Минька вернулся через пять минут и молча уселся на табуретку.
— Что такой грустный? — спросил Поликарп Филиппович.
— Так.
— Нет, Минька, так ничего не бывает. Обидел тебя кто?
— Да не… А тебе, Поликарп, воды попить давали?
— Когда?
— Ну тогда, в ту ночь, когда на кране привезли.
— Не помню, Минька. А что?
— Нет, ты скажи, давали?
— Давали, наверно. Ты почему спрашиваешь? Ну что насупился? Теперь все хорошо. Скоро на тепловозе поедем, Минька…
— Знаешь, Поликарп, — сказал Минька, — у меня есть знакомая девочка, Леночка…
— Знаю. Она дочка моего врача.
— Ага. Она мне щегла в клетке подарила. Живого. Я его из клетки выпустил, а он как налетит на стекло в окне — и разбился.
— Совсем?
— Не совсем. А кровь пошла. Ему больно было. Он клюв раскрывал. Я хотел ему дать воды попить. А Женька сказал: «Не надо. Побеги за мамой. Что мама скажет».
Митька провел ладонью по глазам и вытер ставшие мокрыми щеки.
— Ну, ты не плачь, — сказал Кныш. — Помогла мама твоему щеглу?
— Я пока маму привел, он уже умер. А если бы я дал щеглу попить, он был бы живой. Знаешь, Поликарп, как сейчас птицы поют?
…Этот разговор происходил весной. А в один из летних дней начальник ДЖД приказал юным железнодорожникам выстроиться на перроне. В этот день Поликарп Филиппович впервые появился на станции Малые Березки. Вместе с Кущиным он прошел вдоль строя машинистов и кочегаров, дизелистов и стрелочников, диспетчеров и начальников станций — всех железнодорожников ДЖД, из которых старшему не было и пятнадцати лет.
Поликарп Филиппович шел, отвечая аплодисментами на бурные рукоплескания своих юных друзей. А его друг Минька шел рядом с ним, думая о том, когда же и он будет приходить на ДЖД не как гость, а как хозяин. Так, как сюда приходит его брат Женька и другие юные железнодорожники. И еще Минька думал о том, как хорошо, что Поликарп выздоровел. Одним словом, хорошо было у Миньки на душе. Разве мог он в то утро предполагать, какие тяжелые события ждут его впереди?
22
Прошел год с тех пор, как болел Поликарп Филиппович. Снова белым-бело за окном. Снова мороз разукрасил окно затейливыми узорами. Тишина. Где-то поет петух. Взошло солнышко, чуть потеплело, оттаяли морозные занавески, и за окном зачастило:
«Кап-кап… кап-кап…»
Точно часы секунды отсчитывают.
Минька сидит в большом кресле Кныша, поджав под себя ноги, как турок.
Обычно по утрам Поликарп Филиппович пьет чай с баранками.
Баранки висят на стенке большим ожерельем. Чай вкусный, душистый, сладкий.
Поликарп Филиппович спрашивает:
— Хочешь, развяжу? Целую баранку дам?
— Нет. Так интереснее — из связки ломать. А почему на календаре черные полоски?
— Траур. В этот день умер Ленин.
— А ты, Поликарп, помнишь?
— Помню. Вызывальщик в ту ночь сильно стучал мне в окно.
— А кто это вызывальщик?
— Должность такая была. Телефонов у машинистов и кочегаров не было. Если срочно человек нужен, к нему шел вызывальщик. А в ту ночь, помню, морозище был лютый. Окна были наглухо замазаны. Вызывальщик крепко стучал, пока разбудил.
— Зачем разбудил?
— В партийный комитет срочно вызывали всех коммунистов.
— И ты пошел?
— Конечно, пошел. Собрались мы все: машинисты, кочегары, смазчики. Кто прямо с паровоза, кто со склада — черные от угля. Секретарь парткома прочитал нам телеграмму из Москвы:
«Двадцать первого января в шесть часов пятьдесят минут вечера умер Владимир Ильич Ленин».
— Ты плакал?
— Плакал… — Поликарп Филиппович подвинул Миньке чашку. — Ты пей чай-то? Хочешь, горячего налью?
— Не. Не хочу. А кто у нас теперь за Ленина?
— Партия.
Минька вздохнул:
— Это хорошо. Партия никогда не умрет. Правда?
— Правда… Слышишь, Минька, скорый прошел? Мне пора начинать собираться. Сегодня будем тепловозик обкатывать после ремонта.
— Я к тебе приду, Поликарп.
— Не надо. Скользко очень. Слышишь капель: «кап» да «кап», «кап» да «кап». Как в апреле…
— Все равно приду…
Они вышли вдвоем и постояли на крыльце, где дороги расходились: Миньке налево, домой, а Поликарпу Филипповичу направо, к станции Малые Березки.
Кныш достал из кармана часы, щелкнул крышкой:
— У меня еще есть время. Смотри, Минька, весна в январе. Чудо!
— Что? Чудо? Поликарп, а ты мне дашь слово коммуниста?
— В чем?
— Ну, скажи, дашь!
— Если смогу выполнить, дам. Только скажи — что?
— Сможешь. Только дай слово коммуниста. Я знаю, что его нельзя не выдержать, ни за что нельзя. Правда?
— Правда.
— Так вот, дай мне слово коммуниста, что, если будет война, ты не будешь отдавать мне свой хлеб — ни крошечки.
— Минька, ты что?
— Не перебивай. Я знаю: в одной книжке мне мама читала, как Ленин встретил ребенка, когда была война, и узнал, что мама у этого ребенка умерла. Она отдавала своему ребенку свой хлеб, а сама умерла… Ну, я пошел, Поликарп. А ты помни, что дал мне слово. Не забывай!
…Далеко за соснами прошелестела электричка. Ветер прошуршал снеговой пылью. Минька шагал по направлению к своему дому, как обычно, в нахлобученной на уши большой шапке, в длинном, до пят, пальто. Рукава у Минькиного пальто длинные. И он размахивает ими при ходьбе, как солдат на параде.
23
Тепловозик проходил по второму километру там, где детская дорога идет мимо запасных путей большой железной дороги.
За рычагами управления сидел Толя Сечкин, а Поликарп Филиппович стоял рядом, приглядываясь и прислушиваясь к тому, как идет локомотив. Вблизи узкой колеи, по которой медленно шел тепловоз, гремела, звенела, свистела обычная утренняя суета станции Большие Березки. Маневровый тепловоз сновал туда-сюда, подталкивая вагоны. Цокали связки. Играл рожок стрелочника, заливисто свистели составители.
Шум с маневровых путей доносился и сюда, на тепловозик. А еще тут было слышно, как за простенком дышит машина, как движутся маслянистые поршни и вращаются валы. Легким движением рычага Толя ускорял это вращение, и тепловоз набирал ход.
— Тише! — командовал Поликарп Филиппович.
От чуть заметного движения Толи тепловоз плавно замедлял ход.
— Песочек, — приказывал Кныш.
И Толя отвечал:
— Даю песочек!
И на рельсы перед колесами тепловоза сыпались две струйки песка, и это спасало поезд от скольжения по обледенелым рельсам.
Да, в то утро железнодорожникам на станциях Березки, и Большие и Малые, было трудно работать. Снег подтаивал, а ветер тут же превращал его в лед. И рельсы от этого и шпалы блестели, точно их покрыли прозрачным лаком.
Трудно было идти Миньке в такой гололед. А шел он к Поликарпу Филипповичу. Вот и переход через пути. И так-то Минька не любил карабкаться по крутым ступенькам перехода, а тут еще гололед. Люди поднимались и спускались по лестницам, боясь хотя на миг от перил оторваться. Не лестница, а каток.
«Нет, — решил Минька, — сделаю, как Женька: спрыгну с платформы и побегу прямо через пути».
Он так и сделал. А вот теперь шел и каялся. Между путями были ямки, кочки и горушки — все такие скользкие. Ногу на них поставишь, а она подворачивается. И время Минька упустил: опоздал из-за этой трудной дороги. Серебристый тепловозик уже мчится, наверно, по путям. Отошел Поликарп от станции. Где его теперь ловить? Вот беда…
А тепловозик действительно отошел уже от станции Малые Березки и взял разгон. Ветер бил в лобовое стекло, с легким посвистом обтекал кабину. Все чаще и чаще щелкали стыки рельсов. Мимо окон пролетали большие черные железные корыта с углем, которые почему-то называются, как красивые итальянские лодки, гондолами. Темно-синий маневровый тепловоз толкал по путям огромные белые вагоны-рефрижераторы, проще говоря — холодильники, и наливные цистерны, похожие на одногорбых верблюдов.
— Тише! — скомандовал Поликарп Филиппович.
Он увидел, как через обледенелые шпалы карабкается Минька. Длинное пальто путается в ногах, ноги разъезжаются. Вот Минька поскользнулся и, стараясь сохранить равновесие, ухватился руками за горушку, встав на четвереньки. Вот он стал выпрямляться. А сзади на Миньку надвигался состав: маневровый тепловоз толкал вагоны-холодильники вперед. Поликарп Филиппович понял, что машинист не видит, что делается перед ним на путях. Как говорят железнодорожники в таких случаях: обзор впереди был закрыт. Правда, на переднем вагоне, прицепившись к боковой ступеньке, держась руками за скобу, едет сцепщик. Он внимательно следит за тем, что делается на путях, и в случае опасности сигналит свистком. Свисток висит у него на груди. А опасность-то вот она! Минька, занятый тем, чтобы выкарабкаться из тяжелого и скользкого положения, в какое он попал, совсем забыл, что на железнодорожных путях надо смотреть во все глаза и во все стороны.
Нет, не оборачивается Минька.
Поликарп Филиппович видит, как сцепщик подносит к губам свисток и, конечно, свистит. Но здесь, в кабине тепловоза, свистка не слышно. Поликарп Филиппович видит все происходящее, как на экране немого кино. Сцепщик машет рукой, надувает щеки, свисток дрожит у него в губах, а звука не слышно.
Не слышит свистка и Минька: огромная шапка плотно накрыла его голову.
— Ой! — вскрикнул Толя и сам, без команды Кныша, нажал на тормоз.
А Поликарп Филиппович толчком раскрывает дверцу тепловоза и соскакивает на пути. Если громко закричать, может быть, Минька услышит, но от крика растеряется, рванется не в ту сторону или испугается, споткнется, упадет. Нет, кричать не нужно. Вот и сцепщик, соскочив на землю, бежит к Миньке. Но Кныш ближе. Еще секунда, и Поликарп Филиппович сталкивает Миньку с рельсов, спотыкается, падает…
24
На детской железной дороге имени машиниста Поликарпа Кныша я был ранней весной. В лесу еще лежал белый снег, а возле станции Березки Малые на ивах уже распушились белые стрелки. Березки ж, растущие вокруг станции Березки, выглядели совсем по-праздничному. На тоненьких стволах их, точно огоньки, сверкали солнечные блики.