктовку:
«Начальник гарнизона Шайтанов производит над дезертирами и крестьянами небывалые и неслыханные в истории зверства, предлагает расстрелять двести арестованных, в настоящее время содержащихся под стражей…»
Двумя часами позже Стремянной, оставив «товарищей» в доме хлебосольного хозяина, зашел в управление коменданта навестить засидевшегося на работе друга. Проходя мимо окон канцелярии Шайтанова, услышал возбужденные голоса.
Говорил писарь Шкуров, уже успевший оказаться здесь: «Понимаете, депеша в Курган… начальнику округа… Воскресенский… двести дезертиров расстрелять».
С криком: «Мы его сейчас зарубим!» — из канцелярии выбежали хмельные Рекин и Васильев, кинулись к казармам. Следом за ними стремительно выбежал Шкуров, но, завидев своего недавнего гостя, метнулся обратно в темный коридор комендатуры.
Стремянной устремился вслед за офицерами. Ворвавшись в комнату, они выхватили шашки, полные решимости зарубить осоловевшего штабс-капитана. Расправу предотвратили подбежавшие солдаты и Стремянной, настигший разъяренных офицеров в самый критический момент.
— Таким образом, — заключил Стремянной, — удалось разоблачить провокатора Шкурова и спасти двести человек.
— И даже штабс-капитана, — не без иронии заметил Монин.
— Пришло распоряжение, — продолжал Стремянной, — отправить беглых солдат в Курган. От своих людей мы получили сообщение, что почти все они в пути разбежались. Да, почти… Среди тех, кому не удалось бежать, было семеро участников Мариинского восстания. Шайтанов послал в Курган депешу, и вскоре эти семеро были расстреляны. А Воскресенскому опять не повезло. Из Кургана прибыл в Атбасар подполковник Распопин расследовать факты, сообщенные «верховному». Коменданту Атбасара Шайтанову за решительные действия объявил благодарность, а штабс-капитану «за нетвердость» — выговор и пригрозил отстранить от должности.
Слушая рассказ свидетеля Владимира Стремянного, Монин делал пометки в блокноте: «Выяснить все о Шкурове, допросить. Побеседовать с Федюшевым, Озеровым…»
12. ВСТРЕЧА В ПУТИ
Предрассветным осенним утром из небольшого домишки на окраине города вышел высокий человек в потертой кожаной куртке и брюках галифе, обшитых кожаными леями для верховой езды. Город еще спал. Пройдя мост через речку Джабай, человек быстро зашагал по тракту. Холодный ветер обдавал лицо путника. Он ускорил шаг в надежде что если не встретит какого-либо попутного транспорта, то к вечеру, может, еще успеет и пешком добраться до места.
В тот момент, когда человек в кожанке притворил за собою калитку, из другого двора, неподалеку, вышла пароконная подвода и двинулась по тому же тракту. На сене, взятом про запас, закутанный в брезентовый плащ, полулежал угрюмый возница. Хорошо отдохнувшие за ночь кони рвались вперед, но человек, правивший ими, натягивая вожжи, не давал им разогнаться, и кони, выгибая лоснящиеся от мелкого дождя шеи, сбивались на ровный шаг. Завидев на дороге пешехода, ездовой осадил коней, видимо, не желая обгонять идущего впереди. Так продолжалось с полчаса. Но вот бричка начала нагонять пешехода, и человек в кожанке взял вправо, к самой обочине тракта, освобождая путь. В правом кармане он нащупал ребристую рукоять револьвера. В то время на дорогах было небезопасно: по селам и колкам прятались в одиночку и группами недобитые белогвардейцы, еще не выловленные бандиты из «зеленых». При каждом удобном случае, если нападение сулило какую-либо поживу, они, не задумываясь, пускали в ход оружие, жестоко расправлялись со своими жертвами. Словом, на этой утренней дороге пешему можно было всего ожидать.