Первым прервал молчание Еремеич. С глубоким вздохом он стал говорить:
— Не буду от тебя таить, Иваныч, ты у нас председатель, а Лексевне, что сын родной, и должен понять. Кому сколько судьба определила, тот столько и прожил, как раньше считали. А пришел черед с жизнью прощаться — получай свое, по обряду, по обычаю, как положено испокон веку: гроб — вроде твой последний приют. Одели, уложили усопшего, схоронили, на могиле крест, аль другое что поставили. Не стало на земле человека, а память о нем живет. Ведь помянуть умершего можно бы и дома, но люди идут почему-то на кладбище, к могилке, на которой все, начиная от холмика, оградки, цветов, напоминает о родном человеке. Так было с древности.
— Постой, Еремеич, к чему это ты?
— Вот тут вся и есть закавыка. Понимаешь, недавно пришла ко мне Лексевна: «Еремеич, — говорит, — добрый человек, помоги горю моему неутешному. — А в руках у нее корзинка, накрытая куском черного материала. — Вот посмотри может, тут частица моего сыночка». Приподняла покрывало, и я увидел снаряд, похожий на патрон от винтовки, только побольше. Отвинтил я пулю и понял, что в гильзе насыпана земля с места, где погиб Володька. Всхлипнула Лексевна, затараторила, запричитала. «Остругай, говорит, Еремеич, гроб, сына буду хоронить по всем правилам, как в народе повелось. На могиле цветочки посажу. Буду приходить помянуть своего сыночка. Те мои сыны захоронены далеко отсюда. Пусть прах хоть одного из них будет захоронен тут. Все узнают тогда, что никакой он не без вести пропавший…»
— Не суди себя, Еремеич, — сказал задумчиво Петр. — Ты ни в чем не виноват. Проклятая война виновата… А насчет могилы… Памяти погибших… Думаю, Алексеевна права. Сделаем! И не только Владимиру, а и всем ее сынам памятник поставим. Будет куда цветы возлагать…
УЧАСТКОВЫЙ ИНСПЕКТОР
Солнечным погожим утром Елена Алексеевна проворно хлопотала у печи. Ей помогала прихворнувшая Авдотья. Моложе она годами сестры своей, а здоровьем вышла слабее.
— А все потому, Авдотья, — вынимая противень с поджаристым и пахучим, причудливых форм печеньем, — что век без детей прожила. Без них оно спокойней, конечно, но дети от природы матерям своим силу дают. Много с ними забот и хлопот — верно, но ведь для них и живешь, о каждом думаешь, как в люди его вывести, и тут уж не до себя, не до своих болячек, были бы они и здоровьем крепкие, и счастьем не обижены. В том наше материнское счастье.
Обжигая руки, она выложила печенюшки в большую вазу, накрыла ее полотняной салфеткой и поставила посреди стола в большой комнате. Вытерла руки фартуком, взяла ухват и ловко подхватила чугун с топленым молоком. Чугун отнесла в сени и поставила в эмалированный таз с холодной водой. «Пусть остынет, с печеньем прохладное топленое молоко для Ванюшки — объедение». И Елена Алексеевна вновь подошла к печи.
Ванюшка любил свежевыпеченный хлеб, заквашенный в деже. Стоит она в красном углу на лавке, накрытая с самотканым полотенцем с вышитыми на нем петухами.
Раз в неделю Елена Алексеевна ставила ее на табурет возле печи, мыла руки и, замесив тесто, сноровисто укладывала на лопату круглые караваи.
Не стало нужды выпекать хлеб дома. Но дежа — это старая кадка, в которой месят тесто на хлеб, — осталась на прежнем месте, под рушником с красными петухами. Дубовые ее клепки как будто насквозь пропитаны тестом. Терпкий, кислый аромат его, наверное, никогда не выветривается.
— Зачем здесь эта кадка? Только место занимает, — сказала как-то Авдотья.
— А где же ей быть? Это же… как память, — растерялась старшая сестра.
Дежу изладил Еремеич, а его научил какой-то старик, во время войны эвакуированный из Белоруссии. Солнечным июльским утром Еремеич принес ее в дом Яровых. Искренне пожелал: «Пусть вкусным и сытным будет хлеб. И чтоб соль к нему была. А где хлеб-соль, там и гости желанные, а значит, и радость, и веселье, и счастье в доме».
Елена Алексеевна запарила новенькую дежу кипятком и вынесла на солнце просушить. Вечером учинила хлеб. Мягкий получился, душистый. С тех пор замешанный в деже хлеб стал семейным лакомством и в то же время напоминанием о давно минувших горьких днях войны.
Авдотье безразлично, какой хлеб на столе и в какой посудине он заквашен. Много ли ей надо? Но когда ожидался приезд Ванюшки, она откладывала прочь вязанье — любимое занятие свое, — тщательно мыла руки, заваривала кипяток, ошпаривала дежу, заквашивала тесто, помогала испечь хлеб для своего единственного уцелевшего в горниле войны племянника.
Бездетной пришла Авдотья в глубокую старость. Жила у тех, кто приютит. Молодой горя было мало, а с годами, когда супружество одно за другим рушилось, с болью в сердце задумывалась о неминуемом приближении одинокой старости. Помотавшись по белу свету, прибилась к очагу своей сестры. Елена Алексеевна, ушедшая от Петра в свой дом, была рада приезду Авдотьи.
Когда в доме появлялся Иван, вместе с ним приходили радость, веселая суета. Он нежно обнимал и целовал свою маму, легко подхватывал ее на руки и, как ребенка, усаживал на диван.
Авдотья незаметно уходила на кухню, присматривала за чаем, готовила на стол, считая себя лишней в компании матери с сыном.
Ванюшка замечал эти исчезновения тети Авдотьи и волновался. Елене Алексеевне от радости не до сестры, но Ванюшка (так звала племянника Авдотья) огорчался, угадывая волнение своей тетки. Иногда она выходила из дому, сидела в одиночестве на скамеечке возле сеней. Ванюшка, спохватившись, кликал тетю Авдотью, выскакивал искать ее, и та, обласканная непривычным для нее вниманием, довольная и растроганная, занимала место за столом.
Подарки Иван обеим старушкам покупал одинаковые. Елена Алексеевна принимала их с благодарностью. Авдотья всячески отбивалась, считая излишними и незаслуженными эти дароприношения.
На этот раз Иван появился неожиданно. В сине-голубых глазах его притаилась грусть и озабоченность. Обнял старушек. Елена Алексеевна сразу:
— Схоронил друга?
— Да, прямо с кладбища. Ему бы сто лет жить с его здоровьем.
Страшная весть с быстротою урагана неслась от села к селу. В крупном пристанционном поселке. Дорожный от рук неизвестного преступника погиб участковый инспектор милиции Тулеш Рамазанов.
Не укладывалось и в голове Ивана, что нет уже в живых его коллеги, его друга Тулеша. Еще три дня назад оба встречались в районном центре на совещании. Тогда договорились работать в контакте друг с другом. Обсуждали возможности объединить усилия в действиях народных дружинников Дорожного и Марьевки, создать посты общественных инспекторов госавтоинспекции, организовать слет добровольных помощников милиции, ходатайствовать об их награждении. Все это близко к сердцу принял Тулеш. Он не выпускал из рук записную книжку во время разговора с Иваном, а прощаясь, крепко пожал руку. Очень тепло, душевно сказал: «До скорой встречи, Иван Иванович!»
Да, встреча предстояла скорая, но и последняя.
Кто поднял руку на Тулеша? Этот вопрос все стучал и стучал в мозгу Ивана, не обращавшего внимания на говор и суету в материнском доме.
В дом Елены Алексеевны взволнованные соседи пришли с туго сбитым клубком самых разноречивых, даже нелепых суждений. Иван понимал, что нельзя пренебрегать предположениями добровольных помощников. В каждом показании может таиться крупица правды, именно то звено, которого не хватает следствию, но ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь, напасть на верный след, раскрыть преступление.
Пожалуй, ближе всех к истине были те, кто предполагал: преступление совершено из мести. Они помнили, что осенью в Дорожном судили группу преступников, в том числе убийцу. Суровый приговор с одобрением встретили в поселке. А вскоре пронесся слушок, будто один из осужденных совершил побег и скрывается где-то недалеко от поселка, замышляя недоброе. Об этом Елена Алексеевна сказала Ивану.
— Такая уж наша работа, мама, — нахмурился Иван. Он пытался хоть на время избавиться от тяжелых мыслей, забарабанил пальцами по столу и тише обычного заговорил: — И все-таки, мама, затмения — редкость, а светлое солнце, большое и щедрое, встает каждый день.
— Если б оно могло помешать черной смерти забирать самых смелых и сильных…
— Оно с нами, мама, оно дает не только тепло и жизнь, оно высвечивает в затемненных уголках и выхватывает из мрака все то, что мешает людям нормально жить.
В забытьи от усталости и переживаний сидел Иван за столом. Разговор не получался. Старушки и гость молча пили чай. Убийство Рамазанова не выходило из головы.
Вспомнилось Ивану вдруг другое дело.
В облуправлении внутренних дел Яров получил задание с выездом в соседний областной центр для встречи с гражданином, который проходил по делу Авдотьи Поляковой, шалопутной Дуньки, как называли во время следствия эту женщину некоторые свидетели. Задержанным, удивился Яров, читая материалы дела, оказался житель Марьевки механизатор Даниил Первач. Впрочем, чему было удивляться, если этот шалопай уже доставил немало хлопот участковому инспектору.
Не пришел с фронта отец Даниила, Даньки Первача. Жил он тогда в областном центре. Его мать, Светлана Ефремовна, преподавала математику в средней школе. И когда к ним в гости из Марьевки приехал дядя Даньки Степан Макарович, председатель исполкома сельского Совета, судьба мальчика была решена: Светлана Ефремовна отпустила его в деревню. Навсегда. Племянник рвался к дяде.
За работой, за общественными делами не заметил, проглядел Степан Макарович, как стал Данька подростком, самовольным, непослушным. Сколько упреков от людей пришлось услышать! Однажды ребята, обрядившись в маски, во главе с Данькой, в сумерки подкараулили учителя и пытались его избить. Иван Яров, в то время только ставший инспектором, привел Даньку в дом Степана Макаровича.
Огорченный, расстроенный, тот только вздыхал и недоуменно пожимал плечами. Потом его прорвало:
— Скажи, Иваныч, чего ему не хватает? Кажется, все условия есть, только учись. Другие вон на